пожалуй,
принимают нас за своих же монахов или думают, будто  глаза  их  ослепило
солнце, так что они видят то, чего на самом деле нет, -  произнесла  она
срывающимся голосом, ибо то, что она поведала,  считалось  таинством,  о
котором с непосвященными не говорят. Но  никогда  в  жизни  Моргейна  не
ощущала такой близости с кем бы то ни  было,  девушка  чувствовала,  что
просто не может иметь от Ланселета секретов, и сделала ему этот подарок,
твердя себе, что Владычица все равно хочет оставить  юношу  на  Авалоне.
Что за мерлин из него получится!
   "О, Агнец Божий, что отвел от нас зло мира,  Христос,  яви  нам  свое
милосердие..." - слышалось тихое пение.
   Ланселет тихо напевал себе под нос знакомые  строчки,  когда  Церковь
исчезла: над ними вновь нависали стоячие камни.
   - Пожалуйста, не надо, - тихо попросила Моргейна. -  Петь  этот  гимн
здесь - значит оскорблять Великую Богиню; созданный ею мир  -  вовсе  не
зло, и ни одна ее жрица никому не позволит говорить такое.
   - Как скажешь. - Ланселет замолчал, и вновь  по  лицу  его  пробежало
облачко. Голос его звучал так музыкально и мелодично, что,  когда  пение
оборвалось, Моргейне немедленно захотелось вновь услышать его голос.
   - Ланс, а на арфе ты играешь? Голос у тебя на диво красив, лучше, чем
у иного барда.
   - В детстве меня учили. А после я совершенствовался лишь в  том,  что
подобает отпрыску знатного рода, - отвечал Ланселет. - Так что все,  что
я  приобрел,  -  это  любовь   к   музыке   настолько   великую,   чтобы
преисполниться отвращения к своим собственным потугам.
   - В самом деле? Друид, проходя обучение, сперва становится бардом,  а
потом уж жрецом, ибо музыка - один из ключей к законам вселенной.
   Ланселет вздохнул:
   - Да, вот это для меня и впрямь искушение, одна из  немногих  причин,
что сподвигла бы меня к призванию друида. Но мать хочет, чтобы  я  сидел
на Авалоне, сложа руки, и бренчал на арфе, пока мир вокруг нас  рушится,
а саксы и дикие северяне жгут, грабят  и  разбойничают  в  моей  стране.
Моргейна, ты когда-нибудь видела деревню, разоренную саксами? - И тут же
сам ответил на свой вопрос:
   - Нет, конечно же, нет, ты живешь  здесь,  под  защитой  Авалона,  за
пределами мира, где идут войны и льется кровь, но мне нельзя об этом  не
думать. Я - воин, и сдается мне, что в наши тревожные  времена  защищать
этот чудесный край от пожаров и разбоя -  единственный  труд,  достойный
мужчины.  -  Лицо  его  сделалось  замкнутым,  каких  только  ужасов  ни
проносилось перед его мысленным взором!
   - Если война так ужасна,  -  промолвила  Моргейна,  -  отчего  бы  не
укрыться от нее здесь? Столько старых друидов умерло в последнем великом
свершении магии, благодаря которому это священное место удалили из  мира
скверны, а сыновей, способных прийти им на смену, у нас недостаточно.
   - Авалон прекрасен, и, если бы мне удалось сделать так, чтобы во всех
королевствах воцарился мир, как на Авалоне,  я  бы  с  радостью  остался
здесь навечно и проводил свои  дни,  играя  на  арфе,  слагая  напевы  и
беседуя с духами великих деревьев... но, сдается мне, недостойно мужчины
прятаться здесь, на Острове, в то время, как за его пределами страдают и
мучаются люди. Моргейна, давай не будем  говорить  об  этом  сейчас.  На
сегодня, молю тебя, дай мне забыться. Внешний мир раздирают распри, а  я
приехал сюда насладиться днем-другим покоя, неужто ты  мне  откажешь?  -
Голос Галахада, напевный и выразительный, чуть дрогнул, и прозвучавшая в
нем боль ранила ее так глубоко, что на  мгновение  Моргейне  почудилось,
она вот-вот разрыдается. Девушка потянулась к его руке  и  порывисто  ее
сжала.
   - Пойдем, - позвала она. - Ты хотел полюбоваться  на  здешний  вид...
таков ли он, как тебе запомнилось?
   Она повела гостя прочь  от  кольца  камней,  и  они  оглядели  Озеро.
Повсюду  вокруг  Острова  переливалась  и  мерцала  в  солнечном   свете
подернутая  легкой  рябью  водная  гладь.   Далеко   внизу   поверхность
прочертила крохотная лодочка - с такой высоты  она  казалась  не  больше
выпрыгнувшей из воды  рыбки.  Другие  острова,  одетые  туманом,  смутно
темнели вдалеке: очертания их казались размытыми благодаря расстоянию  и
магической завесе, что отделяла Авалон от всего мира.
   - Неподалеку отсюда, - промолвил Ланселет, -  на  возвышенности  есть
древняя крепость фэйри, и со стен ее открывается такой  вид,  что  можно
различить и Холм, и  Озеро,  и  еще  остров,  похожий  на  свернувшегося
кольцом дракона... - Он изящно взмахнул рукой.
   - Я знаю это место, - отозвалась Моргейна. - Крепость стоит на  одной
из древних магических линий силы, что расчертили всю землю, однажды меня
туда приводили, чтобы я сполна ощутила власть земли. Народ фэйри в таких
вещах разбирался: я тоже чуть-чуть улавливаю,  чувствую,  как  вибрируют
земля и воздух. А ты что-нибудь ощущаешь? Ведь  и  в  тебе  течет  кровь
фэйри, ты - сын Вивианы.
   - Здесь, на магическом острове, нетрудно ощутить, как земля и  воздух
полнятся силой, - тихо проговорил он.
   Ланселет отвернулся от Озера, зевнул, потянулся.
   - Подъем утомил меня больше, чем я думал, кроме того, почти всю  ночь
я провел в седле. Я готов посидеть на солнышке  и  подкрепиться  хлебом,
что ты для нас запасла!
   Моргейна привела его к самому центру каменного круга.  Если  Ланселет
способен хоть что-то почувствовать, уж здесь-то  он  непеременно  ощутит
присутствие великих сил, думала про себя девушка.
   - Ложись на спину, и земля напоит тебя  своей  мощью,  -  проговорила
Моргейна, вручая ему ломоть; прежде чем завернуть хлеб в  обрывок  кожи,
девушка щедро намазала его маслом и сотовым медом. Они ели медленно,  не
спеша, слизывая с пальцев золотистый сироп. Ланселет  потянулся  к  руке
своей спутницы и шутливо слизнул медовый потек с ее мизинца.
   -  Какая  ты  сладкая,  кузина  моя,  -  рассмеялся  он,  и  Моргейна
почувствовала, как под его прикосновением ожило  все  ее  существо.  Она
завладела рукой юноши, намереваясь отплатить ему той же монетой,  и  тут
же разжала пальцы, точно обжегшись. Для него  это  скорее  всего  только
игра, но для нее - все совсем  иначе.  Девушка  отвернулась  и  спрятала
пылающее лицо в траве. Сила земли перетекала в нее, наделяя  могуществом
самой Богини.
   - Ты - дитя Богини, -  проговорила  Моргейна  наконец.  -  Неужто  ты
ничего не знаешь о ее таинствах?
   - Очень мало, хотя отец однажды поведал мне о том, как я был зачат  -
как дитя Великого Брака между королем и его землей. Так  что,  наверное,
он считает, что  мне  должно  хранить  верность  самой  земле  Британии,
которая для меня и отец,  и  мать...  Я  побывал  в  великом  средоточии
древних таинств, в гигантском каменном  коридоре  Карнака,  где  некогда
стоял Храм; там - источник силы, как здесь. Да, здесь я чувствую  то  же
самое. - Ланселет развернулся и заглянул в лицо своей спутницы. -  Ты  -
словно Богиня этого места, - промолвил он, дивясь. - В древних  культах,
я знаю, мужчины и женщины вместе отдаются  ее  власти,  хотя  священники
очень хотели бы запретить такие обряды,  точно  так  же,  как  стремятся
сокрушить все древние камни, вроде тех, что нависают над нами сейчас,  и
великие мегалиты Карнака тоже... Часть они уже ниспровергли,  да  только
задача эта не из простых.
   - Богиня им помешает, - просто ответила Моргейна.
   - Может, и так, -  согласился  Ланселет  и  осторожно  прикоснулся  к
синему полумесяцу у нее на лбу. - Ты ведь в этом  месте  дотронулась  до
меня, когда помогла мне заглянуть  в  иной  мир.  Это  касается  Зрения,
Моргейна, или это - еще  одно  из  таинств,  о  которых  тебе  запрещено
рассказывать? Ну ладно, я и спрашивать не буду. Просто я  чувствую  себя
так, словно меня похитили и унесли в одну из  древних  крепостей  фэйри,
где, по слухам, за одну ночь проходит сто лет.
   - Ну, не то чтобы все сто, - рассмеялась Моргейна, - хотя отчасти это
правда: ход времени там и впрямь иной. Но  я  слышала,  будто  некоторые
барды и по сей день вольны  ходить  в  эльфийскую  страну  и  обратно...
просто мир фэйри отступил в туманы еще дальше Авалона, вот и  все.  -  И
девушка неуютно поежилась.
   - Может статься, когда я вернусь в реальный мир, саксов уже  разобьют
наголову и от них одно воспоминание останется, - предположил Ланселет.
   - И ты горестно зарыдаешь, ибо жизнь твоя утратит смысл?
   Рассмеявшись, юноша покачал головой, не выпуская руки своей спутницы.
А спустя минуту негромко спросил:
   - А ты, значит, уже служила Богине в день костров Белтайна?
   - Нет, - тихо ответила Моргейна. - Я храню  девственность,  пока  это
угодно Богине,  скорее  всего,  меня  сохраняют  для  Великого  Брака...
Вивиана не объявляла мне свою волю, равно как и волю Богини.  -  Девушка
опустила голову, рассыпавшиеся волосы волной упали ей на лицо.  Моргейна
вдруг отчаянно оробела, словно гость мог прочесть ее мысли и  распознать
желание, вдруг вспыхнувшее в ней, подобно пламени. Отречется ли  она  от
своей ревностно сберегаемой девственности,  если  Ланселет  ее  об  этом
попросит? Никогда прежде запрет  не  казался  ей  в  тягость,  а  теперь
ощущение было такое, словно  между  ними  лег  огненный  меч.  Наступило
долгое  молчание,  по  солнцу  скользили  тени,  тишину  нарушало   лишь
стрекотание кузнечиков в траве. Наконец Ланселет  потянулся  к  девушке,
уложил ее на траву и ласково поцеловал полумесяц на челе:  поцелуй  этот
обжег ее как пламя. Голос его звучал мягко и серьезно:
   - Да охранят меня все Боги, что есть, от  посягательств  на  то,  что
Богиня наметила для себя, милая моя кузина. В моих глазах  ты  священна,
как сама Богиня. - Ланселот привлек ее ближе, его била дрожь, и  девушка
испытала счастье острое, словно боль.
   Моргейна в жизни своей не знала, что такое быть счастливой -  почитай
что со времен бездумного детства, счастье смутно запомнилось ей  по  тем
временам, когда мать еще не обременила ее маленьким братом. А здесь,  на
Острове, жизнь воспарила к  свободным  сферам  духа;  Моргейна  изведала
радости и восторги могущества, страдания  и  напряжение  боли  и  тяжких
испытаний; но чистое, незамутненное счастье она познала  только  сейчас.
Солнце словно запылало ярче, облака заскользили по небу, точно  огромные
крылья, рассекающие мерцающий, пронизанный лучами воздух;  каждый  бутон
клевера в  траве  засиял  собственным  внутренним  светом,  светом,  что
разливался и от нее самой. Моргейна смотрела на свое отражение в  глазах
Ланселета и знала, что она прекрасна, что Ланселет желает ее - и, однако
же, его  любовь  и  благоговение  так  велики,  что  он  готов  сдержать
собственные страсти в  границах  дозволенного.  Моргейне  казалось,  что
подобной радости она просто не выдержит.
   Время остановилось. Она парила в блаженном  забытьи.  Ланселет  всего
лишь поглаживал ее щеку легчайшим, точно перышко, прикосновением,  и  ни
один из них не хотел большего. Моргейна перебирала его пальцы,  чувствуя
мозоли на ладони.
   Спустя бесконечно долгое время Ланселет притянул ее к себе  и  укутал
полами плаща. Они лежали рядом, едва соприкасаясь; сквозь них  струилась
исполненная гармонии сила солнца, земли и воздуха; Моргейна  погрузилась
в лишенную сновидений дрему, даже  сквозь  сон  сознавая,  что  руки  их
по-прежнему сплетены. Казалось, будто некогда - очень, очень давно - они
уже лежали так, ублаготворенные,  не  подвластные  времени,  наслаждаясь
бесконечным, радостным покоем, как если бы стали частью стоячих  камней,
что высились здесь испокон веков, как если бы  она  вновь  переживала  и
помнила их пребывание здесь. Позже девушка проснулась и обнаружила,  что
Ланселет, в свою очередь, задремал, и,  усевшись,  залюбовалась  спящим,
пытаясь  запомнить  каждую  черточку  его  лица  во  власти   неизбывной
нежности.
   Полдень уже миновал, когда  юноша  пробудился,  улыбнулся,  глядя  ей
прямо в глаза, потянулся всем телом, как  кот.  Все  еще  заключенная  в
прозрачном пузырьке радости, Моргейна услышала его голос:
   - Мы же собирались спуститься вниз, поохотиться на озерную птицу! Мне
бы хотелось помириться с матушкой - я так счастлив, что  и  подумать  не
могу о том, чтобы враждовать с кем бы и чем бы то ни было, но, возможно,
духи природы пошлют нам птаху-другую, чье предназначение - стать для нас
отменной трапезой...
   Рассмеявшись, Моргейна сжала его руку.
   - Я отведу тебя к тому месту, где кормятся водяные  птицы,  и,  ежели
такова воля Богини, мы ничего не поймаем,  так  что  незачем  угрызаться
совестью из-за вмешательства в судьбу пернатых. Но там очень топко,  так
что тебе придется  снять  сапоги  для  верховой  езды,  а  мне  -  снова
подоткнуть  платье.  Ты  пользуешься  дротиком  на  манер  пиктов,   или
пиктскими крохотными отравленными стрелами, или ты просто ловишь птицу в
силок и сворачиваешь ей шею?
   - Сдается мне, если по-быстрому набросить на  птицу  сеть  и  тут  же
свернуть ей шею, она почти не мучается, - задумчиво проговорил Ланселет,
и девушка кивнула.
   - Я принесу силок и сеть...
   Спускаясь с Холма,  они  никого  не  встретили,  за  несколько  минут
молодые люди скатились вниз, при том что подъем вверх занял больше часа.
Моргейна заглянула в строение, где хранились сети и силки, и  прихватила
с собою два; стараясь не шуметь, они прошли вдоль  берега  и  в  дальнем
конце острова набрели на заросли камышей. Сняв обувь, они вошли в  воду,
спрятались в тростниках и расставили сети. Они оказались в тени Холма, и
в воздухе веяло прохладой; озерные птицы уже слетались на  воду  стаями,
чтобы покормиться на мелководье. Минута - и в силках Моргейны  забилась,
хлопая крыльями, первая птаха,  девушка  проворно  бросилась  к  добыче,
схватила ее и свернула ей шею. Следующую птицу поймал Ланселет, а  потом
и еще одну. Сплетя веревку из тростника, он связал тушки за шеи.
   - Ну и довольно, - проговорил он. - Это славная забава,  но  в  такой
день, как сегодня, мне не хотелось бы убивать без нужды  ничего  живого.
Одна птица для матери, две - для мерлина. Хочешь, и тебе одну поймаем?
   - Я не ем мяса, - покачала головой Моргейна.
   - Ты такая крохотная, - произнес Ланселет. -  Наверное,  и  еды  тебе
требуется самая малость. А я вот рослый, оттого-то я вечно голодный.
   - Так ты и сейчас голоден? Для  ягод  еще  рано,  но  можно  поискать
боярышника, что остался с зимы...
   - Нет, - возразил Ланселет, - не сейчас, право, нужды нет, ежели я  и
проголодался, тем вкуснее мне покажется ужин.
   Промокшие насквозь, они выбрались на берег. Моргейна стянула  с  себя
верхнюю тунику из оленьей кожи и повесила просушить на куст, чтобы та не
сделалась жесткой. Сняла она и юбку и выжала из нее воду, как ни  в  чем
не бывало оставшись лишь  в  нижней  рубахе  из  некрашеного  льна.  Они
вернулись к тому месту, где оставили обувь, но надевать ее не  стали,  а
просто уселись в траву и, молча держась за руки, принялись наблюдать  за
птицами, что, переворачиваясь хвостом вверх, ныряли за мелкой рыбешкой.
   - До чего здесь спокойно и тихо, - промолвил Ланселет. - Словно мы  -
одни в целом мире, за пределами времени и пространства,  не  знающие  ни
забот, ни бед, ни мыслей о войне и битвах, королевствах и распрях...
   - Хотелось бы мне,  чтобы  этот  день  длился  вечно!  -  срывающимся
голосом проговорила Моргейна, вдруг осознав, что это золотое  блаженство
рано или поздно закончится.
   - Моргейна, ты плачешь? - встрепенувшись, заботливо спросил юноша.
   - Нет, - яростно возразила она, стряхивая с ресниц  одну-единственную
непокорную каплю и видя, как мир дробится на цвета спектра. Моргейна  не
умела плакать, ни единой слезинки боли или страха не пролила она за  все
годы испытаний, назначенные будущей жрице.
   - Кузина... Моргейна, - проговорил Ланселет, прижимая девушку к  себе
и поглаживая ее по щеке. Моргейна обернулась, прильнула к нему, спрятала
лицо в его тунике. Грудь его пылала жаром, в ушах девушки звучал  мерный
стук его сердца. Спустя мгновение Ланселет наклонился, одной рукою  взял
Моргейну за подбородок, приподнял ей голову - и губы их встретились.
   - Хотелось бы мне, чтобы ты не была обещана Богине, - прошептал он.
   - И мне тоже, - тихо проговорила она.
   - Ну же, иди сюда...  позволь  мне  обнять  тебя,  вот  так...  я  же
поклялся, что не стану... посягать на чужое.
   Моргейна закрыла глаза, ей было  все  равно.  Клятва  казалась  такой
далекой, не ближе тысячи лиг, не ближе тысячи лет, и даже мысль о  гневе
Вивианы ее уже не останавливала. Спустя много лет она гадала, а  что  бы
произошло, если бы они простояли так еще хотя бы  несколько  минут;  вне
всякого сомнения, Богиня, в чьих руках они  пребывали,  поступила  бы  с
ними по воле своей. Но едва губы их соприкоснулись вновь, Ланселет  чуть
напрягся, словно услышав  некий  звук  на  самом  пределе  человеческого
слуха.
   Моргейна отстранилась и села.
   - Моргейна, что это?
   - Я ничего не слышу, -  проговорила  девушка,  пытаясь  уловить  хоть
что-нибудь за тихим говором озерной воды, за шелестом ветра в тростниках
и за редкими всплесками выпрыгнувшей из воды рыбины. И звук  повторился,
точно легкий вздох... точно чей-то всхлип.
   - Кто-то плачет, - проговорил Ланселет,  распрямляя  длинные  ноги  и
проворно  вскакивая.  -  Вон  там...  кто-то  ранен  или   заблудился...
маленькая девочка, судя по голосу...
   Как была, босиком, Моргейна поспешно бросилась за ним, оставив юбку и
тунику сушиться на кусте. Чего доброго, какая-нибудь из младших  жриц  и
впрямь заплутала в болотах, хотя им и не позволено выходить  за  пределы
ограды Дома дев. И все-таки девочки есть девочки,  напрасно  ждать,  что
они не станут нарушать правил. Одна из старых жриц однажды сказала,  что
Дом дев - это такое место для малых  девчушек,  смысл  бытия  которых  -
проливать, ломать и забывать все на свете, в  том  числе  и  правила  на
каждый день; там живут они до тех пор, пока не разольют, не сломают и не
забудут все, что в их  силах,  освободив  в  жизни  немножко  места  для
мудрости. И теперь, когда Моргейна в свой черед стала посвященной жрицей
в полном смысле этого  слова  и  начала  обучать  послушниц,  ей  иногда
казалось, что ведунья сказала чистую правду: уж,  разумеется,  сама  она
никогда не была  такой  глупой,  пустоголовой  девчонкой,  как  нынешние
обитательницы Дома дев!
   Они пошли на звук. Смутный и неясный, он то  обрывался  на  несколько
минут, то вновь раздавался вполне отчетливо. С Озера толстыми щупальцами
потянулся туман, Моргейна не знала доподлинно, обычное  ли  это  марево,
рожденное сыростью и приближением заката, или  края  завесы,  окружающей
магическое королевство.
   - Здесь,  -  объявил  Ланселет,  внезапно  ныряя  в  туман.  Моргейна
поспешила следом. Там, смутно различимая в белесой дымке, то растворяясь
среди теней и перетекая в реальный мир, а то появляясь снова,  стояла  и
плакала девочка. Вода доходила ей до лодыжек.
   "Да, - подумала про себя Моргейна, - и  в  самом  деле  девочка".  И:
"Нет, это не жрица". Незнакомка была совсем юна  и  ослепительно  хороша
собой: вся - белизна и золото; кожа - прозрачно-бледная, точно  слоновая
кость, чуть  тронутая  кораллом;  глаза  чистейшей  небесной  голубизны,
длинные светлые волосы мерцали в тумане текучим  золотом.  На  ней  было
белое платье, незнакомка безуспешно пыталась приподнять подол над  водой
так, чтобы не замочить. Каким-то непостижимым образом,  проливая  слезы,
она умудрялась нисколько не кривить  лицо,  так  что,  даже  плача,  она
казалась лишь прелестнее, чем прежде.
   - Что случилось, дитя? - спросила Моргейна. - Ты потерялась?
   Девочка уставилась на вновь пришедших во все глаза.
   - Кто вы? - прошептала она. -  Я  и  не  надеялась,  что  меня  здесь
услышат, - я звала сестер, но ни одна не  откликнулась,  а  потом  земля
задрожала, и там, где только что была твердая почва, я оказалась в воде,
и повсюду -