И Моргауза,  подхватив  роженицу  под  руки,  почувствовала,  как  та
дрожит, тужится, всхлипывает, слепо сопротивляется, тщась высвободиться.
Моргейна уже не в силах была помогать повитухам или хотя бы позволить им
спокойно  делать  свое  дело;  она  громко   кричала,   стоило   к   ней
прикоснуться. Моргауза зажмурилась, не желая ничего видеть, изо всех сил
удерживая хрупкое,  бьющееся  в  конвульсиях  тело  роженицы.  Та  снова
вскрикнула: "Мама! Мама!" Моргауза не знала, зовет  ли  та  Игрейну  или
призывает  Богиню.  А  в  следующий  миг  молодая  женщина   обессиленно
откинулась назад, в объятия Моргаузы, словно потеряв сознание; в комнате
стоял острый запах крови, а Меган торжествующе подняла  на  руках  нечто
темное и сморщенное.
   - Взгляни, госпожа Моргейна, славного сыночка ты родила, - промолвила
она, и, наклонясь к новорожденному, подула ему в ротик. Ответом  ей  был
пронзительный,  негодующий  вопль:  крик   новорожденного,   исполненный
возмущения против холодного мира, в котором он вдруг оказался.
   Но Моргейна обессиленно повисла на руках у  Моргаузы,  измученная  до
смерти, и не смогла даже открыть глаза, чтобы взглянуть на свое дитя.

***

   Младенца выкупали и запеленали; Моргейна выпила чашку горячего молока
с медом и с травами,  останавливающими  кровотечение,  и  теперь  устало
дремала. Она не пошевелилась даже тогда, когда  Моргауза,  наклонившись,
легонько поцеловала ее в лоб.
   "Она не умрет, она исцелится" - думала Моргауза. В жизни своей она не
видела, чтобы после родов столь тяжелых остались в живых и мать, и дитя.
А по словам повитухи, после всего, что пришлось сделать, дабы  сохранить
жизнь ребенку, Моргейна  вряд  ли  родит  другого.  Что,  пожалуй,  и  к
лучшему, решила про себя Моргауза.
   Она взяла запеленутого  младенца  на  руки,  вгляделась  в  крохотное
личико. Дышал он вроде бы ровно, хотя порою случалось и так,  что,  если
новорожденный не закричал сразу и приходилось подуть ему в  рот,  спустя
какое-то время дыхание опять прерывалось, и дитя  умирало.  Но  у  этого
нездоровой бледности и в помине нет, даже крохотные  ноготочки  розовые.
Волосенки темные и совершенно прямые; крохотные ручки  и  ножки  покрыты
легким темным пушком.., да, и этот тоже дитя-фэйри, в точности как  сама
Моргейна. Чего доброго, он и впрямь сын  Ланселета  и,  значит,  вдвойне
ближе к Артурову трону.
   Ребенка  нужно  немедленно  отдать  кормилице..,   и   тут   Моргауза
заколебалась.  Вне  всякого  сомнения,  Моргейна,  как  только   немного
отдохнет, захочет сама взять на руки и  покормить  свое  дитя;  так  оно
всегда бывает, неважно, трудные были роды или нет. И чем тяжелее  дались
они  матери,  тем  больше  она  радуется,  нянча  своего   малыша;   чем
мучительнее борьба, тем с большей  любовью  и  ликованием  она  приложит
ребенка к груди.
   И тут, вопреки собственной воле, она припомнила слова Лота.  "Я  хочу
увидеть на троне Гавейна, но это дитя стоит у него на пути".  Когда  Лот
обращался к ней, она не желала ничего слушать, но теперь, с ребенком  на
руках, Моргауза, сама того  не  желая,  подумала  про  себя,  что,  если
ребенка заспит кормилица или  он  окажется  слишком  слаб,  чтобы  взять
грудь, большой беды в том не будет. А если Моргейна так  ни  разу  и  не
подержит его и не покормит, огорчится она  не  то  чтобы  сильно;  ежели
такова воля Богини, чтобы ребенок умер...
   "Я всего лишь хочу избавить ее от лишних страданий..."
   Дитя Моргейны и, возможно, от Ланселета; а  ведь  оба  принадлежат  к
древнему королевскому роду Авалона.., если с Артуром случится беда, люди
усмотрят в мальчике наследника трона.
   Вот только ей неизвестно доподлинно, от Ланселета ли этот ребенок.
   И хотя родила Моргауза четырех сыновей, Моргейна - та самая маленькая
девочка, которую она ласкала, наряжала и баловала, точно куклу, и носила
на руках, и расчесывала ей волосы, и купала ее,  и  дарила  ей  подарки.
Сможет ли она так поступить с ребенком Моргейны? И кто сказал, что Артур
не обзаведется дюжиной сыновей от своей королевы, уж кто бы она ни была?
   Но сын Ланселета.., да, сына Ланселета она бы обрекла на  смерть,  не
моргнув и глазом. Ланселет Артуру - ничуть не  более  близкая  родня  по
крови, чем Гавейн, однако ж Артур предпочитает Ланселета,  всегда  и  во
всем обращается к нему, ни к кому другому. Точно так же,  как  она  сама
всегда оставалась в тени Вивианы, - никому не нужная, обойденная сестра,
которую в королевы никогда не выберут, -  Моргауза  так  и  не  простила
Вивиане того, что та назначила  для  Утера  Игрейну,  -  вот  так  же  и
беззаветно преданному Гавейну  суждено  вечно  прозябать  в  тени  более
яркого Ланселета. А если Ланселет лишь играл с  чувствами  Моргейны  или
обесчестил ее - тем больше причин его ненавидеть.
   Ибо с какой бы стати Моргейне рожать Ланселетова  бастарда  втайне  и
безутешно горюя? Или Вивиана решила, что ее  ненаглядный  сынок  слишком
хорош для Моргейны? От внимания Моргаузы не укрылось, что на  протяжении
всех этих бесконечно долгих месяцев девочка  украдкой  проливала  слезы:
итак, она брошена и оплакивает свою любовь?
   "Вивиана, будь она проклята, играет в чужие жизни, точно в бабки!  Не
она ли бросила Игрейну в объятия Утера,  ни  на  миг  не  задумавшись  о
Горлойсе; не она ли увезла  Моргейну  на  Авалон;  теперь  она  надумала
разбить жизнь и Моргейне тоже?"
   Если бы только убедиться наверняка, что ребенок  -  действительно  от
Ланселета!
   Видя, как Моргейна мучается схватками, Моргауза жалела о том, что  не
обладает могущественной магией, способной облегчить роды; вот  и  теперь
она сокрушалась о том, что в магии почти не смыслит.  Живя  на  Авалоне,
она не проявляла интереса к друидической мудрости,  да  и  упорством  не
отличалась. Однако же, будучи Вивиановой воспитанницей,  она  перенимала
то одно, то другое у жриц, ласкавших ее и баловавших; а те,  добродушно,
как бы между делом, - так взрослый потакает  ребенку,  -  показывали  ей
заклинания и магические действа попроще.
   Ну что ж, вот теперь-то она ими  и  воспользуется.  Моргауза  заперла
двери покоя и заново разожгла огонь; срезала три волоска от шелковистого
пушка на головке ребенка и, склонившись над спящей Моргейной,  отстригла
несколько волосков и у нее. Уколола шпилькой пальчик младенца и  тут  же
принялась его укачивать, унимая пронзительные вопли; а затем,  бросив  в
огонь тайные травы и волосы,  смешанные  с  кровью,  прошептала  некогда
подсказанное ей слово и уставилась в пламя.
   Дыхание у нее  перехватило.  В  гробовой  тишине  пламя  вспыхнуло  и
угасло, и на мгновение взгляду  ее  открылось  лицо  -  совсем  юное,  в
обрамлении светлых волос; на лицо падала тень от рогов, а  синие  глаза,
так похожие на Утеровы, казались совсем темными...
   Моргейна не погрешила против истины, когда сказала, что этот  мужчина
явился ей в обличье  Увенчанного  Рогами  бога;  и  все-таки  солгала...
Моргауза могла бы и сама догадаться. Итак, для Артура накануне коронации
был устроен Великий Брак. Входило  ли  в  замысел  Вивианы  еще  и  это:
ребенок, рожденный от двух королевских родов?
   Позади  послышался  чуть  слышный  шорох.  Моргауза  вскинула  глаза:
Моргейна с трудом поднялась на ноги и теперь стояла, вцепившись в спинку
кровати. Лицо ее было бледнее смерти.
   Губы ее  едва  двигались;  но  взгляд  темных,  глубоко  запавших  от
пережитых страданий глаз скользнул от огня  к  колдовским  предметам  на
полу перед очагом.
   - Моргауза, - потребовала она, - пообещай мне, -  если  любишь  меня,
пообещай, - что ни слова об этом не скажешь ни Лоту, и  никому  другому!
Обещай, или я прокляну тебя всеми ведомыми мне проклятиями!
   Моргауза уложила дитя в колыбель, обернулась к Моргейне, взяла ее под
руку и повела назад к постели.
   - Ну же, приляг, отдохни, маленькая, мы это все  непременно  обсудим.
Артур! Почему? Это Вивиана постаралась?
   - Обещай, что будешь молчать! - твердила  Моргейна,  возбуждаясь  все
больше. - Обещай, что никогда больше  об  этом  не  заговоришь!  Обещай!
Обещай!  -  Глаза  ее  исступленно  блестели.  Глядя  на  нее,  Моргауза
испугалась, что та доведет себя до лихорадки.
   - Моргейна, дитя...
   - Обещай! Или я проклинаю тебя силой ветра и огня, моря и камня...
   - Нет! - оборвала ее Моргауза, завладев руками собеседницы в  попытке
ее успокоить. - Смотри: я обещаю, я клянусь!
   Никаких клятв ей приносить не хотелось. "Надо было  отказаться,  надо
было все обговорить с Лотом..." - думала она. Но теперь поздно: она  уже
поклялась... А  Моргаузе  совсем  не  хотелось  испытать  на  себе  силу
проклятия жрицы Авалона.
   - А теперь приляг, - тихо  проговорила  она.  -  Тебе  нужно  уснуть,
Моргейна.
   Молодая женщина закрыла глаза; Моргауза уселась рядом, поглаживая  ее
по руке и размышляя про себя. "Гавейн  предан  Артуру,  что  бы  там  ни
произошло. От Гавейна на  троне  Лоту  добра  не  дождаться.  А  этот..,
неважно, сколько уж там сыновей будет у Артура,  этот  -  первый.  Артур
воспитан в христианском духе; то, что он - король над  христианами,  для
него очень важно; это дитя кровосмешения  он  сочтет  за  позор.  Всегда
полезно знать какую-нибудь мрачную тайну своего короля. То же и о  Лоте;
я его, конечно, люблю,  однако  я  взяла  за  труд  разузнать  кое-какие
подробности его грехов и интрижек".
   Младенец в колыбельке проснулся и закричал. Моргейна тут  же  открыла
глаза -  как  поступают  все  матери,  заслышав  детский  плач.  Едва  в
состоянии пошевелиться, она прошептала:
   - Мой малыш - это ведь мой малыш? Моргауза, я хочу подержать его.
   Моргауза собиралась уже вложить ей в руки  спеленутый  сверточек,  но
вовремя одумалась: если Моргейна возьмет ребенка, ей захочется покормить
его, она полюбит сына, она не останется равнодушна к его судьбе. Но если
отдать его кормилице прежде, чем Моргейна увидит его  личико..,  что  ж,
тогда она никаких таких чувств к ребенку испытывать не будет, и  мальчик
достанется приемным родителям.  А  ведь  оно  недурно  вышло  бы,  чтобы
перворожденный  сын  Артура,  сын,  которого  отец  никогда  не  дерзнет
признать, был всей душою предан  Лоту  и  Моргаузе  как  истинным  своим
родителям; чтобы братьями ему стали сыновья Лота, а не  сыновья  Артура,
которыми тот, возможно, обзаведется в браке.
   По лицу Моргейны медленно текли слезы.
   - Дай мне моего  малыша,  Моргауза,  -  взмолилась  она.  -  Дай  мне
подержать малыша, я так хочу...
   - Нет, Моргейна; у тебя недостаточно сил,  чтобы  баюкать  и  кормить
его, - ласково, но неумолимо произнесла Моргауза. - И  к  тому  же...  -
Жена Лота быстро измыслила отговорку, в которую девочка, неискушенная во
всем, что касается детей и родов, непременно поверит, - если ты хотя  бы
раз возьмешь его на руки, он не станет брать грудь  кормилицы,  так  что
нужно отдать ей малыша, не откладывая. Ты  сможешь  подержать  его,  как
только чуть окрепнешь, а дитя привыкнет к ее молоку. - И  хотя  Моргейна
расплакалась и, рыдая, протянула к ней руки, Моргауза унесла ребенка  из
комнаты. "Вот теперь, - думала она, -  мальчик  -  приемыш  Лота,  и  мы
обзавелись оружием против Верховного короля. Я же надежно позаботилась о
том, чтобы Моргейна, когда она поправится, осталась к сыну равнодушна  и
согласилась поручить его мне".

Глава 2

   Гвенвифар, дочь короля Леодегранса, устроившись на высокой стене сада
и вцепившись в камень обеими руками, глядела на коней,  что  паслись  на
огороженном пастбище внизу.
   Позади нее разливалось сладкое  благоухание  ароматических  и  пряных
трав для кухни и трав целебных - из них жена ее отца готовила  лекарства
и снадобья. На свой садик Гвенвифар надышаться  не  могла;  пожалуй,  из
всех мест вне дома Гвенвифар любила только его.  В  четырех  стенах  она
обычно чувствовала себя спокойнее, - или, скажем,  в  пределах  надежной
ограды; а садик, обнесенный стеной, казался почти столь  же  безопасным,
как и замковые покои. Отсюда, со стены, она  могла  обозреть  долину,  а
долина такая обширная и уходит куда дальше,  чем  в  состоянии  охватить
взгляд... Гвенвифар на мгновение  обернулась  к  спасительному  саду;  в
немеющих пальцах вновь ощущалось легкое покалывание, а в  горле  застрял
комок. Здесь, на  стене,  огораживающей  ее  собственные  кущи,  бояться
нечего;  если  вдруг  опять  накатит  удушливая   паника,   она   просто
развернется, соскользнет вниз и вновь окажется  в  безопасности  родного
сада.
   Как-то раз,  когда  Гвенвифар  сказала  вслух  что-то  в  этом  роде,
Альенор, жена ее отца,  раздраженно  переспросила:  "В  безопасности  от
чего, дитя? Саксы так далеко на запад не забираются. А если и заберутся,
так с холма мы их увидим за три лиги; от широты обзора наша безопасность
и зависит, ради всего святого!"
   Гвенвифар никогда не  сумела  бы  объяснить,  в  чем  дело.  В  устах
собеседницы эти доводы прозвучали вполне разумно. Ну, как ей  втолковать
здравомыслящей, практичной Альенор, что девочку пугает непомерное  бремя
этих бескрайних небес и обширных земель? Ведь бояться и  впрямь  нечего;
бояться просто глупо.
   И все равно Гвенвифар задыхалась, ловила ртом воздух,  чувствуя,  как
откуда-то снизу живота распространяется онемение, со временем доходя  до
горла,  а  повлажневшие  руки  словно  мертвеют.   И   все-то   на   нее
раздражались: замковый капеллан твердил ей, что снаружи ничего страшного
нет, лишь зеленые земли Господни; отец кричал, что не потерпит  в  своем
доме этих женских бредней - и Гвенвифар научилась не  говорить  о  своих
страхах вслух, даже шепотом. Лишь в монастыре она  встретила  понимание.
О, милый монастырь; там ей было уютно,  точно  мышке  в  норке;  там  ей
никогда, никогда не приходилось выходить  за  двери,  вот  разве  что  в
обнесенный  стеной  монастырский  садик.  Гвенвифар  очень  хотелось  бы
вернуться в обитель, однако теперь она - взрослая женщина, и у мачехи ее
- маленькие дети, так что той необходима помощь.
   Мысль о браке тоже ее пугала. Зато тогда у нее будет  свой  дом,  где
она, единовластная хозяйка, станет распоряжаться так, как угодно  ей;  и
никто не дерзнет над нею смеяться!
   Внизу, на пастбище, среди коней она увидела стройного мужчину в алом;
на загорелый лоб его спадали темные кудри. Гвенвифар не отрывала от него
взгляда.  Проворством  и  быстротой  он  не  уступал  и  коням;  недаром
саксонские  недруги  прозвали  его  Эльфийская  Стрела.  Кто-то  однажды
нашептал ей, что, дескать,  в  нем  самом  есть  кровь  фэйри.  Ланселет
Озерный - вот как он себя называет; а в тот кошмарный день, заблудившись
у  магического  Озера,  Гвенвифар  встретила  его  в   обществе   жуткой
женщины-фэйри.
   А  Ланселет  между  тем  уже  поймал  выбранного  им  коня;  один-два
домочадца ее отца предостерегающе завопили, а Гвенвифар затаила дух.  Ей
самой отчаянно хотелось закричать от ужаса; на  этом  жеребце  не  ездил
даже король - отваживались на это лишь один-два его  лучших  объездчика.
Рассмеявшись,  Ланселет   пренебрежительно   отмахнулся;   он   дождался
помощника, передал ему поводья,  а  сам  закрепил  седло.  До  Гвенвифар
долетел его веселый голос:
   - А что пользы объезжать дамскую лошадку, с которой любой управится с
помощью сплетенной из соломы уздечки? Я хочу, чтоб вы видели: с  помощью
кожаных ремней, вот таким манером  закрепленных,  я  управлюсь  с  самым
необузданным из ваших жеребцов и превращу его в боевого коня!  Вот  так,
смотрите... - Он подтянул пряжку где-то под конским брюхом  и,  упершись
одной рукой, взлетел в седло. Конь встал на дыбы; Гвенвифар наблюдала за
происходящим, открыв рот;  Ланселет,  наклонившись  к  самой  шее  коня,
заставил его опуститься на ноги и, уверенно обуздав скакуна, пустил  его
неспешным шагом. Горячий конь затанцевал на месте, заметался  туда-сюда,
и Ланселет знаком велел королевскому пехотинцу подать ему длинное копье.
   - А теперь глядите... - прокричал он. - Предположим, что вон тот  тюк
соломы - это сакс; он кидается  на  меня  с  этим  ихним  тяжелым  тупым
мечом... - Ланселет отпустил поводья, и конь во весь опор помчался через
пастбище; прочие лошади бросились врассыпную,  а  всадник  обрушился  на
тюк, поддел его на копье, затем  выхватил  из  ножен  меч,  стремительно
развернул коня на галопе и принялся размахивать клинком, описывая круги.
Даже король счел за лучшее отступить назад: конь во весь опор скакал  на
людей, но Ланселет резко остановил его перед  Леодегрансом,  соскользнул
на землю и поклонился.
   - Лорд мой! Я прошу дозволения обучать людей и коней, чтобы  ты  смог
повести их в битву, когда вновь нагрянут саксы, и разбить  их  наголову,
как король - в Калидонском лесу прошлым  летом.  Мы  одержали  несколько
побед, но в один прекрасный день  состоится  великая  битва,  в  которой
решится на веки вечные, суждено ли  править  этими  землями  саксам  или
римлянам. Мы дрессируем всех коней, что есть, но твои скакуны лучше тех,
что мы покупаем или разводим сами.
   - Я не присягал на верность Артуру, - промолвил отец Гвенвифар. - Вот
Утеру - другое дело; то был закаленный в боях воин и  человек  Амброзия.
Что до Артура, он же, в сущности, еще мальчишка...
   - И ты считаешь так до сих пор, при том  что  Артур  выиграл  столько
битв? - горячился Ланселет. - Вот уже больше года  как  его  возвели  на
трон; он - твой сюзерен. Присягал ты ему на верность или нет,  но  любое
его сражение против саксов содействует  обороне  и  твоих  земель  тоже.
Лошади и люди - просьба невеликая.
   Леодегранс кивнул:
   - Здесь -  не  лучшее  место  для  того,  чтобы  обсуждать  стратегию
королевства, сэр Ланселет. Я видел, как  ты  управляешься  с  конем.  Он
твой, о гость.
   Ланселет поклонился и учтиво  поблагодарил  Леодегранса  за  подарок,
однако Гвенвифар заметила, как вспыхнули и засияли  его  глаза:  ну,  ни
дать ни взять, восторженный мальчишка! Интересно, сколько ему лет...
   - Пойдем в зал, - пригласил гостя отец. - Выпьем вместе,  а  потом  я
сделаю тебе одно предложение.
   Гвенвифар соскользнула со стены и пробежала через сад в кухни,  туда,
где жена ее отца надзирала за стряпухами, занятыми выпечкой.
   - Госпожа,  отец  вот-вот  вернется  вместе  с  посланцем  Верховного
короля, Ланселетом; им понадобится еда и питье.
   Альенор изумленно воззрилась на вошедшую.
   - Спасибо, Гвенвифар. Ступай, приоденься, и можешь подать им вина.  А
то у меня работы полно.
   Девочка побежала к  себе  в  комнату,  надела  лучшее  платье  поверх
простенького нижнего, закрепила на шее  ожерелье  из  коралловых  бусин.
Расплела светлые волосы, так что они волною рассыпались  по  плечам;  до
того туго стянутые в косу, теперь они слегка  вились.  Надела  тоненький
золотой девический венчик и спустилась вниз, ступая  легко  и  неспешно.
Гвенвифар знала, что голубое платье идет ей как  никакое  другое,  самое
что ни на есть роскошное.
   Девушка взяла бронзовую чашу, наполнила ее теплой водой  из  котелка,
висевшего  у  огня,  добавила  розовых  лепестков;  в  залу  она   вошла
одновременно с  отцом  и  Ланселетом.  Она  поставила  чашу,  забрала  и
повесила их плащи, затем подала мужчинам  теплую,  благоуханную  воду  -
омыть руки. Ланселет улыбнулся, и Гвенвифар поняла: он узнал ее.
   - Мы ведь уже встречались на острове Монахов, госпожа?
   - Ты знаком с моей дочерью, сэр Ланселет?
   Ланселет кивнул, а Гвенвифар как можно застенчивее и тише пояснила  -
она давно поняла,  что  отец  не  терпит,  когда  она  говорит  смело  и
решительно:
   - Отец, однажды я заплутала, а он показал мне дорогу к монастырю.
   Леодегранс благодушно улыбнулся дочери:
   - Маленькая моя пустоголовая дурочка; ей довольно на три шага  отойти
от родного порога - и она уж заблудилась. Ну так что  ж,  сэр  Ланселет,
как тебе мои кони?
   - Я уже сказал тебе: они лучше всех тех, что мы покупаем или разводим
сами, -  отозвался  гос