ты убивал этих чудовищ?
   - Да просто прыгал на них и бил в мягкое место! - сказал Кирка.
   - А кто показал тебе, где у них мягкое место? - спросил Галлентайн.
   К своему удивлению, Кирка вдруг вспомнил,
   - Лагби! Он нарисовал на земле картинку и много раз объяснил, где чего.
   - Я уверен, что когда появились опустошители,  твой  друг  Лагби  уступил
тебе честь первого удара, - сказал Галлентайн.
   Этого Кирка не помнил. Но, кажется, отталкивать с  дороги  ему  и  впрямь
никого не пришлось.
   - Скажи мне, Кирка, -  сказал  Галлентайн,  -  ты  понимаешь,  что  такое
смерть?
   - Это как... ну, как будто ляжешь спать и не проснешься.
   - Хорошо. А ты понимал, что опустошители могут тебя убить?
   Кирка промолчал. Галлентайн как будто сердился, и какой  ответ  покажется
ему  правильным,  Кирка  не  знал.  Поэтому   только   покачал   головой   в
замешательстве.
   - Так, значит, твои друзья вытолкали  тебя  к  опустошителям  и  даже  не
сказали, что тебя могут убить? Кирка такого не припоминал.
   - Позвольте мне спросить, барон Кирка,  -  как  по-вашему,  вы  могли  бы
сделать это снова?
   - Убить опустошителя? А то!
   Галлентайн долго смотрел на него, потом кивнул. Молодец Кирка,  правильно
ответил!
   - Позвольте мне задать другой вопрос. Вы...  мечтали  когда-нибудь  стать
таким же, как все люди? Думали о том, на что это похоже - все помнить, знать
все, что знают другие?
   Кирка кивнул.
   - Это было бы для вас дороже, чем золото? В этом Кирка уверен не был.
   - Скаллон сказал, надо забрать форсибли.
   - Если хотите форсибли, - сказал Галлентайн, - можете  взять  их.  Но  по
закону вы должны использовать их только для службы королю. Другими  словами,
взяв форсибли, вы должны делать то, что скажет вам король.
   Кирка растерялся. И заметив это, Галлентайн добавил:
   - Он прикажет вам убивать опустошителей.
   - А, - сказал Кирка.
   - Король не оставил мне указаний, как с вами поступить. Но наградить  вас
он хотел и предоставил мне несколько  форсиблей.  Наши  лорды  редко  жалуют
форсибли дурачкам. А если я предложу вам следующее - сейчас я дам  вам  один
форсибль, и вы возьмете один дар  ума,  чтобы  у  вас  появились  умственные
способности нормального человека?
   А потом я дам вам коня, и  вы  поедете  вслед  за  королем.  Не  спешите,
подумайте. Если вы хотите стать рыцарем и служить нашему лорду, можете взять
и больше даров.
   Кирка мало что понял из его предложения.  Галлентайн  употреблял  слишком
много непонятных слов, вроде "умственные способности".
   - Я буду все помнить?
   - Да, - сказал Галлентайн. -  Вы  сможете  сами  прятать  свои  деньги  и
находить их, когда пожелаете.
   - И я запомню... как ехал на коне с королем?
   - Вы еще помните это? Кирка закрыл глаза, представил.
   - Ага.
   - Тогда вы запомните это на всю жизнь, - пообещал управляющий.
   Кирка так взволновался, что не мог слова сказать. Он  только  кивнул,  но
столь решительно, что Галлентайн улыбнулся.
   - Очень хорошо, сэр, - сказал управляющий с искренним уважением.
   И повел  его  к  Способствующему.  Они  поднялись  на  самый  верх  башни
Посвященных,  где  пришлось  ждать  некоторое  время,  пока   Способствующий
приготовится. Смотреть отсюда, из бойницы для лучников, вниз было все  равно
что смотреть с горы. На востоке в  свете  утреннего  солнца  сверкало  озеро
Доннестгри.
   На волнах его качались тысячи судов - лодки с высокими носами, на которых
перевозят товары, и плоты, связанные  на  скорую  руку  из  бочек,  накрытых
сверху досками. Кирка помахал рукою, но никто ему не ответил.
   - Вот бы мне поплавать на лодке, - сказал Кирка.
   - Только не с этими бедолагами, - отвечал Галлентайн. - Все  они  больны.
Король приказал вывезти их по реке  в  безопасное  место.  Здесь  же  вместо
воздуха все еще заклятия горной колдуньи. И за  ночь  от  них  умерло  очень
много народу.
   Кирка пригляделся повнимательнее и увидел, что плоты и лодки  и  в  самом
деле  нагружены  ранеными,  пострадавшими  от  опустошителей  и   во   время
землетрясения. Все перевязанные, укрытые одеялами. Среди них были и дети,  и
седые старики. Кирке стало их  жаль.  Но  прокатиться  на  лодке  все  равно
хотелось.
   Вскоре к ним вышли Способствующий с форсиблем и будущий Посвященный.
   Способствующий приставил форсибль, железную палочку с  клеймом,  к  груди
юноши, который согласился стать Посвященным Кирки.
   Потом он запел высоким птичьим голосом. Кирка даже заслушался, и отвлекли
его только запах горящей плоти и страдальческий вскрик Посвященного.
   Способствующий помахал форсиблем. От дара  ума  исходила  полоска  света,
повисавшая в воздухе, словно огненная  змейка.  Затем,  продолжая  распевать
тонким голосом, Способствующий прижал форсибль к руке Кирки.
   Кирке сделалось вдруг так хорошо, как не было никогда в  жизни.  Форсибль
обжег руку, в голове его что-то вспыхнуло, и вся она как  будто  наполнилась
изнутри светом. В тот же  самый  момент  он  увидел,  как  потускнели  глаза
Посвященного. Юноша уставился на него с открытым  ртом,  похожим  на  дверь,
распахнутую в пустую комнату.
   И все это Кирка действительно запомнил на всю жизнь.

ГЛАВА 20
НЕВИДАННЫЕ ДРАГОЦЕННОСТИ

   Кости опустошителей стали излюбленным трофеем рофехаванских воинов еще во
времена короля Харилла, и купцы прозвали  их  "опустошительским  хрусталем".
Лучшим украшением своею дома многие лорды считают прибитые над дверьми зубы,
а то и целые черепа, а из обломков кости мастера выделывают кольца, браслеты
и ожерелья.
   Свежие кости и зубы прозрачны, как кварц, обычно  имеют  голубоватый  или
аквамариновый оттенок. Порой примеси придают им молочный отлив,  и  кажется,
будто внутри выписан образ дерева или  какого-нибудь  зверя.  В  отличие  от
кварца  кость   опустошителя   приобретает   через   несколько   десятилетий
красновато-золотистый оттенок, а через двести-триста лет становится  сочного
красного цвета. Такие старые кости весьма ценятся в Индопале.
   Ремесленники работают с ними, но работа их стоит очень дорого,  поскольку
взять кость опустошителя может только алмазный резец.
   Мастер очага Торниш из Палаты Камней.

   Миррима настояла на том, чтобы Боринсон хорошенько поел перед выездом  из
Балингтона. Лихорадка у него прошла,  рана  заживала  быстро,  но,  не  имея
больше даров, он нуждался в еде и отдыхе, как и любой обычный человек.
   Бальзам Биннесмана Миррима использовала не весь, и  ей  хватило  еще  раз
натереть им плоть мужа, окунув руки  в  воду  и  начертив  исцеляющие  руны.
Боринсон принимал ее помощь терпеливо.
   На коже его не осталось и шрама, но  полного  восстановления  все  же  не
произошло. В мошонке была лишь малая толика жидкости и никаких яичек.
   У  хозяйки  постоялого  двора  Миррима  выпросила  маленький  горшочек  и
осторожно переложила в него остаток бальзама.
   Потом они сели за стол.  Но  спокойно  поесть  не  удалось.  Служанка  не
сводила с ее мужа глаз, в окна и в дверь то и  дело  кто-нибудь  заглядывал.
После отъезда  короля  весь  постоялый  двор  пришел  в  движение.  Хозяйка,
кухарка,  конюхи  и  прочие  работники  немедленно  собрались   и   занялись
обсуждением последних - событий.
   - Ну, видели нашу новую королеву? - сказала хозяйка. - Я и не знала,  что
у дочери Сильварресты такая темная кожа.
   - Тайфанская кровь, - сказал конюх.
   - Не знаю, не знаю, - отмахнулась хозяйка. - Но насчет его  выбора  будут
много языками молоть. Она, конечно, похожа на индопалку, хотя, если вы  меня
спросите, от этого она выглядит экзотически.
   - Самое слово, - сказал конюх, - экзотическая - это она и есть.  Эта  Иом
Сильварреста не уродина, нисколько.
   Хозяйка, у которой волосы были светлые, как солома, сказала:
   - Однако есть о чем задуматься. Не выйдет ли из моды белая кожа?
   Они обсуждали каждое слово, сказанное Иом и Габорном, и  слышно  их  было
так хорошо, словно комната хозяйки примыкала непосредственно к  стене  общей
залы.
   Вскоре на постоялый двор набежал  народ  -  добрая  половина  деревни.  И
Миррима услышала, как кто-то из крестьян громко сказал:
   - Говорят, тут одного рыцаря королевский чародей превратил  из  мерина  в
жеребца!
   В зале сразу же наступила тишина. Потом  собравшиеся  начали  хихикать  и
подталкивать друг друга локтями, бросая взгляды на Боринсона. Он делал  вид,
что не замечает, но лицо его побагровело. Весть о чудесном исцелении,  будто
бы совершенном Биннесманом, разлетелась с  невероятной  быстротой.  На  него
украдкой пялились все. Словно ждали, что он сейчас прямо  у  них  на  глазах
отрастит себе новый комплект мужских органов.
   Затем вошла хозяйка и спросила:
   - Желают ли сэр и мадам... э-э-э... отдельную комнату?
   Боринсон наконец взорвался. И закричал:
   - Зачем? Будет мне нужна случка, займусь этим на улице, как  кобель,  там
уж всяко поменьше народу!
   Посетители примолкли. Кое-кто начал пятиться поближе к стойке,  опасаясь,
как бы рыцарь не вытащил сгоряча оружие.
   Боринсон отшвырнул кружку и выскочил на улицу,  весь  красный,  не  зная,
куда девать глаза. Миррима тихо извинилась перед хозяйкой, положила на  стол
деньги и выбежала вслед за мужем.
   Она радовалась, что не пришлось доедать завтрак.
   Боринсон быстро вошел, почти вбежал,  в  конюшню.  Начал  седлать  своего
коня, большого, могучего, специальной породы, способного нести вес рыцаря  в
полных доспехах и вес собственной брони.
   - Идиоты проклятые, - бормотал он, подтягивая подпругу.
   Затем повернулся и посмотрел на жену, ожидая, пока та заберется в седло.
   - Кричать на хозяйку было ни к чему, -  сказала  Миррима.  -  Она  ничего
дурного не имела в виду. Это маленькая деревушка. Приезд сюда Короля Земли -
это величайшее событие со времен... да за все времена. Конечно, люди будут о
нем говорить.
   Лицо Боринсона так и горело от смущения. Он пробормотал:
   - Эх-ой, даддли-ой! Как растут его орешки, не смешно ли, братец мой?
   - Не поняла.
   - Мои... моя беда станет темой для песен всех до единого  менестрелей,  -
сказал он. - Сколько лет уже они поют  эту  проклятую  балладу  про  меня  и
барона Полла.
   И он был прав. Куда бы он сейчас  ни  отправился,  его  ожидало  всеобщее
внимание. Остановить слухи было невозможно. Оставалось только надеяться, что
его не будут считать теперь лишь наполовину мужчиной.
   - Ну что ж... - начала Миррима рассудительно, - если кто спросит, я скажу
чистую правду: орешки у тебя выросли еще больше, чем были.  И  стали  самыми
волосатыми и  самыми  поразительными  орешками,  какие  когда-либо  украшали
мужчину.
   Боринсон на мгновение замер. Потом сказал:
   - Правильно! Так и говори.
   И улыбнулся так озорно, что Миррима смешалась, пытаясь  понять  выражение
его лица. В выражении этом смущение и страх боролись с искренним весельем.
   Она забралась на коня-великана. Он вскочил сзади в седло, и  они  выехали
из Балингтона.
   Долгое время оба молчали. И  молчание  это  казалось  неловким.  Боринсон
легко придерживал ее  одной  рукой,  обхватив  под  грудью.  Подбородок  его
касался ее плеча.
   Он должен был чуять запах ее волос, тепло ее  кожи  сквозь  ткань  блузы.
Мирриме хотелось, чтобы он поцеловал ее или хотя бы обнял  покрепче.  Но  их
разделяло слишком многое. Они по-прежнему были чужими людьми, а не  мужем  и
женой.
   Ей же хотелось большего.
   - Раз уж мы едем вместе,  -  сказала  Миррима,  когда  они  добрались  до
разоренных земель, - нам надо хотя бы разговаривать друг с другом о чем-то.
   - Согласен, - сказал Боринсон без особой охоты.
   - Расскажи о себе что-нибудь, чего я не знаю, - попросила Миррима.
   - Я не люблю пудинг и заварной крем, - ответил  Боринсон.  -  Терпеть  не
могу. Все эти желе...
   - Хорошо, - сказала она, - теперь буду знать,  какие  тебе  печь  пироги.
Расскажи еще о чем-нибудь важном.
   Он должен понять, чего она хочет. А хочет она, чтобы он открыл  ей  душу,
рассказал о самых своих сокровенных желаниях.
   - Нет у меня ничего важного.
   - Ну тогда расскажи о Саффире, - сказала Миррима, нарочно выбрав тему, на
которую ему хотелось говорить меньше всего. - Какая она была?
   - Самодовольная, - ответил Боринсон.
   - Почему ты так решил?
   Он тяжело вздохнул.
   - Она расспрашивала меня о тебе. Хотела знать,  красива  ли  ты.  Хоть  и
знала, что тебе с ней не сравниться.
   - И что ты ей сказал?
   - Тебе этого лучше не слышать, - ответил он. Миррима поняла,  что  ничего
лестного и впрямь не услышит. - Я не мог на нее смотреть, не мог слышать  ее
голос, чтобы не чувствовать себя при этом ее рабом. Но я скажу  тебе,  какой
она была. По-моему, совершенной пустышкой. До безумия любила Радж  Ахтена  и
ничего не знала о мире. Я даже боялся, что она нас предаст.
   Но там, на поле битвы, она меня удивила. Показала себя отважной и доброй.
Будь она еще и умной, так могла бы остаться в живых.
   Главное же, что в ней было - это только ее красота.
   - Ты так говоришь, чтобы меня успокоить, - запротестовала Миррима. -  Два
часа назад ты ее вроде бы любил.
   Он немного помедлил с ответом.
   - Сейчас я говорю, что я думаю о ней. Что я думаю  и  что  я  чувствую  -
совершенно разные вещи. И то, и другое - правда. Может быть, ты права. Может
быть, я не знаю, что такое любовь.
   - Моя старшая сестра  не  советовала  мне  выходить  замуж  за  воина,  -
задумчиво сказала Миррима. - Говорила, что  их  учат  подавлять  все  нежные
чувства.
   - Не было у меня никогда нежных чувств, - сказал Боринсон.
   Она бросила на него через плечо косой взгляд.
   - Вот как? Даже в Башне Посвященных?
   Переходя от одной опасной темы к другой,  она  пыталась  вывести  его  из
равновесия. Но сейчас по выражению его лица поняла, что задела  его  слишком
сильно.
   - Я... я скажу тебе  правду,  -  весь  дрожа,  заговорил  он.  Голос  его
зазвучал громче. - Ты сказала, я не знаю, что такое любовь, и я признаюсь  -
да, не знаю. Любовь - это ложь. Моя мать ненавидела меня с самого  рождения.
И я это понимал еще младенцем.
   - Она ненавидела твоего отца, - поправила Миррима. - Аверан мне говорила.
Просто ты, к несчастью, был на него похож.
   - Нет, - сказал Боринсон. - Она ненавидела  именно  меня.  -  Он  пытался
говорить небрежно, но рана была слишком глубока. И в  голосе  его  слышалась
боль. - Когда среди женщин заходил разговор о детях, она тоже  вспоминала  о
любви. "Ох, я так обожаю моего малютку  Ивариана!"  И  посматривала  на  них
украдкой - верят ли.
   Но этим она всего лишь хотела  показать  своим  подругам,  что  она  тоже
хорошая мать.
   - Нет, она, конечно, не была тебе хорошей  матерью,  -  сказала  Миррима.
Прошлого уже не изменишь, думала она про себя. Но хотя бы смягчить эту боль.
- Может быть, она тебя и не любила. А я люблю.
   - За что? - спросил он раздраженно. - Что же хорошего в муже, который  не
может подарить тебе ребенка?
   - Ну, в таком муже тоже можно найти немало хорошего, - сказала она. -  Он
может вместе с мною возделывать наш сад и греть меня в постели по ночам.  Он
может разделять со мной заботы и печали, которые я не открою никому другому.
И именно его я хочу держать за руку, готовясь переступить смертный порог.
   - Люди себя обманывают, - сказал Боринсон. - Они так сильно хотят  любви,
так усердно ищут ее, что в конце концов притворяются сами перед собой, будто
нашли. Женщина, встретив какого-нибудь никчемного глупца,  убеждает  себя  в
том, что обнаружила сокровище,  "невиданную  драгоценность",  которую  никто
больше не может понять и оценить. Какая чушь! И эта любовь ничего не значит.
Люди плодятся и плодятся. Мир полон дураков, которым ничего больше не  надо,
кроме как производить потомство. Я этого не понимаю!
   Боринсон умолк. Он говорил так быстро, что даже задохнулся.
   - Не понимаешь, что такое желание? - спросила Миррима. - Ты не чувствовал
желания по отношению к Саффире? И не чувствовал его,  когда  впервые  увидел
меня?
   - Плотское влечение не имеет ничего общего с любовью - во всяком  случае,
с той любовью, которую я хочу. Этого мало.
   - Значит, ты хочешь большего, чем плотское влечение? - спросила Миррима.
   Он заколебался, словно почувствовал в ее тоне ловушку.
   - Да, - сказал он. - Самая крепкая любовь основывается на уважении.  Даже
когда желание угасает, остается хотя бы уважение.
   - У тебя есть мое уважение, - сказала Миррима. - И желание с моей стороны
тоже есть. Но мне кажется, что любовь состоит не только из этого.
   - Ну, - сказал он, как будто ему  было  интересно,  что  она  скажет,  но
Миррима не сомневалась, что ему хочется только спорить с ней.
   - Я думаю, - сказала она, - что всякий, кто рождается  на  свет,  достоин
любви. Любви своей матери достоин  каждый  ребенок,  даже  если  он  родился
уродом или дурачком. Это все знают. Все  чувствуют  в  глубине  своей  души,
когда видят ребенка.
   Боринсон молчал, и на этот раз он, кажется, действительно прислушивался к
ее словам.
   - Ты родился достойным любви, - убежденно произнесла она, - и  если  твоя
мать тебе ее недодала, то виноваты в этом вовсе не  твои  недостатки.  Более
того, - добавила Миррима, - мы и остаемся достойными ее. Ты клянешь людей за
лживую любовь. И говоришь, что  никто  не  находит  на  самом  деле  никаких
"сокровищ". Но люди лучше, чем ты о них думаешь. Даже в самых худших из  них
таится что-то, что может разглядеть не всякий.
   Когда мужчина и женщина влюбляются друг в друга, меня это не удивляет.  А
наоборот, радует. Я тоже не понимаю порой, какие такие достоинства они видят
друг в друге, которых не вижу я. Но я уважаю людей, которые способны  любить
всей душой.
   Боринсон холодно заметил:
   - В таком случае, меня ты уважать никогда не будешь.
   - Я тебя уже уважаю, - сказала Миррима.
   - Сомневаюсь.
   - Потому что ты сам себя не уважаешь. Боринсон  разозлился.  И  попытался
сменить тему.
   - Ну ладно, в твою игру я поиграл. Рассказал тебе такое, чего ты обо  мне
не знала. Теперь ты расскажи о себе, чего я не знаю.
   - Я получила немного даров, - сказала Миррима. - И научилась стрелять  из
лука.
   - Что у тебя появились дары, я заметил. Где же ты взяла форсибли?
   Но рассказать ей не позволила скромность. Да он и без того вскоре  должен
был все узнать.
   - Мне дала их королева.
   Боринсон больше не  расспрашивал.  Решил,  видимо,  что  это  был  просто
подарок.
   - Ну, - сказал он, - чего я  еще  о  тебе  не  знаю?  Он  как  будто  уже
успокоился. Но Миррима вовсе не хотела менять тему разговора.
   - Даже когда я была маленькой, - начала она, - я все равно понимала,  что
отец и мать очень меня любят. У них хватало сил, чтобы позаботиться обо мне,
когда оба они были уставшие - ведь они работали  целыми  днями,  чтобы  меня
прокормить. Случись мне упасть, меня сразу подхватывали. И я была счастлива,
может быть, потому, что имела то, чего не имел ты. Любви я училась из первых
рук, от людей, которые умели любить.
   И я  поняла  следующее:  истинная  любовь  включает  в  себя  и  плотское
влечение, и уважение. Но главная ее составляющая  -  это  преданность,  -  о
преданности Боринсон не упомянул, давая свое определение  любви,  и  Миррима
вдруг сообразила, что ее-то он никогда и не  видел.  -  И  тебе  не  хватает
именно преданности!
   Муж ее глубоко вздохнул. Миррима ожидала возражений, но  он  лишь  крепче
прижал ее к себе и промолчал, как будто слова ее заставили его задуматься.
   И она поняла, что совершенно права. Боринсон умел уважать других людей, и
даже  сострадание  не  было  ему  чуждо.  Но  что  такое   преданность,   он
действительно не знал. Этой стороне любви его жестокосердная мать  не  могла
научить своего сына.
   Миррима захотелось было взять свои слова обратно, извиниться  перед  ним.
Но тут же она решила, что делать этого не стоит. Пусть знает правду.
   Может быть, даже и хорошо, что он теперь евнух.  Миррима  была  гото