тебя по уши.
   - Это он тебе сказал? С каких это пор вы с Уолтером Лэнгсайдом  стали
такими близкими друзьями?
   - Со дня вашего сольного концерта, мадам. После того, как он  написал
ту рецензию. Теперь Уолли - самый главный человек для меня.
   На том концерте Рэчел была просто ослепительна. Она  тогда  завоевала
все сердца на свете своей игрой.  В  том  числе  и  представителей  трех
ведущих газет  -  собственно,  еще  до  концерта  о  ней  кое-что  стало
известно, иначе  туда  не  набежало  бы  столько  репортеров.  Такое  на
выпускном концерте бывает раз в столетие. И Уолтер Лэнгсайд из "Глобуса"
написал потом, что "вторая часть была исполнена настолько блестяще,  что
лучше, кажется, просто невозможно!"
   Да, Рэчел тогда завоевала всех  слушателей  и  разом  обскакала  всех
виолончелистов, когда-либо выходивших из стен музыкального факультета! И
сегодня уже несколько раз  ей  звонил  дирижер  симфонического  оркестра
Торонто. Предлагал сыграть концерт для виолончели с оркестром  Дворжака.
Пятого  августа  на  площади  Онтарио.  Вчерашней   выпускнице.   Просто
неслыханно! Так что они поехали обедать к Уинстону и  пустили  на  ветер
сотню долларов из той жалкой стипендии,  которую  он  получал  на  своем
историческом факультете.
   - А то еще и дождь возьмет да пойдет! - продолжала Рэчел.  "Дворники"
методично рисовали на ветровом стекле два мутноватых сектора.  Лило  как
из ведра.
   - Ничего, оркестр-то размещается под крышей,  -  весело  ответил  он.
Пожалуй, чересчур легкомысленным тоном. - Да и первые десять рядов тоже.
К тому же, если пойдет  дождь,  матч  на  стадионе  отменят  и  тебе  не
придется состязаться в громкости с болельщиками "Голубых соек". Так  что
ты, детка, в любом случае останешься в выигрыше!
   - Мда... Что-то ты сегодня уж очень развеселился. Тебе не кажется?
   - Это верно, - услыхал он голос того человека, каким был когда-то.  -
Сегодня мне действительно весело. Очень весело.
   Он обогнал едва ползущий "Шевроле".
   - Жаль, черт побери, - сказала Рэчел.
   ПОЖАЛУЙСТА, молил где-то в глубине  Священной  рощи,  в  глубине  его
собственной души еле слышный растерянный голос. О, ПОЖАЛУЙСТА! Но теперь
было уже поздно: он сам открыл эту дверцу, сам прошел почти весь путь до
конца. И для него,  висящего  на  Древе  Жизни,  у  Бога  не  находилось
жалости. Да и откуда у Бога жалость? И он, Стрела  Морнира,  был  теперь
настолько обнажен и открыт, что  капли  того,  тогдашнего  дождя  падали
сквозь него, сквозь его душу.
   - Ах как жаль, черт побери! - снова сказала она.
   - Чего тебе жаль? -  услышал  он  свой  удивленный  вопрос.  И  снова
увидел, как  все  начинается.  Это  был  тот  самый  момент.  "Дворники"
работали как каторжные. Они ехали по Озерному  бульвару.  И  только  что
обогнали синий "Шевроле".
   Она молчала. Он глянул в ее  сторону  и  увидел,  что  она  бессильно
уронила руки на колени, до боли стиснув тонкие пальцы, и  сидит  повесив
голову. Да в чем же дело? В ЧЕМ ДЕЛО?
   - Мне нужно кое-что сказать тебе.
   - Я заметил. - Господи, где же его спасительная ирония?
   Она быстро на него глянула. Ее темные глаза. Таких  глаз  ни  у  кого
больше нет!
   - Я обещала, - сказала она. -  Обещала,  что  непременно  поговорю  с
тобой сегодня же.
   ОБЕЩАЛА? Он все еще пытался держать себя в руках - сейчас  он  видел,
как ему это было трудно тогда.
   - Рэчел, в чем дело?
   Снова перед ним эти глаза. И эти руки.
   - Тебя не было целый месяц, Пол.
   - Ну да, я уезжал. И ты прекрасно знаешь почему. - Он уехал на четыре
недели перед ее выпускным концертом, убедив и ее, и себя, что это пойдет
ей только на  пользу.  Но  Рэчел  это  расставание  показалось  чересчур
долгим. Он, Пол, слишком много для  нее  значил.  Она  тогда  играла  по
восемь  часов  в  день,  и  ему  хотелось,  чтобы  она   сосредоточилась
исключительно на своей музыке. И он решил уехать - они  с  Кевом  сперва
полетели в Калгари, а потом он взял у брата машину и погнал по шоссе  на
юг, через Скалистые горы, к  калифорнийскому  побережью.  Ей  он  звонил
дважды в неделю.
   - И ты прекрасно знаешь почему, - снова услышал он собственный голос.
Так все и началось.
   - Ну что ж, у меня по крайней мере было время подумать.
   - Подумать всегда полезно.
   - Пол, пожалуйста...
   - Да чего ты от меня хочешь?! -  взорвался  он.  -  Можешь  ты  прямо
сказать, в чем дело?
   Так, так, так.
   - Марк попросил меня выйти за него замуж.
   Марк?  Марк  Роджерс,  ее  аккомпаниатор.  В  прошлом  году  закончил
консерваторию по классу фортепиано. Довольно симпатичный. Тихий, мягкий.
Может быть, излишне женственный. Но ей совершенно не подходит. Нет,  все
это просто не укладывалось в голове!
   - Ну что ж, - сказал он. - Бывает. Тем  более  когда  у  людей  общая
работа и общая цель. Театральный роман, так сказать. Ну влюбился парень.
В тебя  же  так  легко  влюбиться,  Рэч!  Но  почему  такие  трагические
интонации?
   - Потому что я собираюсь сказать ему "да".
   Вот так.  Без  предупреждения.  Выстрелила  -  и  наповал.  И  ничто,
главное, такого удара не предвещало. И  летней  ночью  ему  вдруг  стало
ужасно холодно. Ужасно!
   - Вот прямо так сразу? - Он еще дергался.
   - Нет! Не прямо так сразу. И, пожалуйста,  не  будь  таким  холодным,
Пол!
   Он издал какой-то странный звук - то ли всхлипнул, то ли засмеялся, а
может, то и другое вместе. Его уже прямо-таки била дрожь. ПОЖАЛУЙСТА, НЕ
БУДЬ ТАКИМ ХОЛОДНЫМ, ПОЛ!
   - Ведь в этой твоей холодности все  и  дело!  -  сказала  она,  ломая
пальцы.  -  Ты  всегда  такой  сдержанный,   такой   задумчивый,   такой
погруженный в себя, точно что-то постоянно вычисляешь,  подсчитываешь...
Подсчитываешь,  достаточно  ли  мне  пробыть  целый  месяц  одной,   или
пытаешься точно определить, почему Марк в меня влюбился. Слишком у  тебя
все логично. Марк не такой. Он не так силен. И он во  мне  НУЖДАЕТСЯ.  Я
это знаю, я могу это видеть. Он плачет, Пол.
   ПЛАЧЕТ?! Ну все. Теперь уж совсем ничего не понятно.  А  плач-то  его
тут при чем?
   - Вот уж не знал, что тебе  нравятся  последователи  Ниобы!  -  Шутка
идиотская, но ему очень нужно было перестать наконец дрожать.
   - Ничего они мне не нравятся! И, пожалуйста, перестань острить! Мне и
так трудно... Пол, пойми: ты ведь ни разу до конца не раскрылся, ни разу
не дал мне почувствовать, что я для тебя  действительно  незаменима.  По
всей вероятности, я для тебя таковой и не являюсь. А Марк...  Он  иногда
кладет мне голову на грудь. После всего.
   - О господи! Не надо, Рэчел!
   - Но это правда. - Дождь полил еще сильнее. Теперь Полу стало  трудно
дышать.
   - Значит, он тоже умеет играть на арфе? Разносторонний талант, должен
отметить. - Господи, как больно! И как ужасно холодно!
   Она плакала.
   - Я не хотела, чтобы это получилось...
   Не хотела, чтобы это получилось так, как сейчас? А как же ты  хотела,
чтобы это получилось? Господи!
   - Ничего страшного. - Просто  невероятно,  но  он  умудрился  сказать
именно эти слова. И откуда только  они  взялись?  Ему  по-прежнему  было
трудно дышать. Дождь молотил по крыше, по ветровому стеклу. - Все  будет
хорошо.
   - Нет, - сказала Рэчел; она все плакала, а дождь все молотил по крыше
и по стеклу. - Иногда не получается, чтобы все было хорошо.
   Умница! Умная девочка! А ведь еще недавно ему казалось,  что  он  для
нее значит все на свете. Недавно? Да всего  десять  минут  назад!  Всего
лишь перед тем, как начался этот кошмарный озноб.
   О любовь, любовь, какая бездонная пропасть...
   Или все же не бездонная?
 
*** 
 
   Потому что как раз тут-то у "Мазды" впереди них лопнула шина.  Дорога
была мокрая. "Мазду" бросило вбок, она  врезалась  в  "Форд",  идущий  в
соседнем ряду, и ее развернуло на триста шестьдесят градусов, а  "Форд",
ударившись об ограждение, вылетел на середину шоссе.
   Тормозить было негде и некогда. Пол неизбежно должен был врезаться  в
обе эти машины. Разве что попробовать обойти их справа -  там,  у  самой
обочины, оставалось еще свободное пространство в фут шириной. Он  твердо
знал: там есть просвет, около фута, он видел его много раз, когда, точно
в кино, вновь и вновь медленно прокручивая все это в памяти.  Двенадцать
дюймов. Ничего невозможного; плохо, конечно, что идет дождь, и  все-таки
попробовать можно!
   И он попробовал. Задев  все  еще  вращавшуюся  "Мазду",  ударился  об
ограждение, по диагонали пролетел через шоссе и  врезался  в  так  и  не
вышедший еще из заноса "Форд".
   Он был пристегнут ремнем безопасности. Она - нет.
   Вот и все, собственно. Но истинная правда заключалась не в этом.
   А в том, что там действительно был просвет в двенадцать дюймов,  или,
может, десять или четырнадцать. В общем, достаточно. Достаточно - если б
он попробовал проскочить сразу, как только увидел эту щель. Но  он  ведь
этого  не  сделал,  так  ведь?  А  когда  он  наконец  решился,  просвет
сократился дюймов до трех-четырех -  совершенно  недостаточно  ночью,  в
дождь, на скорости сорок миль в час. Совершенно недостаточно.
   Вопрос: а как  отсчитывать  время  в  такой  момент?  Ответ:  шириной
оставшегося просвета. И он  снова  и  снова  прокручивал  в  голове  эти
мгновения;  снова  и  снова  они,  надеясь  проскочить,   ударялись   об
ограждение и неизбежно врезались в тот "Форд". А все потому, что  он  не
сразу решился. А почему - ПОЖАЛУЙСТА, ОБРАТИТЕ ВНИМАНИЕ, МИСТЕР ШАФЕР! -
почему он не сразу решился?  Ну  что  ж,  классная  современная  техника
теперь позволяет нам проследить, что именно  думал  водитель  в  течение
ТЫСЯЧНЫХ ДОЛЕЙ - прелестное выражение! - секунды: между тем  мгновением,
когда он УВИДЕЛ, и тем, когда он начал РЕАГИРОВАТЬ. "Между  влечением  и
содроганием", как это  столь  "удачно"  выразил  м-р  Элиот  <Цитата  из
стихотворения Т. Элиота "Полые люди". Пер. Андрея Сергеева.>.
   И где здесь, если посмотреть внимательно, было "влечение"?
   И ведь главное, нельзя с уверенностью утверждать: Да, это  самая  что
ни на есть случайность (шел  дождь,  в  конце  концов!),  поскольку  при
тщательном сопоставлении данных все-таки вроде  бы  можно  обнаружить  в
ответах водителя некую любопытную лакуну.
   Но он ведь бросился в эту щель, да, бросился! И, если быть  честными,
- да уж, пожалуйста, давайте будем  честными!  -  куда  быстрее  многих,
окажись они на его месте. Но ДОСТАТОЧНО ли  быстро  -  вот  ведь  в  чем
загвоздка! Разве он НЕ МОГ быстрее?
   Возможно - это всего лишь  гипотеза,  и  все  же!  -  он  сознательно
промедлил эту тысячную долю секунды - вряд ли больше, нет, не больше,  и
все же! - потому, что не был окончательно уверен, что ХОЧЕТ в  эту  щель
бросаться? "Между влечением и содроганием". А  КАК  ВЫ  ДУМАЕТЕ,  МИСТЕР
ШАФЕР? Не было ли здесь самой маленькой, малюсенькой проволочки в  плане
влечения?
   Совершенно точно. В самое яблочко. И вот -  приемный  покой  больницы
Св. Михаила.
   Самая глубокая пропасть.
   "Это должен был быть я", - сказал он тогда Кевину.  За  все  так  или
иначе в итоге приходится платить. А  плакать  тебе  нельзя,  ни  в  коем
случае. Это было бы слишком большим лицемерием. Ну что ж, вот ты отчасти
и  расплатился:  раз  нельзя  плакать,  значит,  не  будет  и   никакого
облегчения. "А плач-то его тут при чем?" - спросил он тогда. Или нет, не
спросил, просто подумал. А вслух сказал глупость о последователях Ниобы.
Ишь, умный  какой,  сразу  обороняться,  начал!  И  ремень  безопасности
пристегнуть не забыл! И все равно  ему  было  так  холодно,  так  ужасно
холодно... В конце концов оказалось, что та мысль - про слезы, про  плач
- имеет ко всему этому самое непосредственное отношение...
   Но мало того. Он без конца  ставил  ту  запись,  запись  ее  сольного
концерта. Снова  и  снова  -  в  точности  как  пытался  снова  и  снова
проанализировать те мгновения  на  шоссе,  прокручивая  их  перед  своим
мысленным взором. Но с особым вниманием он всегда слушал  вторую  часть,
"его часть", ожидая услышать ложь. Ибо эту часть она подарила ему в знак
своей любви. Ну и должна там была чувствоваться ложь! И наверное, он мог
бы ее услышать, несмотря на Уолтера Лэнгсайда и все остальное. Ведь ложь
всегда можно услышать, верно?
   Нет. Не слышал он ее! Только ее  любовь  звучала  в  этой  прекрасной
музыке, ее пылкая, всепоглощающая любовь. И это было выше его сил; разве
можно было такое вынести? И поэтому каждый раз  наступал  такой  момент,
когда слушать дальше без слез он не мог. Но плакать  он  себе  запретил,
так что...
   И он отправился во Фьонавар.
   На Древо Жизни.
   И все мучительные вопросы остались позади. Пришло время умирать.
 
*** 
 
   На этот раз в лесу стояла тишина.  Полная  и  абсолютная.  Даже  гром
умолк. Пол чувствовал: от него осталась только  сухая  оболочка,  пепел,
шелуха - что там еще остается под конец?
   Под конец сознание все-таки возвращается, похоже, эта-то малость тебе
дарована: нужно уйти достойно, как подобает, и  в  собственном  обличье.
Голова была ясной - неожиданная милость  со  стороны  Бога.  Иссушенный,
обезвоженный до предела - по сути дела, пустая раковина, а не человек, -
он, оказывается, еще способен был испытывать благодарность. За то, что у
него не отняли последнее: человеческое достоинство.
   Ночь была неестественно тиха. Даже  внутри  самого  Дерева  перестали
пульсировать неведомые магические силы. Ни ветерка, ни  звука.  Огненные
мухи куда-то исчезли. Все застыло в неподвижности. Сама земля, казалось,
перестала вращаться.
   А потом началось! Он увидел, как непонятным образом от земли  в  лесу
стал подниматься густой туман. Нет, не то чтобы  непонятным  -  туман  и
должен подниматься над землей, на то он и туман. А  впрочем,  что  можно
было объяснить в этом заколдованном месте с точки зрения логики?
   С огромным трудом Пол повернул голову - сперва в одну сторону,  потом
в другую. На ветвях сидели два ворона. "Этих я знаю, - подумал он, более
уже ничему не удивляясь. Их зовут Мысль и Память. Мне  они  давным-давно
знакомы".
   Это была сущая правда. Так называли этих птиц во всех мирах, а здесь,
в этом мире, было их гнездо. Они принадлежали Морниру.
   Но и  птицы  тоже  были  совершенно  неподвижны,  и  неподвижны  были
ярко-желтые птичьи глаза. Птицы ждали; ждали и деревья. Двигался  только
туман; он поднялся еще выше. Но по-прежнему не было слышно ни звука. Вся
Священная роща, казалось, собралась, приготовилась, и даже  само  Время,
приостановившись, освобождало для чего-то место - и только тогда наконец
Пол догадался, что ждут они вовсе не пришествия Бога, а  чего-то  совсем
иного,  и   эта   сакральная   тишина   -   вовсе   не   часть   ритуала
жертвоприношения, а нечто значительно  большее,  всеобъемлющее...  И  он
припомнил (а может, придумал?) некий древний образ,  нечто  далекое,  из
другой, видимо, жизни и принадлежащее не ему теперешнему, а совсем почти
другому человеку, которому тогда то ли сон снился... нет, скорее то было
некое видение... и он искал - да, именно так! - искал этот туман, и этот
лес, и томился ожиданием... да, он с нетерпением ждал, когда же  взойдет
луна, и тогда что-то произойдет...
   Но луна сегодня никак не могла взойти. Сегодня как раз была последняя
ночь перед новолунием. Прошлой ночью свет последнего  тоненького  месяца
спас серого пса. Да и его, Пола, тоже спас -  для  этого  вот  конца.  И
теперь все они тоже ждали восхода луны - и Священная роща, и сама  ночь,
свернувшаяся в тишине точно пружина, - но сегодня луна на небе появиться
никак не могла.
   Но она все же появилась!
   Над деревьями, над восточным краем поляны, посреди  которой  высилось
Древо Жизни, вдруг возник свет.  И  в  канун  новолуния  над  Фьонаваром
взошла  полная  луна!  И  деревья  в  лесу  сразу  зашелестели  листвой,
покачиваясь под внезапно налетевшим ветром, и Пол увидел, что  луна  эта
красная, как пламя или как  кровь,  и  все  волшебство  этого  мгновения
слилось для Пола в одно лишь имя: Дана.  Богиня-мать.  Это  она  пришла,
чтобы вмешаться в череду событий.
   Богиня всех живущих; мать, сестра, дочь, супруга великого Бога. И  он
понял тогда, благодаря вспышке некоего внутреннего видения, что неважно,
в каком она обличье, ибо все ее обличья истинны;  понял,  что  на  таком
уровне могущества, абсолютного всевластия, любые иерархические  различия
утрачивают свое значение. Важно было лишь Ее могущество,  внушавшее  ему
священный трепет, Ее присутствие в этом мире, явившееся ему как  красная
луна в небесах в канун новолуния. Ибо это Она пожелала, чтобы  поляна  в
Священной роще была освещена, основание Древа Жизни окутано  туманом,  а
его вершина залита светом.
   Пол смотрел в небеса, потрясенный до такой  степени,  что  уже  не  в
силах был ни удивляться, ни сомневаться.  Впрочем,  что  он  сейчас  был
такое? Жертва, пустая раковина, шелуха. Будущий дождь. И в этот миг  ему
показалось, что он слышит голос - в небесах, в лесу, в токе  собственной
крови, имевшей тот же цвет, что и эта луна, - и от звуков  этого  голоса
деревья затрепетали так, словно ими повелевал некий невидимый дирижер.
   ЭТО БЫЛО НЕ ТАК. И НЕ ДОЛЖНО БЫЛО БЫТЬ ТАК.
   И когда звуки того величественного голоса смолкли, Пол вновь оказался
на том шоссе, под дождем, и Рэчел была с ним рядом. И снова  он  увидел,
как у "Мазды"  лопнула  шина,  как  она  врезалась  в  "Форд",  как  она
закрутилась посреди шоссе - как все это случилось дальше.
   Он снова видел просвет в два ярда шириной справа от себя.
   Но теперь с ним была Дана, Богиня-мать; это она вела его  к  познанию
истины. И  в  мучительно  нарастающем  крещендо,  в  разрывающей  сердце
вспышке последнего освобождения от плена  неразрешимых  противоречий  он
увидел, что пропустил то единственное мгновение, когда  еще  можно  было
проскочить в эту щель, не из-за  нерешительности  -  ах,  только  теперь
понял он это! - не из-за нежелания или страха смерти, не из-за того, что
хотел убить ее или себя, а потому, что он, в  конце  концов,  был  всего
лишь человеком, не более! Да! О господи! Всего лишь человеком! Да к тому
же страдавшим от душевной боли, тоски,  потрясения,  предательства.  Вот
почему он промахнулся. Не говоря уж о том, что шел дождь.  И  он  понял,
что все это человеку можно простить.
   И все это ему давно прощено. И это сущая правда.
   ТЫ ВЕДЬ ВСЕГО ЛИШЬ СМЕРТНЫЙ, ЧТО Ж ЭТО ОТРИЦАТЬ? Голос  Ее  звучал  у
него в душе подобно шуму могучего ветра; то был один из Ее голосов,  это
он понимал, и в голосе этом была любовь, да, он был любим. ТЕБЕ  ЭТО  НЕ
УДАЛОСЬ ТОГДА, ПОТОМУ ЧТО ЛЮДЯМ, СМЕРТНЫМ, ВООБЩЕ ДАЛЁКО НЕ ВСЕ УДАЕТСЯ.
УДАЧА ДЛЯ НИХ - ЭТО ТАКОЙ ЖЕ ДАР БОГОВ, КАК И ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ.
   А потом - далеким отголоском, глубоко-глубоко  в  душе  -  прозвучало
последнее: ИДИ, И ПУСТЬ ТЕБЕ БУДЕТ ЛЕГКО И СПОКОЙНО. ВСЕ ТЕПЕРЬ  ХОРОШО.
Точно тронули басовую струну арфы.
   Отчего-то страшно  болело  горло.  А  сердце  казалось  огромным,  не
помещавшимся в груди комом, которому было  тесно  в  той  оболочке,  что
осталась от его тела.
   И он неясно, сквозь поднимающийся туман видел на краю  поляны  чью-то
фигуру, похожую на человеческую, но увенчанную великолепными  ветвистыми
рогами оленя: существо это поклонилось ему и исчезло. Пора.
   Боль исчезла. Ему казалось, что весь он  соткан  из  света,  а  глаза
сияют как звезды. Значит, это  не  он  убил  ее  тогда!  Он  все  сделал
правильно. Он просто проиграл, но ведь проигрыш разрешается, он  не  мог
не проиграть в таких обстоятельствах. И столько света  чувствовал  он  в
себе и вокруг даже в тот  миг,  когда  туман  начал  уже  окутывать  его
ноги...
   Он наконец обрел  освобождение,  обрел  право  оплакать  ее,  сладкое
право! И он с любовью вспомнил ту песню Кевина: "И он придет - тот день,
когда ты обо мне, любовь моя, заплачешь".
   Придет тот день... Да. И вот он пришел, наступил этот день. И в самом
конце своего пути  он  может  теперь  опл