от  всего  этого  она
отказалась. Ох, нет, не отказалась; все это у нее отняли, когда  Вивиана
послала  ее  на  обряд  коронования,  и  вернулась  она,  беременная  от
собственного брата.
   "Игрейна умерла, мать моя умерла, а я не в силах вернуться на Авалон,
никогда больше  в  границах  этого  мира..."  И  Моргейна  заплакала  от
отчаяния, уткнувшись в плащ, чтобы грубая ткань заглушала рыдания.
   В рассветных сумерках голос Кевина зазвучал мягко и глухо.
   - Моргейна, ты плачешь о матери?
   - О матери, и о Вивиане, а больше всего, наверное, о  себе  самой.  -
Моргейна сама не знала, в самом ли  деле  произнесла  эти  слова  вслух.
Кевин обнял ее за плечи, и она уткнулась лицом ему  в  грудь  и  рыдала,
рыдала, рыдала, пока не иссякли последние слезы.
   - Ты сказала  правду,  Моргейна  -  ты  от  меня  не  шарахаешься,  -
промолвил Кевин после долгой паузы, по-прежнему поглаживая ее волосы.
   - Как можно, - отозвалась она, прижимаясь к нему теснее,  -  если  ты
так добр?
   - Не все женщины так думают, - возразил он. - Даже когда я приходил к
кострам Белтайна, я слышал - ибо некоторые считают, что ежели ноги мои и
руки изувечены, так, стало быть, я и слеп, и глух в придачу, - слышал я,
и не раз, как девы Богини, не кто-нибудь, шепотом просят жрицу поставить
их подальше от меня, чтобы взгляд мой ни в коем случае не упал  на  них,
когда настанет время уходить от костров по двое... Моргейна резко  села,
задохнувшись от возмущения.
   - На месте  этой  жрицы  я  прогнала  бы  девчонку  от  костров,  раз
негодница дерзнула оспаривать право бога явиться к ней  в  каком  угодно
обличье.., а ты что сделал, Кевин?
   Арфист пожал плечами:
   - Чем прерывать обряд или ставить  деву  перед  подобным  выбором,  я
просто ушел, так тихо, что никто и не заметил. Даже  Богу  не  под  силу
изменить то, что во мне видят и что обо мне думают.  Еще  до  того,  как
обеты друидов запретили мне сближаться с женщинами,  что  торгуют  своим
телом за золото, ни одна шлюха не соглашалась отдаться  мне  за  деньги.
Возможно, мне следовало бы стать христианским священником; христиане,  я
слышал, учат святых отцов секретам обходиться без женщин. Или, наверное,
мне следовало пожалеть, что грабители-саксы, переломав мне  руки  и  все
тело, заодно и не оскопили меня, чтобы мне стало  все  равно.  Извини..,
мне не следовало об этом заговаривать. Я просто гадаю, не согласилась ли
ты прилечь  рядом  со  мною  только  потому,  что  в  твоих  глазах  это
изломанное тело принадлежит никак не  мужчине  и  ты  не  считаешь  меня
таковым...
   Моргейна слушала его и ужасалась горечи, заключенной  в  его  словах:
сколь глубоко оскорблено его  мужское  достоинство!  Она-то  знала,  как
чутки его пальцы, как восприимчива душа  музыканта!  Неужто  даже  перед
лицом Богини, женщины в  состоянии  разглядеть  лишь  изувеченное  тело?
Моргейна вспомнила, как бросилась в объятия Ланселета; рана,  нанесенная
ее гордости, кровоточит до сих пор и вовеки не исцелится.
   Сознательно и неторопливо она склонилась над Кевином, припала  к  его
губам, завладела его рукою и осыпала поцелуями шрамы.
   - Не сомневайся, для меня ты мужчина, и  Богиня  подсказала  мне  вот
что... - Моргейна вновь легла - и повернулась к нему.
   Кевин настороженно глядел на нее в яснеющем свете дня. На мгновение в
лице его отразилось нечто такое, что Моргейна ощутимо вздрогнула  -  или
он полагает, ею движет  жалость?  Нет  же;  она  лишь  воспринимает  его
страдания как свои, а это же совсем  другое  дело.  Она  посмотрела  ему
прямо в глаза.., да, если бы лицо его не осунулось так от ожесточения  и
обиды,  не  было  искажено  мукой,  он  мог  бы  показаться   красавцем:
правильные черты лица, темные, ласковые глаза...  Судьба  изувечила  его
тело, но дух не сломила;  трус  ни  за  что  не  выдержал  бы  испытаний
друидов.
   "Под покрывалом Богини, как любая женщина мне - сестра, дочь и  мать,
так и каждый мужчина должен быть мне отцом, возлюбленным и сыном... Отец
мой погиб, я его и не помню толком, а сына своего я не видела с тех пор,
как его отлучили от груди.., но этому мужчине  вручу  я  то,  что  велит
Богиня..." Моргейна вновь поцеловала одну  из  покрытых  шрамами  рук  и
вложила ее себе под платье, на грудь.
   Кевин был совсем неопытен - что показалось ей  странным  для  мужчины
его лет. "Но откуда бы ему набраться  хоть  каких-нибудь  познаний  -  в
его-то положении?" А вслед за этой пришла иная мысль: "А ведь я  впервые
делаю это по своей доброй воле, и дар мой принимается так же свободно  и
просто, как был он предложен". И в этот миг что-то исцелилось в ее душе.
Странно, что так оно вышло с мужчиной, которого она почти не знает  и  к
которому испытывает лишь приязнь. Даже при всей своей неопытности  Кевин
был с ней великодушен и ласков,  и  в  груди  ее  в  сколыхнулась  волна
неодолимой, невысказанной нежности.
   - До чего странно, - проговорил он наконец тихо и  мечтательно.  -  Я
знал, что ты мудра, что ты  жрица,  но  отчего-то  мне  и  в  голову  не
приходило, что ты красива.
   - Красива? Я? - жестко рассмеялась она. И все же Моргейна  испытывала
глубокую  признательность  за  то,  что  в  этот  миг   показалась   ему
красавицей.
   - Моргейна, расскажи мне - где ты была? Я бы и спрашивать не стал, да
только вижу: то, что произошло, лежит у тебя на сердце тяжким бременем.
   - Я сама не знаю, - выпалила она. А ведь ей и в голову не  приходило,
что она сможет поделиться этим с Кевином. - Возможно, что и за пределами
мира.., я пыталась попасть на Авалон.., и  не  могла  пробиться;  думаю,
путь для меня закрыт. Дважды побывала я там.., словом,  где-то.  В  иной
стране, стране снов и чар.., стране, где время застыло в неподвижности и
просто не существует, и ничего  там  нет,  кроме  музыки...  -  Моргейна
смущенно умолкла; чего доброго, арфист сочтет ее сумасшедшей.
   Кевин ласково провел пальцем вдоль ее века. Было холодно, а покрывала
они сбросили; друид вновь заботливо укутал ее плащом.
   - Некогда и я побывал там, и  слышал  их  музыку...  -  промолвил  он
отрешенно и задумчиво. - В том месте я вовсе не был калекой,  и  женщины
их надо мною не насмехались... Может статься, однажды, когда избавлюсь я
от страха безумия, я вернусь туда... Они показали  мне  тайные  тропы  и
сказали,  что  я  могу  приходить,  когда  хочу..,  все  благодаря  моей
музыке... - И вновь  тихий  голос  его  прервался,  и  наступило  долгое
молчание.
   Моргейна задрожала всем телом и отвела взгляд.
   - Надо бы нам вставать. Если наша бедная лошадка не  превратилась  за
ночь в глыбу льда, сегодня мы доберемся-таки до Камелота.
   - А если  мы  явимся  вместе,  -  негромко  отозвался  Кевин,  -  там
наверняка решат, что ты приехала со мной с Авалона. Не их это дело,  где
ты жила.., ты - жрица, и над совестью твоей не властен никто из живущих,
ни даже их епископы или сам Талиесин.
   Молодая женщина пожалела, что нет у нее пристойного платья; судьба ей
явиться к Артурову двору в одежде бродячей нищенки. Ну да ладно,  ничего
тут не попишешь. Под неотрывным взглядом Кевина она  привела  в  порядок
волосы, затем, словно между делом, подала ему руку и помогла встать.  Но
во взгляде его вновь отразились настороженность и горечь; и от  внимания
молодой женщины это не укрылось. Кевин окружил  себя  сотней  частоколов
молчания и гнева. Однако же, когда они с Моргейной выбирались наружу, он
коснулся ее руки.
   - Я еще не поблагодарил тебя, Моргейна...
   - О.., ежели тут причитаются благодарности, так обоюдные, друг мой..,
или ты сам не понял? - улыбнулась она.
   На мгновение изувеченные пальцы сжали ее кисть..,  и  тут,  словно  в
ослепительно-яркой вспышке, она  увидела  изуродованное  лицо  Кевина  в
окружении кольца пламени, искаженное от крика, и  огонь,  огонь  повсюду
вокруг него.., огонь... Похолодев, Моргейна резко высвободила ладонь и в
ужасе воззрилась на своего спутника.
   - Моргейна! - воскликнул он. - Что такое?
   - Ничего, пустое.., ногу свело... - солгала она. Кевин протянул руку,
чтобы поддержать ее, но Моргейна уклонилась от помощи.  "Смерть!  Смерть
на костре! Что это значит? Такой  смертью  не  умирают  даже  худшие  из
предателей.., или она просто-напросто увидела то, что  случилось  с  ним
еще в детстве, когда он и получил свои увечья?" Миг Зрения, при всей его
краткости, потряс ее до глубины души, как если бы  она  сама  произнесла
приговор, обрекающий Кевина на смерть.
   - Пойдем, - коротко бросила она. - Пора ехать.

Глава 15

   Гвенвифар в жизни своей не хотела иметь  ничего  общего  со  Зрением;
разве не сказано в Священном Писании, что довольно для каждого дня своей
заботы <Мф 6:34>? За последний год, с тех  пор  как  двор  перебрался  в
Камелот, о Моргейне она почти не думала, а вот нынче утром  пробудилась,
помня сон про Моргейну: о том, как Моргейна взяла ее за руку, и повела к
кострам Белтайна,  и  велела  возлечь  там  с  Ланселетом.  Окончательно
стряхнув с себя дрему, королева готова была рассмеяться  фантазии  столь
безумной. Ясно, что сны насылает сам дьявол, ибо  во  всех  ее  снах  ей
давали  советы  столь  порочные,  что  христианской   жене   к   ним   и
прислушиваться грех. Чаще всего в роли советчицы выступала Моргейна.
   "Ну что ж,  двор  она  покинула,  и  вспоминать  мне  про  нее  вовсе
незачем.., нет-нет, я вовсе не желаю ей  зла,  пусть  себе  раскается  в
грехах и обретет мир  в  какой-нибудь  обители..,  желательно,  подальше
отсюда".  Теперь,  когда  Артур  отрекся  от  своих  языческих  обычаев,
Гвенвифар чувствовала, что могла бы  быть  счастлива,  Если  бы  не  эти
сны.., в которых Моргейна подсказывает ей всевозможные низости. А теперь
вот сон так и преследовал ее, в то время как  она  вышивала  для  церкви
алтарный покров, - преслеловал столь неотступно, что королева  со  стыда
сгорала: ну, можно ли вышивать золотой нитью крест,  думая  при  этом  о
Ланселете?  Королева  отложила  иглу,  прошептала  молитву,   но   мысли
неумолимо возвращались к прежнему. Артур, когда она попросила о том  под
Рождество, пообещал загасить костры Белтайна по всей  стране;  Гвенвифар
находила, что следовало бы сделать это куда  раньше,  да  только  мерлин
запрещал. До чего же трудно  не  любить  старика,  размышляла  про  себя
королева; он так мягок и добр; будь он христианином,  так  превзошел  бы
всех священников.  Но  Талиесин  утверждал,  что  несправедливо  это  по
отношению к сельским жителям  -  отнимать  у  них  простодушную  веру  в
Богиню, радеющую  об  их  полях  и  урожае  и  наделяющую  плодовитостью
человека и зверя. И, право же, чем могут грешить эти люди; целыми  днями
напролет они трудятся в полях и  возделывают  землю,  чтобы  собрать  по
осени хоть малую толику хлеба и не умереть с голоду;  до  греха  ли  им?
Напрасно было бы  ждать,  что  дьявол  -  если,  конечно,  он  и  впрямь
существует - возьмет на себя труд искушать таких людей.
   - Стало быть, в твоих глазах это не  грех,  что  отправляются  они  к
кострам  Белтайна,  и  предаются  там  разврату  и  похоти,  и  свершают
языческие обряды, возлегши с чужими мужьями? - отпарировала Гвенвифар.
   - Господь знает, жизнь их радостями небогата, - невозмутимо промолвил
Талиесин. - И думается мне, нет в том большого зла, что четырежды в год,
при смене времен, бедолаги веселятся и  делают  то,  что  доставляет  им
удовольствие. Не вижу я причины любить Бога, что  задумывается  о  таких
пустяках и объявляет их греховными. А в твоих глазах это тоже грех,  моя
королева?
   - О да, еще бы; любая женщина-христианка скажет то же самое: разве не
грех это - уходить в поля, плясать там в чем мать родила  и  предаваться
похоти с первым встречным.., грех, позор, бесстыдство!
   Талиесин со вздохом покачал головой:
   - И все-таки, моя  королева,  никто  не  вправе  распоряжаться  чужой
совестью. Даже если  в  твоих  глазах  это  -  грех  и  бесстыдство,  ты
полагаешь, будто знаешь, что правильно для другого? Даже мудрецам не все
ведомо, и, возможно, замыслы Господни  шире,  нежели  мы,  в  невежестве
своем, прозреваем.
   - Ежели я в силах отличить добро от зла,  -  а  я  в  силах,  ведь  и
священники тому учат, и в Священном Писании о  том  говорится,  -  тогда
разве не должно мне страшиться Божьей кары, если я  не  создаю  законов,
способных удержать моих  подданных  от  греха?  -  строго  ответствовала
Гвенвифар. - Господь ведь с меня спросит, сдается мне, ежели  я  допущу,
чтобы в государстве моем  воцарилось  зло;  и,  будь  я  королем,  я  бы
давным-давно его истребила.
   - Тогда, госпожа, скажу лишь: весьма повезло сей земле, что не  ты  -
ее король. Королю должно оборонять свой народ от чужаков и захватчиков и
водить подданных в битвы; королю должно первому встать  между  землей  и
любой опасностью, точно так же, как земледелец  защищает  свои  поля  от
грабителя. Однако не вправе он предписывать подданным, что им хранить  в
самых сокровенных глубинах сердца.
   - Король - защитник своего народа, - горячо спорила  Гвенвифар.  -  А
что толку защищать  тела,  ежели  души  предаются  злу?  Послушай,  лорд
мерлин, я - королева, и матери этой земли посылают ко мне своих дочерей,
чтобы те мне  прислуживали  и  обучались  придворному  обхождению  -  ты
понимаешь? Так что же я была бы за королева,  если  бы  позволяла  чужой
дочери бесстыдничать и обзаводиться ребенком невесть от кого,  или  -  я
слыхала, у королевы Моргаузы такое  в  обычае,  -  отправляла  бы  своих
девушек в  постель  короля,  ежели  тому  пришло  бы  в  голову  с  ними
позабавиться? Матери доверяют мне дочерей, потому  что  знают:  я  смогу
защитить их и уберечь...
   - Это же совсем другое: тебе поручают  юных  дев,  что  по  молодости
своей не знают собственного сердца; и ты, как мать, призвана взрастить и
воспитать их, как  должно,  -  возразил  Талиесин.  -  А  король  правит
взрослыми мужами.
   - Господь не говорил, что есть один закон - для двора, а другой - для
земледельцев! Господь желает, чтобы все люди,  сколько  есть,  соблюдали
Его заповеди.., а представь на минуту, что не было бы  никаких  законов?
Что, по-твоему, случилось бы с этой землею, если бы я со  своими  дамами
отправилась в поля и принялась там бесстыдничать? Разве можно  допускать
такое - да еще в пределах слышимости церковных колоколов?
   - Думается мне, что, если бы запретов и не было, ты все равно вряд ли
отправилась бы в поля на праздник  Белтайн,  госпожа  моя,  -  улыбнулся
Талиесин. - Я так примечаю, ты вообще не слишком-то любишь  выходить  за
двери.
   - Мне пошли на пользу христианские наставления и советы  священников;
я сама предпочитаю никуда не ходить, - резко отозвалась она.
   - Но, Гвенвифар, подумай вот о чем, - очень мягко произнес  Талиесин;
его выцветшие голубые глаза глядели на собеседницу  из  сетки  морщин  и
складочек на его лице. - Предположим, что есть закон и есть  запрет,  но
совесть подсказывает тебе, что  это  правильно  и  хорошо  -  безоглядно
вручать себя Богине в знак того, что все мы - в  ее  руках  и  телом,  и
душою. Если твоя Богиня желает, чтобы  ты  так  поступала  и  впредь,  -
тогда, дорогая моя госпожа, неужто закон, запрещающий  костры  Белтайна,
тебя остановит? Подумай, милая леди: не более чем  двести  лет  назад  -
неужто епископ Патриций тебе о том не рассказывал?  -  здесь,  в  Летней
стране, было строго-настрого запрещено поклоняться Христу, ибо тем самым
римские боги лишались того, что  принадлежало  им  по  справедливости  и
праву. И среди христиан находились те, что предпочитали скорее  умереть,
нежели свершить сущий пустяк: бросить щепоть благовоний перед  одним  из
идолов.., да, вижу, эту историю ты слышала. Захочешь ли ты,  чтобы  твой
Бог был тираном более беспощадным, нежели римские императоры?
   - Но Господь и впрямь существует, а то были лишь  идолы,  сработанные
руками людей, - отозвалась Гвенвифар.
   - Не совсем так; не более чем образ Девы  Марии,  что  Артур  взял  с
собою в битву... - возразил Талиесин. - Образ,  дарующий  утешение  умам
верующих.  Мне,  друиду,  строго-настрого  запрещено  держать  при  себе
изображения каких бы то ни было богов; ибо учили меня,  во  многих  моих
воплощениях, что я в них не нуждаюсь - мне достаточно подумать о Боге, и
он здесь, со мною. Но однажды рожденные на такое неспособны; им нужна их
Богиня  -  в   круглых   камнях   и   заводях,   точно   так   же,   как
простецам-христианам потребен образ Девы Марии и крест;  некоторые  ваши
рыцари  изображают  его  на  щитах,  чтобы  люди  распознавали   в   них
христианских воинов.
   Гвенвифар отлично знала, что доводы его не без изъяна, но  спорить  с
мерлином не могла. Впрочем, зачем?  -  все  равно  он  только  старик  и
язычник в придачу.
   "Когда я рожу Артуру сына, - однажды король  сказал  мне,  что  тогда
исполнит любую мою просьбу, что только в  его  силах,  -  тогда-то  я  и
попрошу его запретить костры Белтайна и праздники урожая".
   Этот разговор  Гвенвифар  вспоминала  много  месяцев  спустя,  утром,
пробудившись  от  ужасного  сна.  Надо   думать,   Моргейна   непременно
посоветовала бы ей отправиться с Ланселетом к кострам... Артур  говорил,
что, если она родит ребенка, он никогда ни о чем ее не спросит,  он,  по
сути дела, дал ей дозволение взять в  любовники  Ланселета...  Склоняясь
над вышивкой, королева чувствовала, что лицо ее пылает;  она  недостойна
даже прикасаться к кресту! Гвенвифар отодвинула от себя алтарный  покров
и завернула его в ткань  погрубее.  Она  вновь  займется  вышивкой,  как
только слегка успокоится.
   У дверей послышалась прихрамывающая поступь Кэя.
   - Госпожа, - промолвил он. - Король спрашивает, не спуститесь  ли  вы
на ристалище - поглядеть на происходящее. Он хочет вам кое-что показать.
   Гвенвифар кивнула своим дамам.
   - Элейна, Мелеас, ступайте со мной, - позвала она. - Остальные  могут
тоже пойти или остаться работать, как пожелают.
   Одна из женщин, уже  пожилая  и  близорукая,  предпочла  остаться  за
прялкой; остальные, радуясь возможности подышать свежим воздухом, толпой
устремились за королевой.
   Накануне ночью мела метель, но силы зимы были уже на исходе, и теперь
снег быстро таял под солнцем. Крохотные луковки уже проталкивали листики
сквозь траву; уже через  месяц  здесь  буйно  разрастутся  цветы.  Когда
королева переехала в Камелот,  ее  отец  Леодегранс  прислал  ей  своего
любимого садовника, чтобы тот решил, какие овощи и кухонные травы  лучше
всего выращивать на этом месте.  Но  этот  холм  был  обжит  задолго  до
римлян,  и  пряности  здесь  уже  росли;  Гвенвифар   велела   садовнику
пересадить их все на  свой  огород,  а  обнаружив  целые  заросли  диких
цветов, упросила Артура оставить этот  уголок  ей  под  лужайку,  и  тот
разбил ристалище чуть в стороне.
   Идя через лужайку, королева робко поглядывала по сторонам. Уж  больно
открытое здесь место, до неба словно рукой подать; вот Каэрлеон жался  к
самой земле. А здесь, в Камелоте, в дождливые  дни  чувствуешь  себя  на
острове туманного марева, вроде Авалона, - в ясные  же,  солнечные  дни,
как сегодня, высокий холм открыт всем ветрам, и с вершины его видна  вся
округа; если встать на краю, взгляду открываются мили и  мили  холмов  и
лесов...
   Ощущение такое,  что  слишком  близко  ты  к  Небесам;  воистину,  не
подобает людям, этим жалким смертным,  видеть  так  далеко..,  но  Артур
говорил, что, хотя в земле царит  мир,  королевский  замок  должен  быть
неприступен.
   Навстречу ей вышел не Артур, но Ланселет. "С годами он похорошел  еще
больше", - думала про себя королева. Теперь, когда отпала нужда обрезать
волосы совсем коротко, памятуя  о  боевом  шлеме,  длинные  локоны  его,
завиваясь, рассыпались по плечам. А еще он отрастил короткую бородку; по
мнению Гвенвифар,  она  Ланселету  очень  шла,  хотя  Артур  безжалостно
дразнил и вышучивал друга, упрекая его в  тщеславии.  С