А потом, набрав в легкие как можно больше воздуха,
Дейв подул в рог, посылая клич Света прямо в небесную высь.
   Ни один из присутствовавших никогда, до конца дней своих, не  мог  забыть
вырвавшихся из  Рога  Оуина  звуков.  Среди  глухой  ночи  звуки  эти  были,
казалось, сотканы из лунного и звездного света, отраженного от свежевыпавших
снегов на опушке леса. И они все лились и лились, а Дейв все не отнимал  рог
от своих губ, и к небесам возносилась торжественная песнь -  вызов  земли  и
небес, вызов всего человечества и самого Дейва силам Тьмы. Он дул в  рог  до
тех пор, пока не почувствовал, что легкие вот-вот разорвутся от  напряжения,
ноги дрожат, а сердце готово  выскочить  из  груди,  готово  разорваться  от
восторга перед  открывшейся  ему  необычайно  хрупкой  и  какой-то  уязвимой
красотой.
   Когда  волшебные   звуки   наконец   смолкли,   мир   вокруг   совершенно
преобразился, преобразились и все остальные  миры,  и  руки  Великого  Ткача
вновь задвигались, подхватив давно уже замерший конец  нити  и  начав  снова
ткать свой бесконечный Гобелен.
   А перед пещерой стали видны  семь  призрачных  высоких  фигур,  и  голову
каждого из призраков украшала корона, и каждый был верхом на огромном,  тоже
призрачном, коне, и очертания всадников дрожали и расплывались, как дым.
   А потом появился восьмой, и семеро королей расступились,  пропуская  его.
Это из пещеры Спящих вышел наконец после столь долгого сна сам Оуин. И  если
короли и их призрачные кони были  темно-серыми,  нечетко  видимыми  на  фоне
ночного неба, то Оуин был отчетливо светло-серым, даже серебристым,  а  конь
его был вороным, и Оуин казался гораздо выше ростом любого из семи  королей,
и корона его сверкала куда ярче, чем у них. И в этой  короне  сияли  красные
камни, того же цвета, что и Бальрат; и такой же красный камень был вделан  в
рукоять его меча, опущенного острием вниз.
   Он выехал вперед, мимо своей свиты, и конь его не касался  земли,  как  и
серые кони семи королей. И Оуин молча поднял свой  меч,  приветствуя  Дейва,
затем снова поднял его, приветствуя Ким, что принесла сюда блуждающий огонь,
и внимательно осмотрел тех, кто прибыл сюда вместе с этими двумя.  Несколько
мгновений он вглядывался в лица людей, и было хорошо видно,  как  суров  его
взгляд и как насуплены его брови.
   Потом огромный вороной жеребец взвился на дыбы, и Оуин вскричал  громовым
голосом, подобным реву бури:
   - А где же дитя?
   И тут застывшие люди и короли ощутили  в  темноте  какое-то  движение.  И
этого никто из них - ни простые смертные, ни боги, ни магические лесные силы
- предвидеть заранее не мог.
   На опушке леса из-за деревьев показался мальчик и молча подошел к Ким.
   - Я здесь, - сказал он.
   Вот так Финн и ступил на Самый Долгий Путь.
 
*** 
 
   Едва проснувшись наутро после ночной бури, он сразу почувствовал себя  не
в своей тарелке. Сердце почему-то то  и  дело  начинало  бешено  стучать,  а
ладони становились влажными. Он даже решил было, что простудился.
   Странное беспокойство владело им, когда он одевал Дари, напяливая на него
свои старые сапоги,  теплую  куртку  и  связанную  матерью  синюю  шерстяную
шапочку,  которая  удивительно  шла  к  синим  глазам  Дари.  А  потом   они
отправились погулять в роще на берегу озера.
   Все было завалено мягким и чистым снегом, ветви  деревьев  клонились  под
его тяжестью, все тропинки исчезли под этим пушистым  одеялом.  Дари  просто
обожал гулять в такую погоду. Финн приподнимал его, и малыш стряхивал  белые
снежные облака с тех ветвей, до которых мог дотянуться. Белые снежные облака
окутывали их, и он громко смеялся, и  Финн  снова  приподнимал  его.  Обычно
веселый детский смех Дари здорово  поднимал  Финну  настроение,  но  сегодня
этого не происходило. Напротив, беспокойство его все  росло.  Возможно,  ему
еще не удалось выбросить  из  головы  воспоминания  о  прошлой  ночи:  Дари,
похоже, совсем позабыл о тех голосах, что звали его, а вот Финн забыть о них
не мог. В последнее время это происходило все чаще, и голоса звали Дари  все
настойчивее. Когда он впервые рассказал об этом матери, она вся задрожала  и
побледнела как смерть, а потом всю ночь проплакала. И больше  уж  он  ей  не
стал говорить ни о чем подобном, хотя Дари все чаще залезал ночью к  нему  в
постель и шептал испуганно: "А там опять голоса!"
   Широкими шагами, посадив Дари на плечи, он шел все дальше в  глубь  рощи,
хотя обычно они так далеко не ходили. Здесь деревья росли уже совсем  густо,
и роща почти смыкалась с темной чащей леса Морнира.
   Становилось все холоднее, и Финн понимал, что скоро они выйдут за пределы
своей долины. Интересно, думал он, а станут ли  те  голоса,  которые  слышит
Дари, более громкими и настойчивыми, если отойти от озера Исанны  достаточно
далеко?
   Они повернули назад, а потом Финн принялся играть с  братишкой  -  толкал
Дари в сугроб и сам нырял туда за ним следом. Дари стал теперь уже не  таким
легким, как раньше, и столкнуть  его  в  снег  удавалось  не  сразу,  но  он
по-прежнему вопил  от  восторга  совершенно  по-детски  и  так  заразительно
смеялся, что и Финн в конце концов тоже развеселился.
   Они долго валялись и кувыркались  в  снегу,  довольно  далеко  отойдя  от
тропы, и в конце концов оказались вдруг в каком-то  весьма  странном  месте.
Среди глубоких снегов, устилавших землю, Финн заметил  что-то  ярко-зеленое,
цветное и, схватив Дари за руку, потащил его туда, по  пояс  проваливаясь  в
глубокий снег.
   На  крошечном  пятачке  земли,  окруженном  сугробами,  снег   совершенно
растаял, и здесь росла невероятно зеленая трава, среди которой цвели  цветы!
Подняв голову, Финн  увидел,  как  в  просвет  между  деревьями  пробиваются
солнечные лучи, попадая точно на эту крошечную  зеленую  лужайку.  Он  снова
присмотрелся к цветам и понял, что все они ему знакомы - в основном это были
нарциссы и корандиель, и только одного цветка среди них он не  знал.  Они  с
Дари и раньше видели такие зеленые пятачки в лесу, и собирали там  цветы,  и
приносили их домой, Ваэ, хотя никогда не срывали  все  цветы  до  одного.  И
сейчас  Дари  тоже  сразу  направился  на  зеленую  лужайку,  чтобы  сорвать
несколько цветочков, потому что знал, как их любит мать.
   - Только вон тот не срывай, -  сказал  ему  Финн.  -  Оставь  его,  пусть
растет. - Он и сам толком не знал, почему так надо, но  что-то  подсказывало
ему, что этот цветок следует оставить. Дари, как  всегда,  повиновался.  Они
нарвали  целый  букет  корандиели,  украсив  его  для  разнообразия  желтыми
нарциссами, и пошли домой. Ваэ поставила цветы в воду, а потом уложила  Дари
немного поспать.
   А  в  том  странном  месте  в  лесу  они  оставили  на  зеленой   полянке
один-единственный цветок - цвета морской волны с  ярко-красной,  как  кровь,
сердцевинкой.
   Сильное беспокойство все еще терзало Финна; он  чувствовал,  что  вот-вот
может сорваться. Пока Дари спал, он снова пошел прогуляться - на этот раз  к
озеру. Серые волны равнодушно шлепали о плоскую скалу,  на  которой  он  так
любил стоять, глядя на воду.
   Она была очень холодна, эта озерная вода, но все равно не замерзала.  Все
остальные озера, как он знал, давно замерзли,  а  это  место  было  защищено
некими  силами.  Ему  приятно  было  думать,  что  та  история,  которую  он
рассказывал Дари, может быть, и правда; он говорил малышу, это его настоящая
мать охраняет их. Он хорошо  помнил  ее:  она  была  похожа  на  королеву  и
казалась ему прекрасной, даже когда страдала от невыносимой  боли.  А  после
того, как Дари родился и пришли эти жрицы, чтобы унести ее, она заставила их
опустить носилки возле Финна. Этого он никогда не забудет! И  она  погладила
его по голове своей прекрасной рукой с длинными пальцами и, притянув поближе
его голову, прошептала, чтобы никто больше не услышал:  "Позаботься  о  нем,
пожалуйста. Ради меня. И так долго, как только сможешь".
   "Так долго, как только сможешь". И тут - точно только и ждала, чтобы он о
ней вспомнил - это всегда очень раздражало Финна, -  в  его  мысли  проникла
Лила.
   "Что тебе нужно?" - грубо спросил он у нее, давая понять, что  злится.  В
самом начале, когда после той, четвертой, та'киены они обнаружили, что могут
мысленно разговаривать друг с другом, это было для них чем-то вроде  тайного
развлечения. Но в последнее время Лила очень переменилась. Правда, это  было
естественно, и Финн понимал, что Лила  быстро  превращается  из  девчонки  в
настоящую женщину; но понимание этого отнюдь не способствовало его душевному
спокойствию - особенно если учесть, какие мысленные "картинки" она  посылала
ему из своего Храма. Они не давали ему спать по ночам; и  было  похоже,  что
Лиле нравится так поступать с ним. Она была младше его более чем на год,  но
никогда, никогда в жизни ему не удавалось почувствовать себя сильнее ее.
   Он мог только одно: время от времени давать ей понять, что ему  неприятно
ее  присутствие  у  него  в  мыслях,  и  не  отвечать,  когда  она  начинала
по-настоящему приставать к нему с такими интимными вопросами, что  выдержать
это было просто невозможно. А если он откровенно проявлял недовольство,  она
всегда в итоге от него отставала. И тогда он сожалел, что так грубо  прервал
их мысленное общение.
   А  сегодня  он  был  в  особенно  дурном  расположении  духа,  и  потому,
почувствовав в очередной раз установление мысленной связи с Лилой, задал  ей
столь резкий и неприязненный вопрос.
   "Ты чувствуешь?" - спросила Лила, не обращая внимания на его грубость,  и
сердце его снова бешено забилось, потому что впервые он услышал в ее  голосе
страх.
   Обычно страх, который испытывали другие люди,  делал  его  самого  только
сильнее, словно подбадривал его. Но сейчас он ответил искренне: "Мне немного
не по себе. Но, в общем, ничего особенного. А что?"
   И тут вдруг понял, что ему конец, потому что  в  ответ  услышал  лишь  ее
мысленный отчаянный вопль: "Ах, Финн, Финн, Финн!..", а  потом  она  послала
ему еще одну "картинку". Та'киену на зеленой лужайке  -  в  тот  самый  раз,
когда она его снова выбрала.
   Вот оно и пришло. На минуту ему стало страшно, и он не смог скрыть от нее
своего  страха,  но  минута  прошла,  и  страх  улетучился.  И,   глядя   на
раскинувшееся перед ним озеро, Финн глубоко вздохнул с  облегчением,  потому
что прежняя тяжесть в душе исчезла. Теперь он был абсолютно спокоен. У  него
ведь было достаточно времени, чтобы принять свою судьбу и смириться с нею, и
он уже давно ждал этого дня.
   "Ничего, это ведь  даже  хорошо,  -  мысленно  сказал  он  Лиле,  чуточку
удивленный,  потому  что  понял,  что  она  плачет.  -  Мы  же  знали,   что
когда-нибудь это должно произойти".
   "Я еще не готова", - жалобно откликнулась Лила.
   Это было даже смешно: от нее-то как раз ничего и не требовалось.  Но  она
продолжала: "Я еще не готова сказать тебе "прощай", Финн. Мне ведь будет так
одиноко, когда ты уйдешь..."
   "Ничего, в святилище ты не будешь одна".
   На это она ему ничего не ответила. Он решил было, что пропустил  какие-то
ее слова или что-то недопонял. Ах, да не все ли равно! У  него  есть  и  еще
кое-кто, и уж он-то будет скучать по нему гораздо сильнее.
   "Лила, - окликнул он ее мысленно. - Позаботься о Дариене".
   "Как?" - раздался у него в мозгу ее шепот.
   "Я не знаю. Но ему будет страшно, когда я уйду. И  еще...  знаешь,  когда
бывает метель, он слышит голоса".
   Лила не ответила, но это было совсем иное молчание.  Солнце  скрылось  за
облачком, и Финн почувствовал,  какой  холодный  сегодня  ветер.  Пора  было
отправляться в путь. Он не знал, почему ему это известно или  хотя  бы  куда
предстоит идти,  но  это  был  тот  самый  день.  И  урочный  час  неумолимо
приближался.
   "Прощай", - послал он ей свой последний привет.
   "Да одарит тебя Ткач своим Светом", - услышал он ее мысленный ответ.
   И она пропала. Бредя назад, к дому, он уже  достаточно  хорошо  сознавал,
что там, куда ему предстоит вскоре уйти, последнее пожелание  Лилы  вряд  ли
сможет осуществиться.
   Давным-давно он решил про себя, что ни за что  не  скажет  матери,  когда
наступит урочный час. Это бы  ее  совсем  подкосило,  как  топор  перерубает
хворостину, да и зачем кому-то из них жить дальше с мыслями о  том,  как  он
уходил. Финн бодро вбежал в дом и  легонько  коснулся  губами  щеки  матери,
которая сидела у камина с вязаньем в руках.
   Она улыбнулась ему:
   - Вот тебе и еще один свитер, сынок. Ты ведь теперь почти  уже  взрослый.
На этот раз я связала коричневый, под цвет твоим каштановым волосам.
   - Спасибо, - сказал он. В горле стоял  комок.  Мать  казалась  ему  такой
маленькой и беззащитной. Как она будет жить здесь одна? Ведь отец сейчас  на
войне, так далеко от нее... А что может сделать он, Финн? Разве у него  есть
возможность отказаться от того, что ему предстоит сделать? Ах, какие  сейчас
черные времена настали! Может быть, самые черные за все время  существования
их мира. И он, Финн, был отмечен. Так что ноги сами понесут его,  даже  если
сердце его, его храброе сердце останется здесь, дома. Так что  будет  лучше,
это он хорошо понимал, если он все-таки возьмет свое сердце с  собой,  чтобы
эта жертва была не напрасной, чтобы сохранилась вся ее важность для их мира.
Он уже начинал понимать - совершенно для него неожиданно -  множество  самых
различных сложных вещей. Он уже вышел в путь.
   - А где Дари? - спросил он у матери.  Глупый  вопрос!  -  Все  еще  спит?
Можно, я его разбужу? Ваэ снисходительно улыбнулась:
   - Хочешь поиграть? Ладно, по-моему, он достаточно поспал.
   - А я и не сплю! - раздался  из-за  занавески  сонный  голос  Дари.  -  Я
слышал, как ты пришел.
   Вот это будет самым трудным. Финн отлично понимал, что не может позволить
себе заплакать. Дари должен  помнить  своего  старшего  брата  как  человека
сильного  и  доброго,  и  воспоминания  о  нем   должны   быть   чистыми   и
незамутненными. Это последнее, что может сделать Финн, охраняя братишку.
   Он отдернул занавеску и увидел его сонные глазенки.
   - Иди-ка сюда, - сказал он. - Давай побыстрее оденемся и пойдем  рисовать
на снегу разные картины.
   - Цветок? - спросил Дари. - Такой, как мы видели?
   - Да, нарисуем такой цветок, какой видели в лесу.
 
*** 
 
   На улице они пробыли не очень долго. Какая-то часть души Финна  беззвучно
кричала: мне мало этого, мне нужно еще немного времени! И  Дари  тоже  нужно
было еще немного времени. Но всадники уже ждали его там, все  восемь,  и  та
часть его души, что уже отправилась в путь, знала, что  это  и  есть  начало
пути и что даже число, которое он знал уже давно, совпадает точно.
   Он видел, хотя Дари тесно прижимался к нему и крепко держал его за  руку,
что один из всадников, мелькнувших на холме, поднял руку и помахал ему. Финн
тоже медленно поднял свободную руку и помахал в ответ. Дари смотрел на  него
снизу вверх, и на лице его была написана растерянность. Финн присел рядом  с
ним на корточки и сказал:
   - Помаши ручкой, малыш. Это люди Верховного правителя  Бреннина.  Видишь,
они нас приветствуют?
   Все еще чего-то опасаясь, Дари  поднял  маленькую  ручонку  в  варежке  и
осторожно махнул раза два. Финн отвернулся, так больно было ему смотреть  на
братишку.
   А потом он уже совершенно спокойно сказал Дариену, самому любимому своему
человечку, самой большой своей радости на свете:
   - Знаешь, малыш, мне нужно на минутку сбегать к этим всадникам и  кое-что
у них спросить. А ты подожди меня тут и попробуй  пока  сам  нарисовать  тот
цветок.
   А потом он поднялся и сразу  быстро  пошел  прочь,  чтобы  брат  не  смог
увидеть, как по лицу его ручьем текут слезы. Он не смог даже сказать ему  на
прощание: "Я тебя люблю", потому что Дари был уже достаточно большой  и  тут
же почуял бы неладное. Финн, впрочем, и так довольно  часто  говорил  малышу
эти слова, но сколько бы раз он их ни говорил, они не стали значить для него
меньше. Да, эти слова Дари  за  свою  коротенькую  жизнь  слышал  достаточно
часто. Ну и что? Да, часто, но ведь они были правдивы!
   Когда Ваэ через некоторое время выглянула в  окно,  то  увидела,  что  ее
старшего сына нигде нет, а Дари сотворил на снегу совершенно чудесную  вещь:
нарисовал  очень  красивый  цветок  и  безупречно  правильно.   В   одиночку
нарисовал.
   У  нее  тоже  хватало  мужества,  и  она  прекрасно  поняла,  что  именно
произошло. И постаралась сперва выплакаться как следует, а уж потом выйти во
двор и заговорить со своим младшеньким, который только что  нарисовал  такой
красивый цветок. Она долго восхищалась цветком, а потом  сказала  Дари,  что
пора идти домой кушать.
   А вернувшись домой,  она  выглянула  в  окно,  и  увиденное  окончательно
сломило ее: Дари молча топал по снегу и все еще рисовал  тоненькой  веточкой
свой прекрасный цветок, уже едва видимый в сгущающихся сумерках; и  она  все
смотрела на него, и слезы беспрерывно текли и текли по ее лицу.
 
*** 
 
   Он следовал за ними в сумерках, а потом при свете луны и факелов. Он даже
немного обогнал их сперва, поскольку срезал угол, пройдя прямо через долину,
пока они пробирались по верхней гряде холмов. Даже когда они  проехали  мимо
него, светя факелами и еще чем-то красным, то было видно, что они  не  очень
спешат, так что он почти не отставал от них. Отчего-то он  был  уверен,  что
вполне мог бы нагнать их, даже если бы они прибавили  ходу.  ОН  УЖЕ  БЫЛ  В
ПУТИ. Миновали день и ночь, и теперь уже почти наступил тот урочный час.
   А потом все сразу и произошло. Страха он не испытывал; и  чем  дальше  он
уходил от домика на берегу озера, тем  слабее  становилась  его  печаль.  Он
уходил за пределы обитаемых миров в иные места. И лишь с некоторым  усилием,
когда они уже приблизились к лесу,  вспомнил  вдруг,  что  нужно  непременно
попросить Ткача не переставать ткать на своем Станке и не выпускать  из  рук
нить жизни одной женщины, которую зовут Ваэ, и еще мальчика, которого  зовут
Дариен. Это оказалось нелегко, но он это сделал; а потом - и  это  было  уже
самым последним его человеческим ощущением  -  он  почувствовал,  что  будто
перерезали ту  сворку,  которая  до  сих  пор  сдерживала  его,  и  вспыхнул
блуждающий огонь, и прозвучал тот рог, и он увидел тех королей и узнал их.
   Он слышал, как громко воскликнул Оуин: "А где же дитя?" И видел,  как  та
женщина, что несла огонь, упала ниц перед  копытами  вороного  Каргайла.  Он
хорошо помнил прежний голос Оуина и понимал, что сейчас в этом голосе звучат
страх и смущение. Они слишком долго проспали  в  своей  пещере!  Кто  сможет
повести их снова в озаренные звездным светом небеса? А действительно, кто?
   - Я здесь - сказал он. - И выйдя из-за деревьев на  опушке  леса,  прошел
вперед   мимо   Оуина   и   оказался    в    кругу,    образованном    семью
королями-всадниками. Он слышал, как они вскричали от радости, а потом запели
ту песню Коннлы, которая впоследствии стала просто считалкой в детской  игре
та'киена. Он чувствовал, как меняется его тело, цвет его  глаз,  и  понимал,
что выглядит сейчас так, точно создан из дыма. Повернувшись лицом к  пещере,
он позвал кого-то, твердо зная, что голос его звучит, как вой ветра.
   - Иселен! - крикнул он, и белоснежная кобыла выбежала из пещеры и подошла
к нему. Он вскочил в седло и, не оглядываясь  назад,  снова  повел  Оуина  и
Дикую Охоту в небеса.
 
*** 
 
   Все произошло как-то сразу, думал Пол, а душа его все  еще  корчилась  от
боли, и голова все еще кружилась. Обе песни вдруг совпали:  та  считалка  из
детской игры и та, которую пел Ливон - об Оуине. Пол огляделся и увидел, что
Ким до сих пор стоит на коленях в  снегу,  вся  залитая  лунным  светом.  Он
быстро подошел и тоже опустился на колени с нею рядом, а потом  нежно  обнял
ее и прижал к своей груди. Ким горько плакала.
   - Он ведь совсем еще ребенок! Ну почему, почему я приношу  столь