сь голова, и все вокруг затянуло серым туманом; когда
я пришла в себя, я уже сидела у  камина  рядом  с  Кевином,  а  служанка
исчезла.
   - Бедная Моргейна, - сказал Кевин. - Бедная моя девочка...
   И впервые с тех пор, как смерть Акколона обратила меня  в  камень,  я
почувствовала,  что  могу  плакать;  и  я   стиснула   зубы,   чтоб   не
расплакаться, ибо знала, что стоит мне  проронить  хоть  слезинку,  и  я
сломаюсь, и буду рыдать, рыдать, рыдать без конца, пока  вся  не  изойду
слезами...
   - Я не девочка, Кевин Арфист, - жестко произнесла я, - а  ты  обманом
добился встречи со мной. Говори, что ты хотел сказать, и уходи.
   - Владычица Авалона...
   - Я не Владычица Авалона, - отрезала я и вспомнила, что при последней
нашей встрече прогнала Кевина, накричав на него  и  обозвав  предателем.
Теперь это казалось неважным; быть может, сама  судьба  свела  здесь,  в
этом замке, у огня двух людей, предавших Авалон ... Я ведь тоже  предала
Авалон, - так как же я смею судить Кевина?
   - А кто же ты тогда? - тихо спросил Кевин. - Врана  стара  и  вот  уж
много лет пребывает в безмолвии.  Ниниана  никогда  не  станет  истинной
правительницей - она слишком слаба для этого. Ты нужна там...
   - При последнем нашем разговоре, - перебила я его, - ты  сказал,  что
время Авалона прошло. Так кому же тогда и сидеть на троне  Вивианы,  как
не ребенку, едва ли пригодному для этого высокого сана и способному лишь
бессильно ожидать того дня, когда Авалон навеки  уйдет  в  туманы?  -  К
горлу моему подступила жгучая горечь. - Ты ведь отрекся от Авалона  ради
знамени Артура - так разве задача  твоя  не  упростится,  если  Авалоном
будут править старая пророчица и бессильная жрица ?
   - Ниниана - возлюбленная Гвидиона и орудие  в  его  руках,  -  сказал
Кевин. - И мне было явлено, что там нуждаются в тебе, в  твоих  руках  и
твоем голосе. И даже если Авалону  и  вправду  суждено  уйти  в  туманы,
неужто ты откажешься уйти вместе с ним? Я всегда считал тебя храброй.
   Он взглянул мне в глаза и сказал:
   - Ты умрешь здесь, Моргейна, умрешь от горя и  тоски...  Я  ответила,
отвернувшись:
   - За этим я сюда и пришла... - И впервые я осознала,  что  и  вправду
явилась в Тинтагелъ умирать.  -  Все  мои  труды  обернулись  прахом.  Я
проиграла, проиграла... ты  должен  радоваться,  мерлин,  -  ведь  Артур
победил и твоими трудами тоже.
   Кевин покачал головой.
   - Тут нечему радоваться, ненаглядная моя, - сказал он. - Я делаю лишь
то, что возложили на меня боги - так же,  как  и  ты.  Но  если  тебе  и
вправду предстоит узреть конец привычного нам мира, милая, пусть  каждый
из нас встретит этот рок на своем месте, служа тем  богам,  которым  нам
суждено служить... Не знаю, почему, но я должен вернуть тебя на  Авалон.
Мне было бы куда проще иметь дело с одной лишь Нинианой,  но,  Моргейна,
твое место на Авалоне - а я буду  там,  куда  меня  пошлют  боги.  И  на
Авалоне ты найдешь исцеление.
   - Исцеление! - с презрением фыркнула я. Я не желала исцеляться.
   Кевин  печально  взглянул  на  меня.  Он  называл  меня  ненаглядной.
Наверное, больше никто на целом свете не знал моей истинной сути;  перед
всеми прочими - даже перед Артуром - я притворялась, стараясь  выглядеть
лучше, чем я есть на самом деле, и с каждым  я  была  иной.  Даже  перед
Вивианой я притворялась, чтоб показаться более достойной  сана  жрицы...
Кевин же видел во мне просто Моргейну, не больше и не  меньше.  Я  вдруг
поняла: даже если я предстану  перед  ним  в  облике  Старухи  Смерти  и
протяну костлявую руку, в его  глазах  я  буду  прежней  Моргейной...  Я
всегда считала, что любовь  не  такова,  что  любовь  -  это  то  жгучее
чувство, которое я испытывала к  Ланселету  или  Акколону.  К  Кевину  я
относилась с отстраненным сочувствием, теплотой,  дружелюбием  -  но  не
более того; я отдавала ему лишь то, чем мало дорожила, и все же... и все
же лишь ему одному пришло в голову приехать сюда, лишь ему оказалось  не
все равно, буду ли я жить или умру от горя.
   Но как он посмел побеспокоить меня, когда душа моя уже почти  слилась
с тем безграничным покоем, что лежит за гранью жизни?!
   Я отвернулась от Кевина и проронила:
   - Нет.
   Я не могу снова вернуться к жизни, не могу  бороться  и  страдать,  и
существовать под грузом ненависти тех, кто некогда меня любил... Если  я
останусь в живых, если вернусь на Авалон, мне придется вновь вступить  в
смертельную схватку с любимым моим Артуром,  вновь  видеть  Ланселета  в
плену у Гвенвифар. Нет, меня все это не касается.  Я  не  вынесу  больше
этой боли, раздирающей мое сердце...
   Нет. Я погрузилась  в  забвение,  и  вскоре  -  я  это  знала  -  мне
предстояло уйти в него с головой... в забвение, в покой, так похожий  на
смерть, что подбиралась все ближе и  ближе...  Так  неужто  Кевин,  этот
предатель, вернет меня обратно?
   - Нет, - повторила я и спрятала лицо  в  ладонях.  -  Оставь  меня  в
покое, Кевин Арфист. Я пришла сюда, чтоб умереть. Оставь меня.
   Он не шелохнулся и не произнес ни слова, и я  тоже  застыла,  опустив
покрывало на лицо. У меня не было сил уйти, но ведь,  несомненно,  он  и
сам вскоре встанет и удалится. А я... я буду сидеть,  пока  служанки  не
перенесут меня обратно в постель -  и  после  этого  никогда  больше  не
встану с нее.
   Но тут в тишине послышался негромкий звон струн. Это играл  Кевин.  А
мгновение спустя он запел.
   Я уже слыхала отрывки из этой баллады, ведь Кевин  частенько  пел  ее
при дворе Артура; в ней  повествовалось  о  некоем  барде,  сэре  Орфео,
жившем в незапамятные времена: когда он пел, деревья пускались в пляс, и
камни водили хороводы, и звери лесные приходили и  смиренно  ложились  у
его ног. Но сегодня Кевин не остановился на этом  -  он  перешел  к  той
части баллады, что повествовала о таинстве. Ее я слышала впервые.  Кевин
пел  о  том,  как  Орфео,  посвященный,  утратил  свою  возлюбленную   и
отправился ради нее в загробный мир. Он предстал перед Владыкой Смерти и
взмолился, и тот дозволил Орфео спуститься в бессветный край  и  вывести
оттуда его возлюбленную. И Орфео отыскал ее на Бессмертных полях...
   А  потом  Кевин  заговорил  от  имени  души  той  женщины...  и   мне
почудилось, что это говорю я.
   - Не пытайся вернуть меня - я смирилась со  смертью.  Здесь  нашла  я
отдохновение, нет ни боли здесь, ни борьбы, здесь смогу я забыть о любви
и о горе.
   Окружающий мир растаял. Я больше не чувствовала ни  запаха  дыма,  ни
ледяного дыхания ливня, я  не  ощущала  собственного  тела,  больного  и
обессилевшего, застывшего в кресле. Мне казалось, будто я стою  в  саду,
дышащем вечным покоем, среди цветов, лишенных аромата,  и  лишь  далекий
голос арфы упрямо пробивается сквозь безмолвие. Я не желала ее  слушать,
но арфа пела, взывая ко мне.
   Она пела о ветре, что летит с Авалона и несет с  собой  то  дуновение
цветущих яблонь, то запах спелых яблок; ее голос дышал прохладой туманов
над Озером; в нем слышался хруст веток - это олень  мчался  сквозь  лес,
дом маленького народца. Песня арфы вернула  меня  в  то  лето,  когда  я
лежала у прогретого солнцем каменного круга, и Ланселет обнимал меня,  и
кровь впервые бурлила в моих жилах, как весенние  соки  в  пробудившемся
дереве.  А  потом  оказалось,  что  я  вновь  держу  на   руках   своего
новорожденного сына, и его волосенки касаются  моего  лица,  и  от  него
пахнет молоком... или это маленький  Артур  сидит  у  меня  на  коленях,
уцепившись за меня, и гладит меня по щеке... и снова  Вивиана  возлагает
руки на мое чело... и я вскидываю руки, взывая к Богине, и чувствую, что
превращаюсь в мост меж небом и землей... и трепещут на ветру ветви рощи,
где мы с молодым оленем лежим во тьме затмения, и Акколон зовет меня  по
имени...
   И вот уже не одна лишь арфа, но голоса мертвых  и  живых  взывали  ко
мне: "Вернись, вернись, вернись - тебя зовет  сама  жизнь,  со  всей  ее
радостью и болью..." И новая мелодия вплелась в песнь арфы.
   "Это я зову тебя, Моргейна Авалонская... жрица Матери..."
   Я  вскинула  голову,  -  но  не  увидела  Кевина,   искалеченного   и
печального; на его месте стоял Некто, высокий и  прекрасный,  с  сияющим
ликом, со сверкающей Арфой и  Луком  в  руках.  При  виде  бога  у  меня
перехватило дыхание, а голос все  пел:  "Вернись  к  жизни,  вернись  ко
мне... ты, давшая клятву... за мраком смерти тебя ждет жизнь..."
   Я попыталась отвернуться.
   - Я не подчиняюсь никаким богам - одной лишь Богине!
   - Но ведь ты и есть Богиня,  -  послышался  среди  вечного  безмолвия
знакомый голос, - и я зову тебя...
   И на миг, словно взглянув в недвижные воды зеркала Авалона, я увидела
себя в короне Владычицы жизни...
   - Но ведь я старая, совсем старая, я принадлежу  теперь  не  жизни  -
смерти... - прошептала я, и в тишине зазвучали знакомые  слова  древнего
ритуала - но слетали они с уст бога.
   - ... она будет и старой, и юной - как пожелает...
   И мое отражение сделалось  юным  и  прекрасным,  как  будто  я  снова
превратилась в ту девушку,  что  некогда  отправила  Увенчанного  Рогами
бежать вместе со стадом... да, и я была стара, когда Акколон  пришел  ко
мне, и все же я, неся в чреве его ребенка, послала Акколона на бой...  и
вот теперь я стара и бесплодна - но жизнь пульсировала  во  мне,  вечная
жизнь земли и  ее  Владычицы...  и  бог  стоял  передо  мной,  вечный  и
прекрасный, и звал меня вернуться к жизни...  и  я  сделала  шаг,  затем
другой, и медленно принялась  подниматься  из  тьмы  наверх,  следуя  за
голосом арфы, что пела мне о зеленых холмах Авалона и водах  жизни...  а
потом оказалось, что я стою, протягивая руки к Кевину... и он  осторожно
отставил арфу в сторону и подхватил меня в тот миг, когда я  готова  уже
была упасть. Прикосновение сияющих  рук  бога  обожгло  меня  -  но  это
длилось лишь миг... а потом остался  лишь  певучий,  слегка  насмешливый
голос Кевина:
   - Моргейна, ты же знаешь - мне тебя не удержать. Он  бережно  посадил
меня обратно в кресло.
   - Когда ты ела в последний раз?
   - Не помню, - созналась я, и вдруг поняла, что и вправду едва жива от
слабости.
   Кевин кликнул служанку и велел мягко, но властно,  как  распоряжаются
друиды и целители:
   - Принеси госпоже хлеб и теплое молоко с медом.
   Я  приподняла  было  руку,  пытаясь  возразить;  на   лице   служанки
отразилось праведное негодование, и я вспомнила, что она дважды пыталась
покормить меня - причем именно хлебом с молоком.  Но  все-таки  служанка
подчинилась; когда она принесла то, что у нее попросили, Кевин  принялся
ломать хлеб, макать кусочки в молоко и осторожно класть мне в рот.
   - Довольно, - вскоре сказал он. -  Ты  слишком  долго  постилась.  Но
перед сном тебе непременно нужно будет  еще  выпить  немного  молока  со
взбитым яйцом... Я покажу слугам, как это готовится. Быть  может,  через
пару дней ты уже достаточно окрепнешь, чтоб отправиться в путь.
   И внезапно я расплакалась. Я наконец-то плакала об Акколоне, что ныне
покоился в могиле, и об Артуре, что возненавидел меня, и об Элейне,  что
была мне подругой... и о Вивиане, лежащей среди христианских могил, и об
Игрейне, и о  себе  самой,  перенесшей  столь  много...  И  Кевин  снова
повторил:
   - Бедная Моргейна. Бедная моя  девочка,  -  и  прижал  меня  к  своей
костлявой груди. И я  плакала  и  плакала,  пока,  в  конце  концов,  не
успокоилась, и Кевин позвал служанок, чтоб те отнесли меня в постель.
   И я уснула -  впервые  за  много-много  дней.  А  два  дня  спустя  я
отправилась на Авалон.
   Я плохо помню, как мы ехали на север; я была тогда немощна и телом, и
духом. Я оказалась на берегу Озера,  на  закате,  когда  воды  его  были
темно-алыми, а небо горело огнем;  и  вот  на  фоне  пламенеющих  вод  и
огненного неба  появилась  черная  ладья,  затянутая  черной  тканью,  и
обмотанные весла взлетали и опускались бесшумно, словно во сне.  На  миг
мне  показалось,  будто  передо  мною  Священная  ладья,   плывущая   по
безбрежному морю, о котором я не смею говорить, а темная фигура на  носу
- это Она, и я  каким-то  образом  преодолела  расстояние  меж  небом  и
землей... Но я и поныне не ведаю, наяву это было или  во  сне.  А  затем
спустился туман и окутал нас; душа моя  затрепетала,  и  я  поняла,  что
вновь вернулась именно туда, где мне надлежит находиться.
   Ниниана встретила меня на берегу и обняла  -  не  как  незнакомка,  с
которой мы встречались лишь дважды в жизни, а  как  дочь  обнимает  мать
после многолетней разлуки. Она отвела  меня  в  дом,  где  некогда  жила
Вивиана. На этот раз Ниниана не стала при-ставлять ко мне кого-нибудь из
младших жриц, а взяла все хлопоты на себя, постелила мне  во  внутренней
комнате, принесла воды из Священного источника - и, отведав эту воду,  я
поняла, что хоть и нелегко мне будет исцелиться, для  меня  все  же  еще
существует исцеление.
   Мне достаточно было ведомо о  могуществе.  Я  отказалась  от  мирских
забот; настал час доверить их другим,  мне  же  следовало  отдыхать  под
заботливой  опекой  дочерей.  Теперь  я  наконец-то  могла  горевать  об
Акколоне, - а не о крушении  всех  моих  надежд  и  замыслов.  Теперь  я
видела, сколь безумны они были;  ведь  я  -  жрица  Авалона,  а  не  его
королева. Но я оплакала расцвет  нашей  любви,  недолгой  и  горькой,  и
ребенка, чья жизнь закончилась, даже не начавшись -  и  вдвойне  больнее
мне было оттого, что это я, своею  собственной  рукой  отправила  его  в
страну теней.
   Траур мой был долог, и иногда мне казалось, что я до конца  жизни  не
избуду этой скорби. Но в конце концов я научилась  вспоминать  обо  всем
этом без слез и уже не задыхалась от  безудержной  печали,  встающей  из
глубины сердца при одной лишь мысли о днях нашей любви. Что  может  быть
печальнее, чем помнить о любви и знать, что она потеряна навеки? Акколон
даже никогда не снился мне, и хоть мне  до  боли  хотелось  увидеть  его
лицо, в конце концов, я поняла, что оно и  к  лучшему  -  иначе  я  весь
остаток жизни провела бы во сне... Ну а так все-таки настал день,  когда
я сумела мысленно обратиться  к  прошлому  и  понять,  что  срок  траура
миновал. Мой возлюбленный и мой ребенок ушли в мир иной,  и  кто  знает,
встречусь ли я с ними за порогом смерти? Но я была жива, я находилась на
Авалоне, и долг требовал, чтобы я стала его Владычицей.
   Не знаю, сколько лет я прожила на Авалоне прежде, чем  все  улеглось.
Помню лишь, что я пребывала среди бескрайнего и безымянного покоя, равно
чуждая и радости, и печали, не ведая  ничего,  кроме  мелочей  обыденной
жизни. Ниниана не отходила от меня ни на шаг. Наконец-то я  как  следует
познакомилась с Нимуэ - к этому  времени  она  превратилась  в  высокую,
молчаливую, светловолосую девушку, прекрасную, как Элейна  в  молодости.
Нимуэ стала для меня дочерью; она приходила ко  мне  каждый  день,  и  я
учила ее всему тому, чему сама в юности научилась от Вивианы.
   В последнее время кое-кто из  последователей  Христа  начал  замечать
цветение Священного терна, и  они  мирно  поклонялись  своему  богу,  не
стараясь изгнать красоту из мира,  а  любя  мир  таким,  каким  бог  его
создал. В те дни они во множестве приходили на Авалон, в  надежде  найти
убежище от гонений и фанатизма. Стараниями Патриция в Британии появились
новые веяния, и в том христианстве, что проповедовал он, не  было  места
ни истинной красоте, ни таинствам  природы.  А  от  этих  христиан,  что
пришли к нам, спасаясь от собственных единоверцев, я  наконец  узнала  о
Назареянине, сыне плотника, достигшем божественности  и  проповедовавшем
терпимость. Так я поняла, что никогда не враждовала с Христом - но  лишь
с  его  тупыми,  узколобыми  священниками,  приписывавшими   собственную
ограниченность ему.
   Не знаю, сколько лет прошло - три, пять, а может, и  все  десять.  До
меня доходили слухи из внешнего мира - призрачные, словно  тени,  словно
звон церковных колоколов, долетавший иногда  до  нашего  берега.  Так  я
узнала о смерти Уриенса, но о нем я не горевала; для меня он  давно  уже
был мертв. Но все же я надеялась, что он исцелился от своих горестей. Он
был добр ко мне - как умел. Мир праху его.
   Приходили к нам и вести о деяниях Артура и его рыцарей, -  но  здесь,
среди безмятежности Авалона, все это  казалось  неважным.  Эти  рассказы
ничем не отличались от старинных легенд, так что было не понять,  о  ком
они повествуют: об Артуре, Кэе и Ланселете или о Ллире  и  детях  богини
Дану. А истории о любви Ланселета и Гвенвифар - или молодого Друстана  и
Изотты, жены Марка, - на самом деле были всего  лишь  перепевом  древней
повести о Диармаде и Грайнне, что дошла к нам  из  незапамятных  времен.
Все это не имело значения. Мне казалось, что я все  это  уже  слышала  -
давным-давно, еще в детстве.
   Но  однажды,  прекрасным  весенним  днем,  когда  на  Авалоне  начали
зацветать яблони, вечно безмолвствовавшая Врана закричала - и  заставила
меня вернуться к хлопотам того мира, который, как я надеялась,  навсегда
остался позади.
 
Глава 9 
 
   - Меч, меч таинств  потерян...  а  теперь  -  и  чаша,  чаша,  и  все
Священные реликвии!.. Все потеряно, все утрачено, все отнято у нас!
   Этот  крик  разбудил  Моргейну.  Однако,  когда   она   на   цыпочках
подобралась к двери комнаты, где спала Врана, - как  всегда,  одна,  как
всегда, соблюдающая молчание, - оказалось, что девушки, приставленные  к
Вране, спят; они ничего не слышали.
   - Все было тихо. Владычица, - заверили они Моргейну.  -  Может,  тебе
приснился скверный сон?
   - Если это вправду и был сон, то он приснился не мне одной,  -  но  и
Вране тоже, - сказала Моргейна, глядя на  безмятежные  лица  девушек.  С
каждым годом ей все сильнее казалось, что жрицы из Дома дев выглядят все
моложе и все больше походят на  детей...  Ну  разве  можно  доверять  им
священные тайны? Они же сущие  девчонки!  Девушки  с  едва  оформившейся
грудью... что они могут знать о жизни Богини - жизни мира?
   И снова оглушительный вопль разнесся над Авалоном, грозя переполошить
всех вокруг.
   - Вот! Теперь вы слышите! - воскликнула  Моргейна.  Но  девушки  лишь
испуганно уставились на нее.
   - Неужто ты грезишь с открытыми глазами, Владычица? -  спросила  одна
из них, и Моргейна поняла, что на самом деле этот крик горя и ужаса  был
беззвучен.
   - Я войду к ней, - сказала Моргейна.
   - Но тебе  нельзя...  -  начала  было  какая-то  девушка,  и  тут  же
попятилась, позабыв закрыть рот - словно лишь сейчас осознала, с кем она
говорит. Моргейна прошла мимо девушки, согнувшейся в поклоне.
   Врана сидела на кровати; ее длинные распущенные волосы спутались, а в
глазах плескался ужас. На миг Моргейне подумалось, что  старой  жрице  и
вправду приснился кошмар, что Врана странствовала дорогами сновидений...
   Но Врана покачала головой. Нет, она совсем не походила  на  человека,
который никак не  может  отойти  от  сна.  Врана  глубоко  вздохнула,  и
Моргейна поняла, что жрица пытается заговорить, преодолев годы молчания;
но голос словно не желал подчиняться ей.
   В конце концов, дрожа всем телом, Врана произнесла:
   - Я видела... видела это...  предательство,  Моргейна,  предательство
проникло в самое сердце Авалона... Я не разглядела его лица, но я видела
в его руке великий меч Эскалибур...
   Моргейна успокаивающе вскинула руку и сказала:
   - На рассвете мы посмотрим в зеркало. Не надо, не говори -  не  мучай
себя, милая.
   Врану все еще била дрожь. Моргейна крепко сжала руку Враны и  увидела
в  колеблющемся  свете  факела,  что  собственная  ее   рука   сделалась
морщинистой и покрылась старческими пятнами, а пальцы  Враны  напоминают
узловатые веревки. "Мы с  ней  пришли  сюда  юными  девушками  из  свиты
Вивианы; и вот мы обе - старухи... - подумала  Моргейна.  -  О,  Богиня,
сколько же лет прошло..."
   - Но я должна  говорить,  -  прошептала  Врана.  -  Я  слишком