его покрыта целой сетью глубоких шрамов и проплешин  с
неровно растущей шерстью. На эти шрамы было страшно смотреть.
   - Я могу рассказать тебе, откуда эти шрамы,  -  сказал  Лорин  Серебряный
Плащ, подъезжая ближе к обоим королям. -  Этот  пес  сражался  с  Галаданом,
повелителем волков, у Древа Жизни в лесу Морнира, чтобы спасти  жизнь  тому,
кого теперь называют Дважды Рожденным.
   Артур удивленно посмотрел на него:
   - Он участвовал в том самом сражении, предсказанном Махой и Немаин?
   - Да, - подтвердила Ким, тоже подъезжая к ним. Артур быстро посмотрел  на
нее и спросил:
   - А повелителем волков вы называете того, кто хочет уничтожить весь  этот
мир?
   - Да, он поклялся сделать это, - отвечала  Ким.  -  Из-за  Лизен  Лесной,
которая отвергла его и стала женой Амаргина.
   - Мне неинтересно знать причину, - быстро и холодно заметил Артур. -  Так
это на его волков мы идем охотиться?
   - Да, - сказала Ким.
   Артур повернулся к Айлерону.
   - Господин мой король, прежде я охотился для того, чтобы забыть  о  своем
горе. Теперь у меня появилась и вторая причина.  В  вашей  охотничьей  своре
найдется место еще для одной собаки?
   - Сколько угодно. Я сочту за честь принять этого воина в свой отряд, -  с
самым серьезным видом ответил ему Айлерон. - Может быть, теперь ты  поведешь
нас, господин мой Артур?
   - Нас поведет Кавалл, - сказал Артур, вскакивая в седло. И серый пес,  не
оглядываясь, бросился вперед.
 
*** 
 
   Руана пел каниор для Кироа, но делал это не по правилам. Так  же,  не  по
правилам, спел он каниор и для Тайири, однако потом он каждый  раз  исполнял
еще и коду, прося в ней прощения за неточно отправленный обряд. Он был очень
слаб и понимал, что у него все равно не хватит сил подняться и совершить  те
старинные бескровные обряды, что лежат в основе  истинного  Каниора.  Ирайма
пела с ним вместе, за что он был ей чрезвычайно благодарен,  а  вот  Икатере
умолк еще ночью и лежал, тяжело дыша, в своем алькове. И Руана понимал,  что
конец его близок, и уже оплакивал  его,  потому  что  Икатере  был  поистине
золотым его другом.
   Они сожгли тело Кироа у входа в пещеру, и дым от костра заползал  внутрь,
дым и запах горелой плоти. Руана кашлял и сбивался с ритма. Ирайма,  правда,
вовремя  подхватывала,  иначе  ему  пришлось  бы  начать   Каниор   сначала.
Существовало правило: если не удается совершить  бескровные  обряды,  то  их
иногда можно заменить кодой, но пение прерывать ни в коем случае нельзя.
   Потом он немного передохнул и снова запел - теперь уже один - две  песни:
Предупредительную и Спасительную. И повторял их по очереди одну  за  другой.
Голос у него был, конечно, совсем не тот, что прежде, когда обитатели других
пещер то и дело просили его прийти к ним и вести Каниор для их  усопших.  Но
все же он продолжал петь, не обращая внимания на севший голос, ведь молчание
будет означать, что они окончательно сдались. Только когда он  пел,  он  мог
удержаться от мыслей о странствиях. Он  не  был  даже  уверен,  сколько  еще
осталось в их пещере живых, и понятия  не  имел,  что  происходит  в  других
пещерах. Долгие годы никто не вел счета, а напали на  них  тогда  совершенно
неожиданно, в темноте.
   Нежный  голос   Ираймы   слился   с   его   голосом   в   третьем   цикле
Предупредительной песни, а потом  золотая  любовь  и  печаль  наполнили  его
сердце, ибо он услышал, что Икатере тоже запел с ними  вместе,  хотя  это  и
продолжалось совсем недолго. Они не разговаривали, ибо произнесение  каждого
слова требовало сил, но Руана нарочно приглушил свой голос, чтобы был слышен
и слабый голос Икатере; он знал, что друг непременно поймет,  зачем  он  это
сделал.
   А потом, когда они пели уже шестой цикл, когда сумерки  уже  сгущались  у
входа  в  пещеру  и  окутывали  тот  склон,  где  расположились  лагерем  их
пленители, Руана вдруг сумел коснуться Спасительной песнью совсем иной души.
Он опять пел один и, собрав те  малые  силы,  что  еще  у  него  оставались,
направил песнь, подобно светлому лучу, к той душе, которую сумел отыскать во
мраке. Но это ему дорого обошлось.
   Когда неведомый некто поймал посланный им луч и ответил на него -  причем
без малейших усилий! - отвратительным смехом, в душе Руаны все вздрогнуло  и
он чуть не канул в черноту, ибо понял, кого отыскал.
   "Глупец! - услышал он, и это слово ножом пронзило его сердце.  -  Неужели
ты думал, что я не сумею тебя заглушить? Неужели надеялся, что  твой  жалкий
писк может услышать кто-нибудь еще?"
   Хорошо, что он пел в одиночку и  остальным  не  пришлось  испытать  этого
потрясения. Он поискал у себя в  душе,  надеясь  найти  там  хотя  бы  крохи
ненависти или следы гнева, хотя, если б он их нашел, это вполне могло стоить
ему жизни. Но ни ненависти, ни гнева не было в его душе, и он послал  вместе
с тем лучом, который был образован его песней, следующую  мысль:  "Ты  Ракот
Могрим. Я знаю твое имя".
   И чуть не оглох от хохота этого чудовища. "Я и без тебя свое имя знаю!  И
на что ты только надеешься, произнося его, глупец  из  глупцов?  Ты  и  тебе
подобные недостойны быть даже моими рабами!"
   "Не способны быть твоими рабами! - поправил его Руана. И прибавил:
   - Сатаин! Вот твое прозвище!"
   В ответ мозг его затопило нестерпимо яркое и жгучее пламя.  Красно-черные
языки огня лизали его обнаженную  душу.  "А  нельзя  ли  мысленно  заставить
Могрима убить меня, - подумал он вдруг. - Тогда я мог бы..."
   И снова послышался тот страшный хохот. "Да у тебя уже и сил не  осталось,
чтобы послать мне хоть одно проклятие! Пропал ты! И все вы пропали. И некому
будет петь Каниор по последнему усопшему. Вот если бы вы сделали то, о чем я
вас просил, то могли бы вновь обрести могущество во Фьонаваре.  А  теперь  я
навсегда вырву вашу нить из Гобелена и стану носить ее на шее".
   "Но твоими рабами мы не будем", - еле слышно ответил ему Руана.
   И опять послышался смех Могрима. А потом  созданный  песней  Руаны  лучик
оборвался.
   Он долго потом лежал в темноте, задыхаясь  от  дыма  костра  и  испытывая
дурноту от запаха горелой плоти. Эти нечистые сожгли  тело  Кироа  и  теперь
веселились, устроив мерзкий пир.
   Отлежавшись немного и понимая, что больше он все равно ничего сделать  не
сможет, ибо сил у него почти совсем  не  осталось,  и  не  желая  умирать  в
молчании, Руана снова запел те же две песни, и Ирайма вскоре  присоединилась
к нему, и даже горячо любимый Икатере попытался его поддержать. А потом душа
его вынырнула наконец из черноты навстречу  золотому  свету,  ибо  он  снова
услышал и голос Тамуре. В четыре голоса они могли спеть  уже  очень  хорошо!
Вряд ли, правда, можно было надеяться, что их песня улетит так  далеко,  как
это было бы нужно, ибо Ракот все время мешал им, да  и  сами  они  были  уже
очень слабы. И вряд ли их песнь могла бы пробиться  к  кому-то.  Но  они  не
желали умирать в молчании, умирать его слугами и уж тем более - никогда и ни
за что! - его рабами, даже если их нить и  будет  вырвана  им  из  основы  и
навсегда затеряется во Тьме.
 
*** 
 
   Дженнифер понимала, что у нее теперь совсем иная  жизнь,  чем  у  Артура,
хотя судьбы их все равно навсегда переплетены  друг  с  другом.  Теперь  она
вспомнила все. Лишь только взглянув на него,  она  вспомнила  все  сразу,  и
звезды, что вспыхнули у него в глазах при виде ее, она уже  видела  когда-то
не раз.
   Ни одного столь страшного, темного проклятия, как то, которым он  проклял
ее, она никогда и ни от кого не получала. И ни одна другая судьба, столь  же
высокая, имеющая свою четкую нить в Гобелене, никогда не была связана  столь
тесно с ее именем. Она стала воплощением его горчайшей печали. Она давно уже
умерла; умерла в аббатстве Эймсбери. Интересно, думала теперь Дженнифер, как
это я умудрилась не понять этого,  будучи  возле  Стоунхенджа?  Она-то  свое
упокоение получила, свой дар смерти, и  не  знала,  сколько  раз  уже  снова
возвращалась в этот мир, чтобы рвать на куски его душу -  из-за  гибели  тех
детей, из-за их с Артуром поруганной любви.
   Она понятия ни о чем не имела и смогла вспомнить только ту, самую  первую
свою жизнь, когда еще была Джиневрой, дочерью Леодгранса, и,  чтобы  попасть
на собственную свадьбу, верхом проскакала все расстояние до Камелота, теперь
считавшегося исчезнувшим королевством, сном, мечтой, выдумкой.
   Камелот и был сном, но все же не только. Она ведь прибыла тогда  туда  из
дворца своего отца и дальше жила там, как умела;  и  любила,  как  умела;  а
потом разрушила тот дивный сон и умерла.
   Она любила всего дважды за всю свою жизнь - двух  поистине  блистательных
представителей своего мира. И второй был не менее прекрасен душой  и  телом,
чем первый. И он отнюдь не был таким, каким его изображали  впоследствии.  И
оба ее возлюбленных сперва тоже очень любили друг  друга  и  жили  в  полном
согласии, и это потом оказалось только больнее.
   Да, это была самая печальная история на свете.
   Но на этот раз, сказала себе Дженнифер, она этой истории развернуться  не
даст. Нет, ни за что, только не во Фьонаваре! "Его здесь нет", - сказала она
тогда и знала это точно. Здесь, в этом мире, не было того, третьего;  он  не
тревожил улицы Парас Дерваля  своей  на  зависть  легкой,  какой-то  веселой
походкой, и здесь  она  никогда  не  видела  тех  рук,  которые  так  любила
когда-то. Да, меня изуродовали, но  я  по  крайней  мере  больше  никого  не
предам, решила она тогда, глядя в глаза Артуру, а  с  небес  лился  звездным
дождем свет...
   И она его не предаст. Здесь и без того все уже в  корне  переменилось.  И
между ними теперь стоит черная тень Ракота Могрима; его  тень  упала  теперь
даже на Станок, у  которого  неустанно  трудится  Ткач;  эта  страшная  тень
исказила все вокруг. И это было для нее огромным горем, не меньшим, а может,
и большим, чем то, что с нею случилось, ибо она собственными глазами  видела
в Старкадхе, что такое ОТСУТСТВИЕ СВЕТА, что  такое  НЕПРОНИЦАЕМАЯ  тьма.  И
если она теперь не может совершить Переход к нему, в его эпоху, в его мир, и
любить его по-прежнему, то никогда и не станет его тревожить, как делала это
раньше, причем без особых угрызений совести.
   Она останется здесь. Окруженная одетыми в серое жрицами,  в  своем  сером
мирке, из которого лишь временами  выходит  к  людям  ее  душа.  Она  станет
бродить среди этих серых женщин в святилище, а Артур  будет  воевать  против
сил Тьмы - во имя любви, во имя утраты, во имя тех детей...
   Она брела по тихим извилистым  коридорам  и  переходам  огромного  Храма.
Мысли об Артуре заставили ее вновь вернуться в недавнее прошлое, к тому, что
может повлиять на судьбу  Дариена.  Воспоминания  об  этом  прошлом  уже  не
причиняли ей такой острой боли, как  прежде.  Благодаря  Полу.  Она  никогда
раньше не могла понять этого человека, но доверяла ему теперь полностью. Что
ж, она сделала то, что могла, и теперь все увидят, куда  приведет  выбранный
ею путь.
   Прошлой ночью Джаэль рассказала ей о Финне, и потом они еще долго  сидели
рядом и молчали. Дженнифер было жаль этого  мальчика,  навсегда  затерянного
теперь в холодном межзвездном пространстве. А потом, уже далеко за  полночь,
к ним вдруг постучался Кевин; войдя в Храм, он послушно принес в жертву свою
кровь, как это обязан был делать здесь каждый мужчина, а потом рассказал им,
что Пол остался с Дариеном и пока что все в  порядке  -  насколько,  правда,
сейчас вообще что-то здесь может быть в порядке.
   А потом Джаэль оставила их и ушла. И Дженнифер стала прощаться с Кевином,
которому уже утром предстояло отправляться на восток. Она  ничего  не  могла
сказать в ответ на встревоженный взгляд  его  глаз,  которых  он  с  нее  не
сводил. Но ее теперешняя новая терпимость все-таки позволила ей откликнуться
на ту печаль, которую она всегда в нем  видела,  и  быть  с  ним  достаточно
нежной.
   А утром куда-то исчезла и Джаэль, и  теперь  Джен  в  полном  одиночестве
бродила по тихому Храму, но отчего-то  была  более  спокойна,  чем  ожидала;
однако ее безмятежное серенькое спокойствие было  вдруг  нарушено,  ибо  она
услышала, как в дальнем алькове  возле  самого  купола  кто-то  плачет  так,
словно душа у него разрывается.
   У алькова не было двери, и Дженнифер,  проходя  мимо,  заглянула  туда  и
остановилась, увидев, что это Лила. Она хотела быстро уйти, ибо горе девушки
было таким обнаженным, что оставаться здесь дольше было просто  недопустимо,
ибо она знала, как горда эта юная жрица, но Лила уже заметила ее  и  подняла
голову, не в силах подняться со скамьи, на которой сидела.
   - Извини, я случайно здесь оказалась, - сказала  Дженнифер.  -  Может,  я
могу тебе чем-то помочь? Или мне лучше уйти?
   С залитого слезами лица Лилы на нее смотрела сейчас та  девочка,  которую
она так хорошо запомнила, наблюдая игру в та'киену.
   - Никто и ничем мне помочь не может, - сказала Лила совершенно по-детски.
- Я потеряла того единственного, кого когда-либо любила!
   И Дженнифер, несмотря  на  все  огромное  сочувствие  к  этой  девочке  и
собственную нежную безмятежность, лишь с огромным трудом сдержала улыбку.  В
голосе Лилы звучало столько отчаяния, свойственного ранней юности, что и  ей
вспомнилась "жестокая любовь" и связанные с нею душевные травмы, которые она
пережила, когда была подростком.
   С другой стороны, ей ведь никогда не доводилось терять возлюбленных  так,
как эта девочка потеряла своего Финна. И уж, разумеется, она никогда и ни  с
кем не имела такой тесной телепатической связи, как у Лилы и Финна.  Желание
улыбнуться тут же прошло.
   - Извини, - снова сказала Дженнифер. - У тебя, конечно же,  есть  причина
так горько плакать. Но скажи, не станет ли тебе легче, если я  заверю  тебя,
что со временем действительно всякое горе как-то сглаживается?
   Она едва расслышала, как Лила прошептала:
   - Уже этой зимой, в полнолуние, ровно через полгода, у меня спросят, хочу
ли я вечно носить это одеяние жрицы. И я скажу  "да".  И  я  никогда  больше
никого не полюблю.
   И Дженнифер услышала в голосе этой девочки абсолютную решимость.
   Это ее тронуло до глубины души.
   - Ты еще так молода, - сказала она. - Не позволяй горю заставить тебя так
скоро и навсегда отвернуться от любви!
   При этих словах Лила резко вскинула голову:
   - А кто ты такая, что смеешь говорить мне это?
   - За что ты меня так? Это несправедливо! - помолчав, с трудом  выговорила
Дженнифер, не ожидавшая такого удара.
   На щеках Лилы блестели слезы.
   - Возможно, - сказала она. - Но как часто ты сама-то любила, да, ты сама?
Разве ты не ждала его целыми днями? А теперь, когда Артур здесь, ты боишься!
   Она была раньше  Джиневрой  и  способна  была  справиться  с  собственным
гневом. В гневе слишком много ярких цветов. И она ответила мягко:
   - Ах вот в чем дело? Значит, тебе так это представляется?
   Такого тона Лила не ожидала.
   - Да, - сказала она, но как-то неуверенно.
   - Ты мудрое дитя, - Дженнифер была совершенно спокойна, - и, возможно, не
просто дитя. И кое в чем ты права. Но ты не имеешь права судить меня,  Лила.
Видишь ли, среди бесконечного горя, горя побольше и горя поменьше, я пытаюсь
найти то, с которым жить дальше легче всего.
   - Самое маленькое горе... - прошептала Лила. - Одно лишь горе. А  где  же
радость?
   - Не здесь, - сказала Дженнифер.
   - Но почему?! - Это воскликнул ребенок, которому сделали очень больно.
   Дженнифер сама удивилась своему ответу.
   - Потому что много лет назад, - сказала она, -  я  сама  уничтожила  свою
радость. А потом уничтожили и меня - здесь, прошлой  весной.  Ах,  Лила,  он
ведь приговорен к вечной безрадостной жизни, к вечной войне,  а  я  не  могу
совершить Переход в тот, его, мир! Да и  если  б  могла,  то  не  сумела  бы
сделать его счастливым.
   Я всегда разрушаю радость и счастье.
   - Неужели это неизбежно должно повторяться?
   - Да, снова и снова, - с горечью  подтвердила  Дженнифер.  Какая  долгая,
какая печальная история! - Пока ему не даровано будет  освобождение.  -  Так
даруй его ему, - просто предложила Лила. - Как иначе он  может  возродиться,
если не через боль? Что же еще может принести ему долгожданное освобождение?
Даруй ему свободу!
   И ее слова с новой силой пробудили в душе  Дженнифер  все  ту  же  давнюю
печаль, и боль, похоже, все-таки опять одержала над нею верх. Она  не  могла
ей сопротивляться. Боль была всюду, яркие вспышки боли вызывали чувства вины
и печали, разные воспоминания, и особенно яркой, цветной и  тоже  вызывающей
боль была память о любви, любви и страсти, и о том...
   - Я не в силах даровать ему свободу! -  мучительно  страдая,  воскликнула
Дженнифер. - Я ЛЮБИЛА ИХ ОБОИХ!
   Лишь эхо откликнулось ей. Они находились совсем рядом с куполом Храма,  и
звуки долго не могли умолкнуть. Глаза Лилы были широко распахнуты.
   - Прости меня, - сказала она. - Прости! - И обняла Дженнифер, и  спрятала
лицо у нее на груди, ибо, сама того не ведая,  оказалась  вдруг  над  такими
глубинами, что пучина едва не поглотила ее.
   Машинально поглаживая плачущую девочку по голове, Дженнифер заметила, как
сильно дрожат у нее руки, однако сама она не плакала  -  напротив,  пыталась
утешить Лилу. Как-то раз, в те стародавние времена, она была в саду конвента
Эймсбери, и уже почти на закате явился тот гонец. А  позже,  когда  на  небе
зажглись первые звезды, она тоже утешала других,  тех  женщин,  что,  плача,
пришли к ней в сад, ибо узнали о смерти Артура.
 
*** 
 
   Было очень холодно. Озеро замерзло. Когда они проезжали по его  северному
берегу, по самой кромке леса, Лорин все раздумывал, не  стоит  ли  напомнить
королю о существующей традиции. Однако Айлерон снова - в который уже  раз  -
удивил его. Когда они достигли  моста  через  реку  Латам,  король  приказал
войску остановиться. Даже не оглянувшись назад, он спокойно сидел в седле  и
ждал, пока Джаэль проедет мимо него и ее светло-серая кобыла  первой  ступит
на мост. Артур тоже ждал, подозвав своего пса. И дальше Верховная жрица  все
время ехала впереди, ведя отряд через мост в Гуин Истрат.
   Река тоже была покрыта льдом. Лес, правда, в какой-то  степени  прикрывал
их от ветра, но под плотными серыми облаками, скрывавшими  полуденное  небо,
пейзаж выглядел чрезвычайно мрачным и каким-то мертвым. И  та  же  мертвящая
пустота царила в сердце Лорина, когда он впервые в жизни  проезжал  по  этим
заповедным для магов владениям Богини-матери.
   Они миновали второй мост, через  речку  Карн,  там,  где  эта  река  тоже
впадала в озеро Линан. Дорога здесь сворачивала к югу, и  лес,  где  таились
волки,  остался  у  них  за  спиной.  И  охотники  все  оборачивались,   все
поглядывали через плечо на голые заснеженные деревья. А мысли самого  Лорина
были далеко отсюда.  Задумавшись,  он  невольно  обернулся  и  посмотрел  на
восток.
 
*** 
 
   На некотором расстоянии от них виднелись  вершины  Карневонского  хребта,
покрытые льдом и неприступные. Эти горы считались непроходимыми всюду, кроме
долины Кат Мигель, где обитали теперь  призраки  народа  параико.  Они  были
прекрасны, эти далекие горы, однако Лорин заставил себя не смотреть на них и
сосредоточиться на достижении более близкой цели, до которой было  не  более
двух часов езды и которую отделяла сейчас  от  них  всего  лишь  одна  гряда
невысоких холмов.
   Лорину показалось, что он видит над Дан Морой легкий серый  дымок,  хотя,
поскольку  небо  тоже  было  темно-серым,  трудно  было   сказать   что-либо
определенное.
   - Лорин, - услышал он вдруг голос Мэтта, - по-моему, мы кое о чем забыли.
Из-за того снегопада. - Маг обернулся и посмотрел на него. Мэтт никогда себя
особенно хорошо в седле не чувствовал, но сейчас лицо его  было  куда  более
мрачным, чем если бы его тревожили только неудобства езды верхом. И в глазах
Брока, выглядывавшего из-за плеча Мэтта, была та же тревога.
   - О чем же?
   - О Майдаладане