пожалуй, гордыня.
   - В таком месте и нужно быть гордым.
   - Он продержится?
   Айлерон медленно, очень медленно покачал головой:
   - Не думаю. Вчера ночью он был  при  смерти.  "Пол.  Когда  же  я,  -
подумала она вдруг, - в последний раз слышала его смех?"
   - Он был очень болен не так давно, - сказала она.
   Это  прозвучало  совершенно  не  к  месту.  Да  и  собственный  голос
показался ей каким-то жалким. Айлерон неловко коснулся ее плеча.
   - Я никогда не смогу ненавидеть его, Ким. - Впервые он назвал  ее  по
имени. - Просто не смогу. Это такой мужественный поступок!
   - Да, мужества у него хватало, - сказала она. Нет, она ни за  что  не
станет снова плакать! Она упрямо вздернула подбородок. - Мужества у него
было хоть отбавляй! А у нас впереди война.
   -  У  нас?  -  переспросил  Айлерон,  и  в  его  глазах  она   прочла
невысказанную мольбу. Он ни за что не сказал бы этого вслух!
   -  Вам  ведь  понадобится  ясновидящая,  правда?  -  продолжала   она
деловито. - И теперь, похоже, я лучше других подхожу на эту роль. Другой
ведь у вас все равно нет. К тому же у меня бальрат.
   Он шагнул к ней.
   - Я... - Он задохнулся от волнения. - Я... очень рад! - выговорил  он
с огромным трудом. Она все-таки не выдержала и рассмеялась.
   - Господи! - воскликнула она звонко. - Господи, Айлерон, в  жизни  не
встречала  человека,  которому  было  бы  так  трудно  сказать   простое
"спасибо"! А что ты говоришь, когда кто-нибудь за столом  передаст  тебе
соль?
   Он открыл было рот, но, так ничего и не  сказав,  снова  его  закрыл.
Сейчас он казался совсем мальчишкой.
   - Ладно уж, - махнула она рукой, - пожалуйста,  можешь  не  отвечать.
Но, знаешь, нам бы лучше теперь  поспешить.  По-моему,  сегодня  вечером
тебе обязательно нужно быть в Парас-Дервале. Или я не права?
 
*** 
 
   Похоже, он заранее оседлал коня и ждал только, когда она это  скажет.
Пока Айлерон ходил за жеребцом, Ким быстро осмотрела дом, все  убрала  и
заперла все двери. Она твердо знала, что Локдал и Венец Лизен безопаснее
всего  оставить  в  тайнике  под  полом.  Подобные  решения  она  теперь
принимала как бы инстинктивно.
   Потом она вдруг вспомнила Радерта. Не безумием  ли  было  со  стороны
Исанны оплакивать человека, который так давно  умер?  Нет,  конечно  же,
нет, теперь она это поняла, ибо знала, что мертвые навсегда  связаны  со
своим временем, они просто отправляются в  далекое  путешествие,  но  не
исчезают  из  жизни  насовсем.  А  вот  сама  Исанна  исчезла  навсегда,
насовсем. Ким чувствовала, что  ей  просто  необходимо  некоторое  время
побыть одной, да только никакой возможности сейчас для  этого  не  было,
так что даже и мечтать об этом не стоило. Теперь ни у кого  из  них  нет
возможности  что-то  обдумать  спокойно  и  неторопливо,   решила   она.
"Взорвавшись, гора Рангат отняла у нас даже эту роскошь".
   "У нас"? Она призадумалась. Ну что ж, выходит, она даже в мыслях  уже
считает себя одной из них. "Ты вообще-то сознаешь, - спрашивала она себя
с  замиранием  сердца,  -  что  теперь  стала  ясновидящей   Королевства
Бреннин?"
   Да, она полностью отдавала себе отчет в том, что  с  ней  происходит.
"Пресвятая Корона, - думала  Ким  Форд,  -  что  за  высокие  цели  тебе
мерещатся! Куда тебя занесло?" Но тут мысли  ее,  ясновидящей  Бреннина,
вновь метнулись к Айлерону, которому она  намерена  была  помочь  занять
трон Бреннина, если сумеет, конечно, даже несмотря на то, что  настоящим
наследником считался его брат, Дьярмуд. Да, она сделает это, потому  что
об этом поет ей ее кровь, потому что так  будет  справедливо!  А  именно
восстановление справедливости и  есть  основная  функция  ясновидящей  -
теперь она это знала твердо. Ким совершенно успокоилась  и  была  готова
отправляться в путь, когда Айлерон, опоясанный мечом, вышел из-за  дома,
ведя под уздцы вороного жеребца, к седлу которого был приторочен лук. На
коня он вскочил с легкостью и изяществом настоящего принца, и она должна
была честно признаться, что ее это зрелище весьма впечатлило.
   У  них,  правда,  возник  небольшой  спор,  потому  что  она  наотрез
отказалась оставить Малку в опустевшем доме, но  когда  она  пригрозила,
что  пойдет  пешком,  Айлерон  с  каменным  лицом  протянул  ей  руку  и
прямо-таки зашвырнул в седло позади себя. Вместе с кошкой. И она поняла,
насколько он все-таки силен.
   Ну а минутой позже Малка расцарапала ему все плечо,  потому  что  ей,
видите ли, не  понравилось  ехать  верхом.  И  Айлерон,  как  оказалось,
обладает  на  редкость  четкой  дикцией  -  особенно  когда   произносит
ругательства, и Ким пришлось самым сладким тоном сделать ему  замечание,
за что она была вознаграждена молчанием, вполне, впрочем, дружелюбным.
   Когда ветер улегся, марево, весь  день  плывшее  над  землей,  начало
понемногу рассеиваться. Вечер еще  не  наступил,  и  солнце,  садившееся
буквально у них за  спиной,  освещало  тропинку  длинными  предзакатными
лучами.
   И это было одной из причин того, что засада не удалась.
   На них напали у того поворота тропы, с которого они с Мэттом  впервые
увидели озеро. Не успели еще  цверги  броситься  на  них,  как  Айлерон,
каким-то шестым чувством почуяв опасность, погнал жеребца галопом.
   На этот раз дротики в ход пускать было  запрещено.  Им  велели  взять
седую девицу живой, а охранял ее только один слуга. Сделать  это  ничего
не стоило - их ведь было пятнадцать.
   Но осталось двенадцать после того, как Айлерон, пустив коня  галопом,
выхватил меч и, точно косой,  снес  головы  сразу  троим  цвергам.  Ким,
сидевшая сзади, явно мешала ему, и Айлерон ловко выпрыгнул из  седла  на
землю, точно рассчитанным движением убив при этом очередного цверга.
   - Гони! - крикнул он Ким.
   И конь, повинуясь приказу хозяина,  сам  перешел  на  рысь,  а  затем
помчался галопом. "Нет, так не пойдет!" - подумала Ким, прижимая к  себе
перепуганную кошку, что  было  сил  вцепилась  в  поводья  и  остановила
жеребца.
   И, обернувшись, стала следить за схваткой. Сердце у нее билось где-то
в горле, но страха она не чувствовала.
   И на закате того  дня  Кимберли  Форд  стала  свидетельницей  первого
сражения  Айлерона  дан  Айлиля  с  темными  силами,  и  увидела,  сколь
великолепен,  сколь  поразительно  прекрасен  и  силен  этот  воин,  как
замечательно владеет он мечом. Зрелище этой  битвы  на  пустынной  тропе
было настолько захватывающим, что у Ким  просто  сердце  разрывалось  от
восторга. Это было похоже на  божественный  танец,  на  какой-то  дивный
спектакль... Похоже, думала Ким, некоторые люди действительно появляются
на свет только для того, чтобы стать великими воинами!
   Ибо с ужасом и восторгом видела она, что с самого начала силы неравны
- их  было  пятнадцать,  острозубых,  вооруженных  мечами  и  дротиками,
готовых разорвать своего противника в ближнем бою на  куски,  а  он  был
один против пятнадцати, и длинный меч так и сверкал в его руке, - и  все
же она твердо знала, была убеждена: победит именно  он!  И  победит  без
особых усилий!
   Это заняло не слишком много времени. В живых не  осталось  ни  одного
цверга. Айлерон, лишь чуть-чуть запыхавшись, вытер свой меч, сунул его в
ножны и твердым шагом направился к ней по тропе. Низкое  солнце  светило
прямо ему в спину. Теперь вокруг опять стало очень тихо. И она заметила,
как печальны его темные глаза.
   - Я же велел тебе ехать дальше, - сказал он с упреком.
   - Я знаю. Но я, к сожалению, не всегда поступаю так, как  мне  ВЕЛЯТ.
По-моему, я тебя предупреждала.
   Он молчал, глядя на нее снизу вверх.
   - "Кое-каким  мастерством  я  владею!"  -  передразнила  она  его,  в
точности повторив интонацию, с какой он тогда сказал это.
   И вдруг с  радостью  и  удивлением  заметила,  что  он  покраснел  от
смущения.
   - Мне только одно непонятно, - сказала Ким Форд, - почему это  отняло
у тебя так много времени?
   И она впервые услышала, как он смеется.
 
*** 
 
   Они добрались до Парас-Дерваля, когда  уже  сгустились  сумерки.  При
въезде в город Айлерон накинул на голову  капюшон  плаща,  чтобы  скрыть
свое лицо. Стараясь не попадаться никому  на  глаза,  они  очень  быстро
добрались до жилища Лорина. Маг оказался дома, там же были Мэтт и  Кевин
Лэйн.
   Ким и Айлерон точно и быстро передали магу имевшиеся у них  сведения;
времени  было  мало.  О  Поле  все  говорили  только   шепотом,   слушая
усиливавшийся рокот грома на западе.
   А потом Ким и Айлерону стало ясно: в Парас-Дервале  произошло  и  еще
одно важное и страшное событие - им рассказали о Дженнифер.
   И новая ясновидящая Бреннина, несмотря на жавшуюся к ней перепуганную
кошку и понимание того, что в ней,  Ким,  нуждается  целое  королевство,
плакала, узнав об этом горе, как малое дитя, полностью  забыв  обо  всех
своих великих обязанностях.
 
*** 
 
   Дважды в течение дня ему  казалось:  все,  конец.  Боль  стала  почти
непереносимой. Он сильно страдал  от  солнечных  ожогов  и  был  страшно
обезвожен, иссушен, как та земля, спасение  которой,  как  ему  думалось
раньше - насколько раньше? - и было, собственно,  целью  его  страданий.
Ядром, смыслом всего этого. Порой ему казалось, что все можно  свести  к
таким вот простым основополагающим соответствиям. Но потом  мысли  вновь
начинали путаться, соскальзывать куда-то, и ясность мышления исчезала.
   Он был, возможно, единственным человеком  во  Фьонаваре,  который  не
видел, как гора послала  в  небо  свое  огненное  предупреждение.  Он  и
солнце-то уже воспринимал как нечто  страшное,  обжигающее.  Тот  адский
хохот он, разумеется,  слышал,  но  зашел  по  своему  теперешнему  пути
слишком  далеко  и  решил,  что  хохот  этот  доносится  откуда-то  еще,
возможно, из ада его собственной души, которая тоже непрестанно страдала
от боли. Ни в чем ему не было пощады.
   На сей раз его вернул к  действительности  звон  колоколов.  Какое-то
время он отчетливо понимал, что колокола действительно звонят, только не
знал, по какой причине. Глаза страшно болели; веки распухли,  обожженные
солнцем, а в организме, казалось, не осталось ни капли  влаги.  Сегодня,
казалось ему, даже солнце какого-то другого  цвета.  Казалось?  Или  так
было на самом деле? Он ничего не мог сказать  наверняка.  Глаза  у  него
были в таком состоянии, что доверять собственному зрению он не решался.
   Но вот в том, что в Парас-Дервале звонили колокола, он был уверен.  А
потом... потом, прислушавшись, он услыхал странный звук - точно  тронули
струны арфы, - и это почему-то было очень плохо, очень, это  были  звуки
из его собственного мира,  который  должен  был  находиться  за  наглухо
закрытыми и запертыми дверями.  И  эти  звуки  он  слышал  отнюдь  не  в
отдалении, а совсем рядом. Вот колокола - да,  колокола  звонили  где-то
далеко, но и колокольный звон уже начинал звучать глуше, он слышал его с
трудом, он снова уходил из реального мира, и не за что было  ухватиться,
чтобы удержаться - ни ветки, ни руки... Он был привязан к дереву и  весь
высох, обессилел на этой жаре и безудержно соскальзывал, соскальзывал  в
черную пропасть... А потом двери, ведущие в  тот,  внутренний  его  мир,
содрогнулись, упали прочные замки, и двери сами собой открылись, и перед
ним возникла его комната... Ах, Пресвятая Богородица, что  же  это!..  И
нечем было снова запереть те двери - все замки, все запоры исчезли...  И
он скользил вниз, вниз, ниже дна морского...
 
*** 
 
   Они лежали в постели. Это была ночь  накануне  той  его  поездки.  Ну
разумеется! О чем же еще он мог вспомнить! И эти звуки арфы, конечно же,
были оттуда.
   Его комната;  весенняя  ночь;  погода  почти  летняя;  окно  открыто;
занавески колышутся на  ветру;  ее  волосы,  разметавшись,  укрывают  их
обоих; одеяла и простыни откинуты, чтобы он  мог  видеть  ее  при  свете
свечи. Это она принесла ему в подарок ту свечу. Так что  даже  сам  этот
свет принадлежал ей.
   - А ты знаешь, - сказала Рэчел, - ты ведь тоже, в общем-то, музыкант.
   - Да, неплохо было бы им стать, - услышал  он  собственный  ответ.  -
Только ты же сама знаешь: я и петь-то не умею.
   - Ничего подобного!  -  уверенно  возразила  она,  ласково  перебирая
волосы у него на груди. - Ты самый настоящий музыкант! Ты арфист, Пол. У
тебя руки арфиста.
   - Ну и где же, в таком случае, моя арфа? - Господи, до  чего  он  был
прямолинеен и туп!
   И Рэчел ответила:
   - Да вот она! Это же я, разве ты не понял? А мое сердце - ее струны.
   Ну что тут скажешь? Оставалось только  улыбнуться.  Он  и  улыбнулся.
Слегка.
   - Знаешь, - продолжала она, - когда я через месяц буду играть Брамса,
это будет для тебя.
   - Нет. Сыграй его для себя самой. Пусть это  будет  только  для  тебя
самой.
   Она улыбнулась. Он не мог видеть ее  улыбки,  но  теперь  уже  хорошо
чувствовал, когда Рэчел улыбалась.
   - Вот упрямец! - Она легонько коснулась губами  его  груди.  -  Тогда
раздели этот подарок со мной. Пусть Брамс будет для нас обоих. А если  я
вторую часть сыграю  только  для  тебя?  Этот  подарок  ты  примешь?  Ну
пожалуйста! Позволь мне подарить эту часть тебе! Потому что в ней я хочу
сказать, как сильно люблю тебя.
   - О господи, - только и сумел он сказать в ответ.
   Руки арфиста... Сердце - как струны арфы...
   О господи!..
 
*** 
 
   Что на сей раз вернуло его к реальной действительности, он  не  знал.
Хотя солнце зашло. Спускались сумерки. Залетали огненные мухи. Наступала
третья ночь. Последняя. "На три ночи и  навсегда"  -  так  сказал  тогда
король.
   И король был теперь мертв.
   Как, откуда он это узнал? Ему стало страшно. Где-то в глубине души, в
самом сокровенном уголке того, во что она, душа его, измученного  болью,
обожженного солнцем, превратилась, оставалось еще,  оказывается,  что-то
живое, способное испытывать страх.
   Как он узнал, что Айлиль умер? Очень  просто:  ему  сказало  об  этом
Древо Жизни, ибо оно знало все. И  уж  тем  более  знало,  когда  умирал
кто-то из Верховных правителей Бреннина. Оно и  росло  здесь  для  того,
чтобы в нужный час призвать их обратно, в плодородные  глубины  времени,
которые крепко сжимало своими корнями. Все короли Бреннина,  от  Йорвета
до Айлиля, были Детьми Морнира, и Древо сразу узнавало,  что  пробил  их
последний час. А теперь и он, Пол, об этом узнал -  от  Древа  Жизни.  И
понимал, как это произошло. "А теперь я ОТДАЮ тебя Морниру" - вот в  чем
второй смысл этих священных слов. Его ОТДАЛИ. Он  постепенно  становился
частью дерева - корнем, веткой... И его обнаженная кожа,  казалось,  уже
начинала сливаться с грубой корой. И он чувствовал себя абсолютно  нагим
и абсолютно беззащитным - во всех возможных смыслах, -  ибо  обступавшая
его со всех сторон тьма как  бы  проникала  в  него,  снова  отпирая  ту
заветную дверцу... И был он сейчас настолько открыт, что ветер  продувал
его насквозь, и свет проходил сквозь него, не отбрасывая тени.
   Снова - как во младенчестве. Только два цвета - белый и черный.  Свет
и тень. Простота, ясность.
   Когда же все пошло наперекосяк?
   Он смог припомнить (то была еще одна запертая дверца), что  играл  на
улице в бейсбол и продолжал играть, даже  когда  стало  совсем  темно  и
зажглись уличные фонари, и бита проносилась неуловимой кометой  -  сразу
из света во тьму, - но он все же умудрялся ее отбивать. Он помнил  запах
скошенной  травы  и  цветов,  растущих  в  палисадниках,  новую  кожаную
бейсбольную перчатку, летние сумерки, сменившиеся летней ночью... И  все
остальное. Но когда же все это повернулось не туда? Почему  должно  было
повернуться? С  чего  начался  этот  непрерывный  процесс  разъединений,
несвершений, разорванных  отношений  -  всего  того,  что  дождем  вдруг
посыпалось на него? Дождем невидимых острых стрел,  от  которых  убежать
невозможно...
   А потом любовь, любовь - самая глубокая пропасть в последовательности
дней его жизни.
   Потому что, похоже, за той дверцей, что вела в детство,  обнаружилась
другая, та самая, на которую он даже взглянуть не решался. Нет, даже и в
детстве теперь не было ему больше покоя  -  во  всяком  случае,  сегодня
ночью он его там обрести не смог.  Сегодня  ночью  ему  нигде  не  будет
покоя! И уж точно не обретет он его на Древе Жизни, обнаженный, открытый
- не обретет до самого конца.
   И тогда он наконец  понял:  перед  Богом  и  нужно  предстать  нагим,
совершенно нагим и открытым. И Древо постепенно обнажало  его  сущность,
снимало слой за слоем, стремясь показать все то, от чего он прятался, на
что боялся смотреть. И не от этого ли - интересно, куда  подевалась  его
знаменитая былая ирония? - он пытался скрыться  во  Фьонаваре?  От  этой
музыки. От ее имени. От слез. От того дождя. И от того мокрого шоссе.
   Перед глазами все опять заволокло туманом; он  снова  падал  куда-то;
огненные  мухи,  мелькавшие  среди   деревьев,   превратились   в   огни
приближающихся автомобилей,  что  было  совсем  нелепо.  А  потом  вдруг
перестало казаться таким уж нелепым, ибо он снова  был  за  рулем  своей
машины и гнал по шоссе на восток сквозь пелену дождя.
   И всю ту ночь, когда она умерла, шел дождь. "Я не хочу, не хочу туда!
- думал он, тщетно пытаясь хоть за что-нибудь уцепиться  мысленно  и  не
находя  ничего,  ни  единой  зацепки,  и  всей  своей   душой   отчаянно
сопротивляясь, отталкивая от себя эти видения. - Пожалуйста, позволь мне
просто умереть, позволь мне стать для них дождем!"
   Но нет. Теперь он был его Стрелой. Стрелой Морнира на Древе  Морнира.
И Морнир должен был взять его себе совершенно нагим  или  отказаться  от
него.
   Вот в чем дело, догадался он. Он же может просто умереть.  Выбор  все
еще за ним, он сам может отпустить свою душу. Ему решать.
   Так на третью ночь Пол Шафер подошел  к  последнему  испытанию,  тому
самому, которое человеку обычно оказывается не  по  силам:  к  обнажению
собственной души перед  Богом.  И  даже  короли  Бреннина  или  те,  кто
приходил к Древу Жизни от их имени, обнаруживали  вдруг,  что  мужества,
которого им хватило, чтобы прийти сюда, для ЭТОГО недостаточно, что даже
любовь к родине, ради которой они принесли себя в  жертву,  не  способна
прибавить им сил, чтобы пройти последнее испытание. Ибо,  оказавшись  на
Древе Жизни, человек должен был оставаться нагим и открытым перед  всеми
- перед живыми и мертвыми, перед самим  собой.  И  нагим,  с  обнаженной
душой отправлялся он к Морниру. Или же тот отказывался  от  жертвы.  Вот
что было самым тяжелым - слишком тяжелым! - испытанием. И человеку  было
не просто тяжело, но и казалось в высшей  степени  несправедливым  после
всех перенесенных мук спускаться в самые темные закоулки  своей  души  и
открывать нараспашку  самые  потайные  ее  дверцы,  показывая  все  свои
постыдные слабости, всю свою невероятную уязвимость.
   И люди не выдерживали этого и отпускали свою душу на волю  -  храбрые
воинственные короли, великие мудрецы, галантные кавалеры, -  не  решаясь
до такой степени обнажить ее. И умирали  слишком  быстро,  чтобы  Морнир
смог принять их жертву.
   Но в эту ночь - из гордости, из чистого  упрямства,  а  больше  всего
из-за того серого пса - Пол Шафер нашел в себе достаточно сил и мужества
и не отвернулся от вопрошающих глаз Морнира. И полетел  куда-то  вниз...
Став Стрелой этого Бога. Став таким обнаженным  и  открытым,  что  ветер
продувал его насквозь и свет проходил сквозь него, не отбрасывая тени.
   И открыл ту последнюю дверцу.
 
*** 
 
   - Еще и Дворжак! - услыхал он. То был его  собственный  голос  и  его
собственный смех. - Ничего  себе  -  симфония  Дворжака!  Да  ты  у  нас
настоящая звезда, Кинкейд!
   Она тоже засмеялась, хотя и немного нервно.
   - Правда, выступать придется на площади Онтарио, под открытым  небом.
И на стадионе, прямо у меня за спиной, состоится бейсбольный матч. Никто
же ничего не услышит!
   - Ничего, Уолли услышит. Уолли и так уже влюблен в