лестнувший  в  окна  колючим,
льдистым снегом. Началась пурга.
   - Окна! Окна заделывайте! - рявкнул Лисов.  -  Заметет  нас!  Заметет  на
хрен!
   Все пришло  в  движение.  Позабыв  о  том,  что  снаружи  могут  угостить
очередью, и наши, и сорокинцы принялись расшибать мебель и  ящики,  забивать
окна фанерой, досками и тряпьем. Впрочем, тем, кто с нами  воевал,  пришлось
куда хуже. Они встретили всю эту снежную  круговерть  либо  во  дворе,  либо
вовсе на поляне, где и укрыться негде. Если мы в доме получили удар  стихии,
ослабленный стенами, и не совсем осознали опасность этого  ледяного  шквала,
то противники сразу поняли, что ни в лесу, ни за проломанным  и  прогоревшим
забором им не переждать, а точнее - не пережить пургу.
   - Братаны! - послышался со двора истошный  вопль.  -  Сдаюсь!  Пустите  в
хату! Все! Кончаем войнушку!

Часть четвертая

ТАЙНА "ЧЕРНОГО КАМНЯ"

ВМЕСТЕ

   Мело ровно неделю. Мы стали забывать о том, что есть  еще  что-то,  кроме
снежных вихрей за  окнами  и  двух  десятков  людей,  набившихся  в  комнаты
заметенного  снегом  дома.  Правда,  где-то  в  ручье  продолжала  крутиться
мини-ГЭС и в доме горел свет. Но спутниковую антенну сдуло  и  устанавливать
ее обратно  до  окончания  пурги  было  бесполезно  -  через  полчаса  опять
повалилась бы. Поэтому пришлось  смотреть  видак.  У  нас  было  всего  пять
кассет. С "Ну, погоди!" и его американским старшим братом "Томом и  Джерри".
Три дня из семи по несколько раз прокручивали, потом надоело. Радио тоже  не
хотело работать. Из приемника долетали звуки,  похожие  на  вой  пурги  -  и
больше ничего.  Поэтому  последние  четыре  дня  довольствовались  тем,  что
травили анекдоты. В принципе, безделье - страшная штука. Как оказалось, даже
недельку прожить, не имея какой-либо цели, кроме  ожидания  хорошей  погоды,
дело очень тоскливое.
   Единственный, кто чувствовал себя нормально,  был  старший  Лисов.  Он  к
таким случаям привык и жил по обычному для  себя  графику.  Кормил  скотину,
топил печь, варил обед. Помощников  у  него  было  хоть  отбавляй  -  многие
мающиеся скукой были рады чем-то заняться. Иной раз даже спорили, кому  идти
к "деду" в подручные. Споры  быстро  прекращал  Лисов,  он  внятно  говорил,
указуя перстом: "Ты сегодня пойдешь! А ты - завтра!" И ведь не  забывал:  на
другой день брал с собой именно того, кого обещал.
   Лисов стал общим начальником. И Сорокин,  и  я  на  руководящую  роль  не
претендовали. Тем более не выступал Гриша Середенко, который вместе с  пятью
товарищами сдался нам, как только началась пурга.
   Человеческая логика - вещь сложная, особенно в  России.  С  точки  зрения
чисто формальной, впускать в дом тех, кто еще пару  минут  назад  стрелял  в
тебя и даже убил двоих, - непростительная глупость. Само собой, впускали  мы
этих граждан по одному и без оружия. Среди них было двое легко  раненных,  а
один сильно обморозился. Гриша Середенко  был  цел  и  невредим,  но  стучал
зубами от холода. Он очень обрадовался, что Ваня Соловьев жив и не ранен,  а
потому был словоохотлив. К тому же ему, по случаю добровольной сдачи, налили
два раза по 150 граммов спирта.
   Ни бить, ни тем более убивать этих ребят не хотелось. Хотя и палили  друг
в друга, но, в сущности, злиться было не на что. Может  быть,  если  б  дело
дошло до рукопашной, достичь примирения было бы труднее. Потому что чья пуля
мимо тебя швыркнула - наплевать, главное, что мимо.  А  вот  если  кто  тебе
замочил по роже прикладом, пырнул ножом или просто завез кулаком под  дых  -
помнишь крепче.
   Не знаю, пустил бы я Середенко со товарищи, если б был  только  со  своей
группой, не в союзе с Сарториусом. Скорее всего не пустил бы.  Расстреливать
бы не стал, а не пустил бы. Замерзнут так замерзнут, нет так  нет...  Не  от
жестокости, я вообще-то совсем не жестокий, а из  осторожности.  Права  была
Таня-Вика, когда как-то сказала Вик Мэллори, что, мол, младший Баринов - это
разумный трус. Права, права была, зараза. Слишком уж часто меня подставляли,
путали и надували. Не думаю, что Сарториус был наивнее и доверчивее.  Просто
он был опытнее и умел читать мысли. Его нельзя было обмануть.
   Первые два дня Гришу и его  бойцов  воспринимали  как  военнопленных.  Их
развели по двое в разные комнаты, пристроили в окружении  "наших",  то  есть
моих и сорокинцев, которые, постреляв полчаса "из  одного  окопа",  даже  не
вспоминали о том, что  наше  знакомство  начиналось  не  очень  по-дружески.
Какое-то время я вполглаза присматривал - побаивался, не заключат ли Сорокин
с Середенко какой-нибудь союз против меня. Но потом перестал. Потому что все
время подозревать в условиях замкнутого пространства - ужасно  тошно.  Да  и
вообще, выражаясь языком покойного Васи Лопухина, на  меня  напал  дофенизм.
Мне жуть как тоскливо было от сидения в этом замкнутом пространстве. Если  б
не Петрович, обстановка напоминала бы тюрьму.  Некоторые  товарищи,  имевшие
подобный опыт - такие были и у Середенко, и у Сарториуса, и у меня  (Богдан,
отбывший срок за спекуляцию радиодеталями еще в ранней юности), - говорили о
том, что в тюрьме хоть прогулки разрешают.
   Потом все постепенно стали привыкать к  середенковцам.  Нашлись  земляки,
сослуживцы, общие знакомые... Разговоры стали продолжительнее,  мягче.  Если
даже вояки разных наций во время перемирия находят общий язык, то уж  нам-то
грех было его не найти. Все были россияне, уж советские - точно.
   Гриша Середенко,  которому  исполнилось  всего-то  двадцать  восемь  лет,
поведал нам с Сорокиным свою грустную историю. Кое-что из нее и  раньше  нам
было известно, кое-что я лично  услышал  впервые.  Сорокин,  возможно,  знал
больше, но не давал этого понять. Про то, что папа Соловьев  имел  на  Гришу
зуб,  считая  ответственным  за  побег  сына  из  армии  и  все  последующие
неприятности, произошедшие с Ваней, мне в общих чертах рассказывал Чудо-юдо.
После того как в прошлом году все попытки освободить  сынка  из  цепких  лап
моего отца потерпели провал и сам Соловьев угодил на несколько суток в  плен
к сорокинцам, Антон Борисович сильно обиделся. Середенко был  наказан  самым
жутким образом, хотя Гриша не имел  никакого  касательства  ни  к  нападению
Сорокина, ни к сумме выкупа, которую папа Соловьев  вынужден  был  выплатить
Сергею Николаевичу за свое освобождение.
   Наказание состояло в том, что Гришу оставили служить  прапорщиком  в  той
самой войсковой части, где он до того исполнял обязанности дядьки  Савельича
(см. А.С. Пушкин  "Капитанская  дочка")  при  молодом  барине,  сиречь  Ване
Соловьеве.  На  общих  основаниях,  согласно  прапорщицкому   контракту,   в
должности  старшины  роты.  За  полгода  такой  службы  у  Середенко  дважды
появлялись мысли о самоубийстве, трижды он был готов кого-нибудь грохнуть  и
уйти в бега на манер Валерки Русакова. Месячную  зарплату  в  течение  этого
полугода службы Гриша видел только один раз, накануне президентских выборов.
Потом об этом необходимом элементе существования как-то  опять  позабыли.  У
Гриши, со времен работы  в  охранном  подразделении  фирмы  Соловьева,  были
кое-какие накопления, лежавшие на счетах  в  Москве,  но  ехать  за  ними  в
столицу он боялся. Да  и  не  так-то  это  было  просто:  получить  хотя  бы
краткосрочный отпуск. Кроме  того,  чтобы  съездить  в  этот  самый  отпуск,
требовалось взять билет. А с воинскими требованиями как  раз  был  напряг  в
связи с тем, что Министерство обороны не рассчиталось с  транспортниками  за
какие-то дела. То есть надо было ехать за свои денежки, а их-то как раз и не
было. Гриша продавал на толкучке все, что еще  мог  продать  из  гражданской
одежки, и так с трудом дотянул до осени, когда  о  нем  наконец-то  вспомнил
Соловьев. Антон Борисович все же сумел отделаться от обвинений в  незаконном
экспорте оборонных технологий, от подписки о невыезде  и  тут  же  отбыл  за
кордон, для отдыха и лечения нервов. А Середенко, уже готовый плюнуть на все
и уволиться - определяя "наказание", его  строго  предупредили,  что  батька
Соловьев до истечения контракта  обратно  не  возьмет  и  может  даже  жизнь
попортить,  если  Гриша  весь  контракт  в  армии   не   отслужит,   -   был
условно-досрочно возвращен в Москву, как получивший амнистию.  Радовался  он
рано, потому что ему, дав возможность немного потренироваться, откормиться и
набрать форму, велели возглавить группу ребят и лететь  в  Сибирь  вызволять
Ванечку.
   Точнее, для  начала  ему  приказали  вызволить  Сурена.  Какие  отношения
связывали Соловьева  с  этим  господином,  Грише  не  объясняли.  Побег  был
организован до смешного просто. Гриша с двумя товарищами прибыл вертолетом в
Улунайск. На руках у них  были  документы  и  командировочные  удостоверения
Красноярского краевого УВД, а также вполне натуральные бумажки  за  подписью
облпрокурора  одной  из  российских  областей  господина   В.С.Иванцова   об
этапировании заключенного  Сурена  Левоновича  Саркисяна  в  соответствующий
облцентр для очной  ставки  с  одним  из  свидетелей  по  вновь  открывшимся
обстоятельствам дела. Гришу  на  время  операции  повысили  аж  до  капитана
внутренней службы, а его корешков - бывших сержантов ВДВ -  до  прапорщиков.
За день до этого на товарный склад одного из улунайских бизнесменов  завезли
очередную партию товара, среди которого было все необходимое для бегунов  на
длинные дистанции.
   Из  колонии  в  Улунайск  за  ними  прислали  машину.  Начальник  колонии
(по-зековскому - "папа") после небольшого разговора, в ходе  которого  Гриша
передал ему 5000 "зеленых" (видимо, давно оговоренных,  потому  что  никаких
разъяснений  от   Середенко   не   потребовали),   отдал   все   необходимые
распоряжения.
   Этапируемого усадили в обычную бортовую машину, куда по приказанию "папы"
посадили еще шестерых зеков и трех конвоиров-срочников. Этих ребят  отдавали
на заклание.  Шестеро  молодцов  (специально  отобранных  Суреном  из  числа
наиболее  преданных  и  надежных)  надо  было  якобы  отвезти  на   делянку,
находившуюся в десяти километрах от колонии, по дороге к Улунайску. Но уже в
пяти километрах от колонии  на  узкой  таежной  дорожке  Гриша,  сидевший  в
кабине, заделал шофера из пистолета с глушаком, а когда машина остановилась,
его помощники вместе с Суреном тихо почикали остальных.  Стащив  жмуриков  с
дороги и присыпав снежком, поехали дальше, прямиком в Улунайск, куда  успели
как раз к наступлению темноты.
   Доехали  до  склада  знакомого  торгаша  и,  по-быстрому  переодевшись  в
чистенькое, как следует перекусили  на  дорожку.  Пока  беглецы  отдыхали  в
тепле, колонийскую машину два подручных гостеприимного бизнесмена быстренько
перегнали по зимнику далеко в тайгу, а обратно вернулись на "уазике".
   После этого осталось  только  поспать  до  утра  и  дождаться  вертолета,
арендованного тем же самым бизнесменом.
   Вертолет, естественно, официально вез какой-то груз, но на самом деле его
тихо заняли зеки. Когда пилот высадил их неподалеку от  района  Порченой,  в
сопках, он даже слова не сказал. Внакладе ни вертолетчик,  ни  бизнесмен  не
остались.
   Конечно, начальник колонии устроил шухер, поднял тревожную группу,  начал
чего-то искать... но совсем  не  там,  где  находились  беглые.  Потому  что
автомобиль, на котором беглецы  проскочили  в  Улунайск,  обнаружился  очень
далеко и от поселка, и от тех мест, куда улетел вертолет.
   В общем все шло хорошо до момента встречи  с  Женькой.  Середенко  в  это
время уже передал полномочия Сурену, который получил от Соловьева  пакет  со
всеми инструкциями. До этого Гриша и понятия не имел, что придется делать. И
о том, что предстоит заниматься освобождением прежнего подопечного, то  есть
Вани Соловьева, узнал лишь к тому моменту, когда вертолет уже улетал.
   О том, что существует и вторая, парашютная группа, он узнал еще позже.  И
почувствовал себя очень неважно. Ему показалось странным,  что  при  наличии
парашютистов, более подготовленных к внезапным налетам, Соловьев посылает на
дело зеков.
   Впрочем, про эту самую группу  ничего  не  знал  и  Сурен.  О  ней  стало
известно лишь после того, как они с Гришей и остальными добрались до заимки.
   Но в период между сусанинским подвигом Женьки и появлением группы  Сурена
около заимки якобы произошли события, которые могли  бы  у  любого  человека
вызвать  серьезные  сомнения.  Либо  в  Гришиной  искренности,  либо  в  его
психическом здоровье. Однако все, кто сдался нам вместе с Середенко, слово в
слово подтвердили то, что он говорил. Все сразу свихнуться не могли. Правда,
они могли загодя придумать, чего соврать. Только вот зачем? Объяснения этому
не было.
   Как не было  нормального  объяснения  и  тому,  что,  вопреки  Женькиному
утверждению, будто банду "закрутит", они без снегоходов проскочили  двадцать
километров через сопки и заснеженную тайгу так быстро,  что  никто  даже  не
ожидал. Кроме того, непонятно было, что произошло с ДЛ. То  есть  почему  мы
воочию видели команду Сурена, а дешифратор утверждал, будто это имитация.  И
если б не Лисов, который не знал наших тонкостей, а  просто  шандарахнул  из
карабина по "имитации", то могли бы крупно лопухнуться.
   Итак, что ж стряслось там, где наш "Сусанин" бросил своих "поляков"?
   После того  как  Сурен  убедился,  что  раненый  Женька  не  свалился  со
снегохода и благополучно удрал, все поспешили на звук выстрела - и  те,  кто
уже дожидался товарищей наверху, и те, кто ждал внизу, пока за ними приедут.
Нам на  заимке,  из-за  сопок  и  с  расстояния  двадцать  километров,  этот
пистолетный выстрел, конечно, был не слышен, а вот они  там,  на  Сохатской,
все хорошо слышали. В результате  все  собрались  около  той  самой  Лосиной
тропы, по которой отчаянный Женька Лисов скатился  на  снегоходе.  И  решили
вопрос с поиском очень просто: идти по следу "Бурана". Так или иначе, придут
куда-нибудь.
   С горки они съехали на  лыжах.  После  этого  пошли  по  следу  не  самым
гоночным ходом. При  нормальных  условиях,  учитывая  то,  что  Женька  гнал
снегоход в объезд сопок, по низменным  местам,  они  должны  были  прийти  к
заимке часа через три, а то и четыре.
   Вот  тут-то  и  произошло  то,  что  не  поддавалось  никакому   научному
объяснению и заставляло усомниться в здравом уме Гриши.
   Пройдя около километра по следу "Бурана", Середенко и оба  лжепрапорщика,
с которыми он проворачивал операцию в Улунайской  ИТК  (они  в  этом  походе
составляли нечто  вроде  головного  дозора),  стали  подходить  к  небольшой
прогалине. Мороз по всем приметам был неслабый, где-то под минус тридцать, у
Гриши аж усы заиндевели. Но там, впереди, над прогалиной,  струился  воздух.
Как это бывает весной, когда солнышко уже жарит вовсю, снег тает и вверх  от
перегретой земли поднимаются восходящие потоки. Аналогичное струение воздуха
можно видеть над раскаленной пустыней, над  прогретым  тропическим  океаном,
над костром или печной трубой. Но там, на полянке, не  было  ни  костра,  ни
печи.
   Только снег лежал. Точно такой же,  как  везде,  крепкий,  промороженный,
вовсе не собирающийся таять под хиленькими  лучами  красноватого  январского
солнышка.
   Тем не  менее  на  эти  метеорологические  тонкости  ребята  не  обратили
внимания. Каждый из них много раз  видал,  как  струится  воздух,  и  ничего
удивительного в этом явлении не нашел. Это потом, уже после всего, им  стало
казаться, будто они сразу заподозрили что-то неладное. Если  б  заподозрили,
то не полезли бы дальше. Впрочем, черт его знает...
   Так вот, первым по лыжне шел здоровяк Вовик. Он тоже принимал  участие  в
рассказе и не только кивал да поддакивал, но и ежился - ему даже  вспоминать
о происшедшем было жутко.  Вовик,  в  пяти  метрах  за  которым  шел  второй
лжепрапор Славик, первым и выкатил на полянку.
   Прогалина, по Гришиным словам, была совсем маленькая - не  больше  десяти
метров в поперечнике. След от Женькиного снегохода  пересекал  ее  точно  по
осевой линии. А в стороне от этой борозды из сугроба торчала  не  то  сухая,
совершенно лишенная веток елка, не то отесанная жердь  -  ребята  толком  не
разглядели.
   Солнце положило на снег длинную прямую тень от этой жерди. Точно  поперек
следа от "Бурана", как бы разделив прогалину на две половины.
   Выехав на полянку, Вовик ощутил, что потерял вес. Нет, ни один из его  96
килограммов (без учета веса оружия и  всякой  другой  экипировки)  физически
никуда не делся. Но... Вова их не чувствовал. Тело тоже вполне  наблюдалось,
только... заструилося вместе с воздухом. Кроме того, впереди, как  раз  там,
где тень от жерди пересекала след от гусеницы "Бурана", Вовик  увидел  некую
зыбкую,    как    он    образно    выразился,    "похожую    на    холодец",
полупрозрачную-полузеркальную "стену", вертикально перегораживающую полянку.
Примерно то же увидел и  следовавший  за  ним  Славик.  Гриша  в  это  время
находился за поворотом лыжни и  услышал  только  испуганный  вопль  Славика.
Когда Гриша с автоматом ринулся  вперед,  готовый  покосить  всех,  кто  его
корешков забижает, и выскочил на место, с которого просматривалась  полянка,
то увидел, что Вовик, бестолково размахивая  палками  и  отклонившись  назад
почти на 45 градусов, погружается в эту самую желеобразную  "стену".  Славик
испуганно верещал, упирался и дрыгался, пытался развернуться, зацепиться  за
что-нибудь лыжной палкой, но какая-то непреодолимая сила тащила и его следом
за товарищем. А еще через секунду точно такая  же  сила  повлекла  вперед  и
самого Гришу.
   По словам ребят, общие ощущения были такие: потеря  чувства  собственного
веса,  размытое  и   струящееся   изображение   окружающего   мира,   легкое
головокружение и  потеря  ориентации  в  пространстве,  а  также  абсолютная
невозможность противодействовать силе, втаскивающей в прозрачную "стену".
   "Стена" была, как выяснилось, вовсе не из холодца,  не  из  желе,  не  из
киселя и вообще никакого отношения к этим кулинарным произведениям не имела.
   Скорее,  сошлись  во  мнениях  середенковцы,   она   была   из   воздуха,
уплотненного до плотности воды. Представить  такое  физическое  явление  мне
было трудновато, хотя кое-что напоминало мне пережитое  в  разных  "дурацких
снах", которых я насмотрелся уже порядочно.
   Точно так же, как и первая тройка,  в  зыбкую  "стену"  были  затянуты  и
остальные семеро. У всех, кто через нее  прошел,  в  глазах  сверкала  некая
вспышка, после чего на  какое-то  время  вырубалось  сознание.  Но  вот  что
удивительно:  хотя  "стена"  поглощала  десятерых  лыжников  на   протяжении
нескольких минут, в районе заимки они появились не поодиночке, а все  разом.
Причем не так, как входили в "стену", то есть, условно говоря, "в колонну по
одному", а развернутыми в цепь.
   Это подтверждали и наши ребята. У  Фрола  и  еще  трех  человек,  которые
занимали позицию вдоль забора, внезапно заболели, заморгали или  заслезились
глаза. У кого-то даже было впечатление,  будто  снежная  слепота  наступает.
Фролу показалось, кроме того, что у него в глазах что-то сверкнуло.
   Так или иначе,  но  после  всех  этих  глазных  явлений,  в  которых  сам
Святослав  Федоров  не  разобрался  бы,  наши  бойцы  увидели  перед   собой
развернутую цепь неприятеля. Все точно помнили, что войско  Сурена  возникло
как-то мгновенно, фронтом  на  заимку,  тылом  к  ручью.  Сами  середенковцы
клялись, что пришли в себя только на открытом месте и не  помнили  ни  того,
как переходили ручей, ни того, как выходили из леса.
   В общем, многое становилось понятным. Например то,  что,  очутившись  под
дулами наших пулеметов и автоматов, эта публика долго вела себя очень глупо.
В принципе, их можно было пострелять в течение нескольких минут. Тогда этого
не случилось лишь по одной простой  причине:  Сарториус  не  поверил  глазам
своим.
   Зато поверил прибору ДЛ (дешифратору Лопухина),  кото