ешку, в игру, в отвратительное  притворство.  А  ему
словно все равно; для него, похоже, все идет так, как надо, оба получают
удовольствие - и, значит, все в порядке..,  словно  одни  лишь  телесные
наслаждения и важны, словно не  существует  слияния  более  значимого  -
единства с жизнью во всех ее проявлениях. В глазах жрицы, воспитанной на
Авалоне и настроенной на великие ритмы жизни и вечности, эти осторожные,
чувственные, рассудочные любовные ласки выглядели едва ли не кощунством,
отказом подчиниться воле Богини.
   А затем, во власти наслаждения и унижения, она принялась  оправдывать
любимого. В конце концов, он же не воспитывался на Авалоне в отличие  от
нее; судьба швыряла его из приемной семьи ко  двору,  а  от  двора  -  в
военный лагерь; он - солдат с тех самых пор, как в  силах  поднять  меч,
жизнь его прошла в походах; может быть, он просто ничего не  знает  или,
может быть, привычен только к таким женщинам, что  дарят  лишь  минутное
наслаждение телу, не больше, или к  таким,  что  предпочитают  играть  в
любовь и  ничего  не  давать..,  он  сказал:  "Я  не  хочу  обидеть  или
обесчестить тебя",  словно  и  впрямь  считает,  будто  в  их  сближении
заключено  нечто  дурное   или   бесчестное.   Усталый   Ланселет   чуть
отстранился, не переставая ласкать ее, играть с нею,  теребить  пальцами
шелковистые волоски, припорошившие  ее  бедра,  целовать  шею  и  грудь.
Закрыв глаза, Моргейна прижималась к нему в ярости и отчаянии -  ну  что
ж, ну что ж, наверное, именно этого она и заслуживает, не она ли  повела
себя,  точно  последняя  блудница,  бросившись  ему  на  шею;  стоит  ли
удивляться, что он так с нею обращается.., а она-то в одержимости  своей
позволяет ему так с собою обходиться и позволила бы  что  угодно,  зная:
если она потребует большего, то потеряет и это, а ведь она истосковалась
по нему, она по-прежнему жаждет его - и боль эту не унять,  и  жажду  не
утолить. А ему она не нужна,  вообще  не  нужна..,  в  сердце  своем  он
по-прежнему желает Гвенвифар или любую  другую  женщину,  которой  можно
обладать,  не  даря  ей  от   себя   иного,   нежели   это   легковесное
соприкосновение тел.., женщину, которая охотно  отдавалась  бы  ему,  не
требуя от него большего, нежели просто наслаждение. К любовной  жажде  и
ноющей боли постепенно подмешивалось презрение, и здесь-то и заключалась
величайшая мука: от всего этого она любила Ланселета ничуть не меньше  и
знала, что всегда будет любить его - и ничуть не слабее, нежели  в  этот
миг тоски и отчаяния.
   Моргейна села, подобрала платье, трясущимися пальцами натянула его на
плечи. Ланселет молча глядел на нее. Вот  он  протянул  руку,  помог  ей
справиться с одеждой. И, после долгого молчания, печально промолвил:
   - Дурно мы поступили, моя Моргейна, - ты и я. Ты на меня сердишься?
   Моргейна словно онемела: в горле стеснилось от боли.
   - Нет, не сержусь, - наконец выговорила она с  трудом,  понимая,  что
следовало бы завизжать, накричать на него, потребовать того, что он не в
силах дать ей - а может быть, и ни одной другой женщине.
   - Ты - моя  кузина  и  родственница..,  но  ничего  дурного  ведь  не
случилось, - срывающимся голосом проговорил он. - Хотя бы в этом я  могу
себя не упрекать - я не нанес тебе бесчестия перед лицом всего  двора..,
я ни за что бы не пошел на такое.., поверь мне, кузина, я искренне люблю
тебя...
   Не выдержав, Моргейна разрыдалась в голос.
   - Ланселет, умоляю тебя, во имя Богини, не говори так.., что  значит,
ничего дурного не случилось? Так распорядилась Богиня, этого  желали  мы
оба...
   Ланселет страдальчески поморщился.
   - Ты такое говоришь.., о Богине и  прочих  языческих  дикостях...  Ты
меня  почти  пугаешь,  родственница,  в  то  время  как  сам  я  пытаюсь
удержаться от греха.., и однако же я поглядел на тебя  с  вожделением  и
похотью, сознавая, как это дурно... - Ланселет оправил на  себе  одежду;
руки его дрожали. Наконец, едва не захлебываясь словами, он выговорил:
   - Наверное, грех кажется мне более страшным, нежели на самом  деле..,
ох, Моргейна, если бы ты только не была так похожа на мою мать...
   Слова эти прозвучали пощечиной -  жестоким,  предательским  ударом  в
лицо. Мгновение молодая женщина  не  могла  выговорить  ни  слова.  А  в
следующий миг ею словно овладела неуемная  ярость  разгневанной  Богини.
Моргейна поднялась на ноги и словно сделалась выше: она знала - это чары
Богини  преобразили  ее,  как  это  бывает  на  ладье  Авалона;   обычно
миниатюрная и невзрачная, она возвышалась над ним, а  могучий  рыцарь  и
королевский конюший словно съежился и в испуге отпрянул назад:  вот  так
все мужчины умаляются перед лицом Богини.
   - Ты.., ты презренный глупец, Ланселет, - бросила она. - На тебя даже
проклятия тратить жалко! -  Молодая  женщина  развернулась  и  бросилась
бежать; Ланселет остался сидеть на прежнем месте,  так  и  не  застегнув
штанов, изумленно и пристыженно глядя ей вслед. Сердце Моргейны неистово
колотилось  в  груди.  Ей  отчаянно  хотелось  накричать   на   него   -
пронзительно и сварливо, под стать поморнику, -  и  одновременно  тянуло
сдаться, расплакаться в отчаянии и муке, умоляя о любви более  глубокой,
нежели та, которую Ланселет отринул и отказался ей дать, оскорбив в лице
ее саму Богиню... В сознании ее всплывали обрывки мыслей и  еще  древнее
предание о том, как некий мужчина застал Богиню врасплох и отверг ее,  и
Богиня приказала своим гончим растерзать его в  клочья..,  и  накатывала
скорбь: она наконец-то получила то, о чем мечтала все эти долгие годы, и
все это для нее - лишь зола и пепел.
   "Священник непременно сказал бы, что  такова  расплата  за  грех.  Уж
этого-то я вдоволь наслушалась от замкового  капеллана  Игрейны,  прежде
чем меня отослали на Авалон. Неужто в сердце своем я - более христианка,
нежели сама думаю?" И вновь Моргейне померещилось, что сердце ее того  и
гляди разобьется, ибо любовь обернулась для нее крушением и гибелью.
   На Авалоне такого никогда не случилось бы: те, кто приходят к  Богине
вот так, никогда не отвергли бы ее власти... Моргейна расхаживала взад и
вперед, в жилах ее бушевало неутолимое пламя; молодая  женщина  знала  -
никто не поймет ее чувств, кроме разве жрицы Богини, такой же,  как  она
сама. Вивиана, с тоской думала она, Вивиана все поняла  бы,  или  Врана,
или любая из нас. "Что же я делаю все эти  долгие  годы  вдали  от  моей
Богини?"

ТАК ПОВЕСТВУЕТ МОРГЕЙНА

   "Три дня спустя я испросила у Артура дозволения покинуть его  двор  и
отправиться на Авалон; я сказала лишь, что соскучилась по Острову  и  по
моей приемной матери Вивиане. За эти дни  я  ни  разу  не  поговорила  с
Ланселетом, если не считать обмена пустыми любезностями в  тех  случаях,
когда от встречи было не уклониться. И даже тогда я подмечала, что он не
смеет смотреть мне в глаза, и во  власти  стыда  и  гнева  обходила  его
стороной, лишь бы не сталкиваться с ним лицом к лицу.
   И вот я взяла коня и поскакала на восток через  холмы;  и  в  течение
многих лет не возвращалась более в Каэрлеон, и не ведала, что происходит
при Артуровом дворе.., но эту историю лучше отложить на потом".

Глава 8

   Следующим летом к Британским берегам стекались саксонские полчища;  и
Артур и его люди весь год собирались с силами,  готовясь  к  неизбежному
сражению. Артур повел свое воинство в битву  и  отбросил  саксов  прочь,
однако решающей победы, как надеялся, не одержал; враги и впрямь понесли
серьезный урон, от которого не оправятся в течение  года;  но  у  Артура
недостало людей и коней для того,  чтобы  разгромить  неприятеля  раз  и
навсегда, как он рассчитывал. В сражении короля ранили, и  не  то  чтобы
серьезно, однако рана загноилась и воспалилась, и  на  протяжении  почти
всей осени Артур был прикован к постели. Повалил первый снег,  когда  он
наконец сумел пройтись по  двору,  опираясь  на  палку;  а  шрам  Артуру
предстояло унести с собою в могилу.
   - В седло я смогу сесть никак не раньше весны, -  мрачно  пожаловался
он Гвенвифар. Королева стояла у самой стены, кутаясь в синий плащ.
   - А чего доброго, и позже, дорогой мой лорд, если застудишь рану,  не
залечив ее толком, - заметил Ланселет. - Ступай  в  замок,  прошу  тебя:
глянь-ка, плащ Гвенвифар снегом припорошило.
   - А заодно и твою бороду, Ланс,  -  или  это  седина  пробивается?  -
поддразнил Артур, и Ланселет рассмеялся.
   - Думаю, и то, и другое справедливо; здесь, мой король, у тебя передо
мною преимущество: твоя борода столь светла,  что  седины  в  ней  и  не
заметишь. Ну же, обопрись на мою руку.
   Артур отмахнулся было, но тут вступилась королева:
   - Нет, Артур, возьми его под руку; вот упадешь - и все труды  лекарей
пойдут насмарку.., а камень скользкий, снег-то под ногами тает.
   Вздохнув, Артур оперся о плечо друга.
   - Вот теперь  и  я  вкусил,  каково  это  -  состариться.  -  Подошла
Гвенвифар, взяла его под вторую руку, и король рассмеялся:
   - А что, будешь ли ты так же любить  меня  и  поддерживать,  когда  в
бороде и волосах у меня и впрямь пробьется седина и стану я опираться на
палку, точно мерлин?
   - И даже  когда  тебе  стукнет  девяносто,  лорд  мой,  -  со  смехом
поддержал его Ланселет. - Вот так и вижу, словно наяву: Гвенвифар  ведет
тебя за одну руку, я - за другую, и так ковыляем мы, едва волоча ноги, к
твоему трону - к тому времени нам всем будет  под  девяносто  или  около
того! - Конюший вдруг посерьезнел. - Беспокоюсь  я  за  Талиесина,  лорд
мой, он совсем одряхлел, и  зрение  его  подводит.  Не  следует  ли  ему
возвратиться на Авалон и провести там последние годы в покое и мире?
   - Конечно же, следует, - отозвался Артур, - да только он говорит, что
не бросит меня одного, на советников в лице одних лишь священников...
   - А где тебе и найти лучших советников, если не среди  святых  отцов,
лорд мой? - вспыхнула Гвенвифар. Жуткое слово "Авалон"  она  терпеть  не
могла; ее пугала самая мысль о том,  что  Артур  дал  обет  оберегать  и
хранить тамошние языческие обычаи.
   Они вошли в зал, где горел огонь, Ланселет осторожно усадил короля  в
кресло, и тот раздраженно отмахнулся:
   - Да уж, устройте старика у очага  и  принесите  ему  ночной  горшок:
дивлюсь я, что вы позволяете мне носить сапоги  и  штаны  вместо  ночной
рубашки!
   - Дорогой мой лорд... - начала было Гвенвифар,  но  Ланселет  положил
руку ей на плечо.
   - Не тревожься, родственница;  все  мужчины  таковы:  капризничают  и
брюзжат, когда больны. Артур сам не понимает, как хорошо  устроился:  за
ним ходят прекрасные дамы, к его  услугам  изысканные  яства,  и  чистые
повязки, и столь презираемые им  горшки...  А  вот  я  лежал  раненым  в
военном лагере, и ухаживал за мной вечно всем недовольный  старикашка  -
он был хром и сражаться не мог, - и  валялся  я  в  собственном  дерьме,
поскольку с места сдвинуться не мог, и никто и не думал подойти ко мне и
помочь подняться, и приносили мне лишь кислое пиво да  сухари,  чтобы  в
пиве размачивать.  А  ну,  перестань  ворчать,  Артур,  а  не  то  я  уж
позабочусь, чтобы ты лечил свою рану мужественно и стойко, как  подобает
солдату!
   - Да уж, этот и впрямь позаботится, - фыркнул Артур,  тепло  улыбаясь
другу. - Не слишком-то ты боишься  своего  короля,  принц  Галахад...  -
Артур взял из рук жены роговую ложку  и  принялся  поглощать  месиво  из
горячего вина с хлебом и медом. - До чего вкусно; и притом согревает;  и
пряности там есть, не так ли - те самые  пряности,  что  ты  велела  мне
прислать из Лондиниума...
   Подошедший Кэй забрал у короля пустую чашу.
   - Ну, и как поживает твоя рана  после  часовой  прогулки,  лорд  мой?
По-прежнему болит и ноет?
   - Меньше, чем в прошлый раз;  вот  и  все,  что  я  могу  сказать,  -
отозвался Артур. - Впервые в жизни я узнал, что такое настоящий страх: я
испугался, что умру, не завершив трудов своих.
   - Господь того не допустит, - вступилась  Гвенвифар.  Артур  погладил
жену по руке.
   - Вот и я себе так говорил, однако внутренний голос твердил мне,  что
это - великий грех гордыни: страшиться, что я сам  или  кто-либо  другой
незаменимы для воплощения Господнего замысла... Долго  размышлял  я  обо
всем об этом, пока лежал в постели, не в силах подняться.
   - Сдается мне, мало чего оставил ты незавершенным,  если  не  считать
окончательной победы над саксами, лорд мой, - вмешался Кэй. - Но  теперь
пора тебе лечь; прогулка утомила тебя.
   Артур вытянулся на постели; Кэй забрал его одежду и осмотрел глубокую
рану, что до сих пор слегка сочилась гноем сквозь ткань.
   - Я пошлю за женщинами; надо бы снова наложить  горячие  повязки;  ты
разбередил рану. Хорошо еще, от ходьбы она не открылась.
   Женщины принесли дымящиеся котелки, намешали трав и наложили на  рану
пропитанные водой и сложенные  в  несколько  раз  куски  ткани  -  такие
горячие, что Артур дернулся и не сдержал крика.
   - Ага, и все  равно,  Артур,  можешь  почитать  себя  счастливцем,  -
отозвался Кэй. - Если бы меч скользнул в сторону на расстояние ладони, у
Гвенвифар появилась бы причина для горя куда  более  весомая,  а  ты  бы
прославился по всей земле как  король-кастрат..,  прямо  как  в  древней
легенде! Ты ведь помнишь эту байку.., король ранен  в  бедро,  силы  его
убывают, и хиреет и увядает земля - до тех пор, пока  не  явится  юноша,
способный возродить ее плодородие...
   Гвенвифар так и передернулась.
   - Отличная история, что и говорить: в самый раз для слуха раненого! -
раздраженно  бросил  Артур,  беспокойно   ворочаясь:   обжигающе-горячий
компресс причинял невыносимую боль.
   - А я думал, ты оценишь, насколько тебе повезло: ведь земля  твоя  не
увянет и не станет бесплодной, -  отозвался  Кэй.  -  А  к  Пасхе,  смею
надеяться, если посчастливится, королева понесет...
   - Дай-то Боже, - откликнулся Артур, но Гвенвифар,  вздрогнув,  отвела
глаза. Да, она вновь зачала, и  вновь  ее  постигла  неудача  -  да  так
быстро, что она даже толком осознать не успела, что беременна..,  неужто
так будет всегда? Или она бесплодна, или Господь карает ее  за  то,  что
она не тщится денно и нощно сделать своего мужа лучшим христианином?
   Прислужница сняла повязку и собиралась уже  заменить  ее  на  свежую.
Артур потянулся к Гвенвифар.
   - Нет, пусть  это  сделает  госпожа  моя,  у  нее  руки  нежнее...  -
промолвил он, и Гвенвифар послушно взялась за дымящуюся  ткань  -  такую
обжигающе-горячую, что едва не обварила себе  пальцы;  однако  Гвенфивар
радовалась боли, точно искуплению. Это  она  во  всем  виновата,  она  и
только она; надо было Артуру отослать от себя бесплодную женщину и взять
жену, способную подарить ему ребенка. Ему вообще  не  следовало  на  ней
жениться; ведь к тому времени ей уже исполнилось восемнадцать, и  лучшие
для деторождения годы для нее остались позади. Может статься...
   "Будь здесь Моргейна, я бы и впрямь выпросила у нее  талисман  против
бесплодия..."
   - Сдается мне, что лекарское искусство Моргейны ныне оказалось бы нам
куда как кстати, -  промолвила  Гвенвифар.  -  С  Артуровой  раной  дело
обстоит скверно, а Моргейна - прославленная  целительница,  как  и  сама
Владычица Авалона. Отчего бы нам не послать на  Авалон  и  не  попросить
кого-либо из них приехать сюда?
   - Не вижу в том нужды, -  нахмурился  Кэй.  -  Рана  Артура  заживает
неплохо; видывал я и похуже, и те исцелялись благополучно.
   - И все же рад был  бы  я  повидаться  с  моей  доброй  сестрицей,  -
промолвил  Артур,  -  как  и  с  Владычицей   Озера,   другом   моим   и
благодетельницей. Но судя по тому, что рассказывала мне Моргейна, не жду
я когда-либо увидеть их вместе...
   - Я пошлю гонца на Авалон и попрошу мать приехать, - тебе стоит  лишь
повелеть, Артур, - промолвил Ланселет, однако смотрел он  на  Гвенвифар.
Глаза их на мгновение  встретились.  На  протяжении  всех  этих  месяцев
Артуровой болезни Ланселет, кажется, не отходил от нее ни на шаг; всегда
был для нее опорой и поддержкой - несокрушимой, словно скала; и  что  бы
она без него делала? В те первые дни, когда никто не  верил,  что  Артур
выживет, Ланселет дежурил у постели вместе с нею, не смыкая  глаз;  видя
его любовь к Артуру, она начинала стыдиться собственных  мыслей.  "Он  -
кузен Артура, как и Гавейн; и столь же близок к трону; он -  сын  родной
сестры Игрейны; если с Артуром что-то  случится,  он  станет  тем  самым
королем, что так нам нужен.., в древние времена королем считался  супруг
королевы, и не иначе..."
   - Так что, пошлем за госпожой Вивианой? - уточнила Гвенвифар.
   - Только лишь если тебе угодно увидеться с Владычицей, -  со  вздохом
отвечал Артур. -  Думается  мне,  сейчас  мне  требуется  лишь  побольше
терпения - такой совет дал мне  епископ,  когда  я  беседовал  с  ним  в
последний раз. Господь и впрямь ко мне  добр:  я  не  лежал  беспомощным
тогда, когда нагрянули саксы, и ежели  Господь  не  оставит  меня  своей
милостью, я смогу выехать в поход, как  только  враги  объявятся  снова.
Гавейн собирает войско на севере для Лота и Пелинора, верно?
   - Ага, - рассмеялся Ланселет. - Он сказал Пелинору, что сперва должно
расправиться с белым конем, а дракон пусть подождет.., и велел вооружить
всех его воинов и прийти по первому зову. Явится и Лот, хоть  он  уже  и
стар..,  этот  не  упустит  ни  тени  возможности  сделать  так,   чтобы
королевство все-таки отошло его сыновьям.
   "А ведь так оно и выйдет, если я не подарю Артуру сына",  -  подумала
Гвенвифар. Любое слово - произнесенное кем  угодно  и  о  чем  угодно  -
оборачивалось для нее стрелой, насмешкой, нацеленной прямо в сердце, ибо
она не  исполнила  первейшего  долга  королевы.  Артур  к  ней  искренне
привязан, они могли бы быть счастливы, если бы  она  хоть  на  мгновение
сумела избавиться от чувства вины за свое бесплодие. Какое-то время  она
почти радовалась этой ране, ибо пока Артур и не помышлял  о  том,  чтобы
возлечь с женщиной, и то не было ей упреком; она могла заботиться о нем,
холить его и нежить, владеть Артуром безраздельно, - редко так случается
в жизни жены, если супруг ее принадлежит  не  ей,  но  королевству.  Она
могла любить Артура, не размышляя непрестанно о своей вине;  ощущая  его
прикосновения, думать об их  любви,  а  не  только  о  своих  страхах  и
отчаянном уповании: "Уж на сей-то раз я наконец забеременею; а если  да,
то все ли пройдет хорошо или я вновь не сумею выносить бесценную надежду
королевства?" Гвенвифар ухаживала за мужем, нянчила его денно  и  нощно,
точно мать  -  хворого  ребенка,  а  когда  к  Артуру  начали  понемногу
возвращаться силы, она сидела с ним рядом, разговаривала с ним, пела ему
- при том, что чудесным голосом, в отличие от Моргейны,  природа  ее  не
наделила, - сама отправлялась в кухни и готовила для него  все  то,  что
способно пробудить аппетит у недужного, лишь  бы  Артур  поправлялся,  -
ведь в начале лета изнурительная болезнь превратила короля в собственную
тень.
   "И все же чего стоят  все  мои  заботы,  если  я  не  могу  дать  его
королевству наследника?"
   - Жаль, что Кевина здесь нет, - посетовал Артур. - Охотно послушал бы
я музыку - или песни Моргейны, если на то  пошло;  ныне  нет  при  дворе
достойных менестрелей!
   - Кевин вернулся на Авалон, - отозвался  Ланселет.  -  Мерлин  сказал
мне, что он отбыл по каким-то там жреческим делам -  столь  тайным,  что
большего мне знать и не следует. Дивлюсь я, что священники  допускают  в
христианской земле все эти друидические мистерии.
   - Чужой совестью я не распоряжаюсь, будь я хоть  сто  раз  король,  -
пожал плечами Артур.
   - Господа должно чтить так, как велит сам  Господь,  а  не  так,  как
мыслят себе люди, - строго проговорила Гвенвифар. - Затем Он и прислал в
мир Христа.
   - Да, но только не в наши земли, - возразил Артур, - а  когда  святой
Иосиф пришел в Гластонбери и воткнул в землю свой посох и посох  зацвел,
д