сказываю, - строго повысил голос Лисов, - потому что  вы,  дураки,
собрались туда идти. Конечно, без меня  не  пойдете,  это  ясно.  До  этого,
условно говоря, "Черного камня", который  вам  занадобился,  идти  недалеко.
Всего километров пять, если напрямки, по тропам -  восемь.  Но  напрямки  до
него  никто  не  доходил,  а  по  тропам  -  только  дед  Парамон  с   этими
энкавэдэшниками, дед Кислов по пьяной лавочке да я,  когда  однажды  Кислова
искал. Без меня вы только на  тот  свет  попадете.  Но  и  со  мной  никакой
гарантии не будет. Тут никаких гарантий вообще нет. Уловил? То есть ежели не
станешь соблюдать кое-какие правила, то пропадешь наверняка, а  если  будешь
соблюдать, то, может быть, и не пропадешь. Но можешь и  пропасть,  вот  так.
Лучше слушай и наматывай на ус.
   - Ясно. Слушаю.
   - Так вот. "Черный камень", сразу тебе  скажу,  самое  опасное,  что  тут
есть. Хочешь верь, хочешь не верь, но именно от него, по-моему,  тут  все  и
творится. Дед Кислов, если на то  пошло,  считал,  что  он  к  Сатане  имеет
отношение. Понимаешь?
   - Не очень... - пробормотал я, вспомнив, однако, что Майк  Атвуд  и  Тина
Уильяме нашли свой Black Box в "Пещере Сатаны"...
   - Сам я, конечно,  не  очень  в  это  верю,  потому  что  и  пионером,  и
комсомольцем был, и даже в КПСС состоял. Я, знаешь  ли,  не  как  некоторые.
Врать, что уверовал, не буду. И креста не ношу, как ты, хотя  знаю,  что  ни
фига ты тоже не веришь. Мысли я, правда, как дед Парамон,  читать  не  умею,
но, на тебя поглядев, и  так  могу  догадаться...  А  "Черный  камень"  тебя
насквозь увидит. И сделает с тобой то, что захочет. Потому что оставили  его
тут неспроста. Все чует, все видит, все слышит. Он здешние  места  поставлен
сторожить. И от него зависит, уйдешь ты отсюда или нет.  Смотри,  тезка,  на
карту. Вот это - восточный склон сопки "Котловина". А вот  это  -  северный.
Тут, между ними, что-то вроде сглаженного ребра. Вот тут  воронка  метров  с
полета обозначена. Сюда в тридцать шестом  космический  корабль  этих  самых
"длинных" упал. И взорвался, хотя и не так, как Тунгусский метеорит, но тоже
очень крепко. Обломки от него там, вокруг этой ямы, разбросаны. И два  ихних
космонавта, которых чекисты на  кинопленку  засняли,  тоже  там  захоронены.
Кислов им там крест вытесал, хотя и не знал - можно ли ставить? И  можно  ли
их в землю закапывать, тоже не знал, однако закопал.
   - Эти самые, "геодезисты" из "Глубокого Бурения", - сказал  я,  -  триста
сорок шесть предметов нашли. И  какую-то  мелочь,  как  утверждается,  здесь
оставили. В металлической коробке.
   - Знаю, - кивнул Лисов, - дед Парамон, когда на  фронт  уходил  и  заимку
Кислову передавал, зарыл их там же, у  камня.  Там  было  что-то  на  золото
похожее, хотя и не золото. Что там - я  в  глаза  не  видел.  Кислов  сказал
только, что он этот железный ящик салом топленым смазал, чтоб не заржавел, и
зашил в смоленый мешок. Глубоко закопал - на всю длину лопаты. Вот это знаю.
А точного места Кислов не указал. То ли не успел, то ли не  пожелал.  Мне  с
этим делом и связываться не хотелось. Это старатели всякие, золотнишники все
Клондайки по тайге ищут. А у меня профиль другой.
   - Понятно, - кивнул я.
   - Ну и добро. Слушай дальше, мотай на ус. Самое худое место,  оно  вокруг
"Черного камня", воронки и самой  "Котловины"  -  считай,  как  при  атомном
взрыве, эпицентр.  Начинаю  рисовать.  От  седловины  между  "Котловиной"  и
"Контрольной", вниз по их  общему  склону  до  ручейка.  Вот  он,  на  карте
помечен.  Летом  пересыхает  почти  совсем,  вода  только  между   камешками
чуть-чуть видна, а зимой промерзает до  дна.  Метра  полтора  шириной.  Этот
ручей - самое дно распадка между сопками.
   Он обтекает ее с северо-востока, и  по  правому  его  берегу  уже  не  та
опасность.
   Поменьше. Только вот перейти его обратно, если  уж  залез  в  этот  самый
"эпицентр", можно только там, где я мостики из пихты положил. По два  бревна
буравом провертел да топором через них шипы пробил.  Вот  тут  они,  мостики
эти.
   Но на карте их нет, только тропа показана, да и то не очень точно.  Туда,
в эпицентр, пройти можно и прямо  через  ручей,  а  вот  обратно  только  по
мостикам, запомни!
   - Постараюсь. Только было бы лучше, если б вы, Дмитрий  Петрович,  как-то
по порядку рассказывали. А то начинаете сразу с центра...
   - Ты слушай, как я тебе говорю. Все одно, показывать, что и как, буду  на
месте. Сам! А вот если не дойду... Тогда другое дело. Значит, второе  кольцо
поспокойнее, но и в нем  можно  попасть  в  такие  местечки,  где  бывает...
Поэтому здесь надо с троп не сходить и по сторонам зря  не  пялиться.  Лучше
всего глаза вниз держать. Смотри на  сапоги  впереди  идущего,  а  если  сам
впереди всех идешь, то гляди под ноги метра на полтора вперед.
   - А что будет, если по сторонам смотреть?
   - Да ничего хорошего, паря. Привидится то, чего нет, вот что. Я  в  такую
штуку не верил до тех пор, пока сам не влип.  Меня  тогда  дед  Лешка  спас,
иначе бы пропал. Тоже вот, как  сейчас,  в  зиму  было.  Первый  сезон  сюда
промышлять пришел с Кисловым, семнадцать лет мне исполнилось. Он-то  уж  тут
был как свой.
   Тоже предупреждал: "Митька, не зырь по сторонам! На пимы  мои  гляди!"  А
мне-то, дураку, хоть я все то же, что и ты сейчас, уже знал, интересно  было
глянуть.
   Раз налево зыркнул, раз направо... Ничего страшного. Ну, на третий раз  я
уже не просто глянул,  а  смотрел  целую  минуту.  Вот  здесь  это  было,  в
березняке, - Лисов постучал тупым концом карандаша по карте. - Тут  как  раз
одно из "пятен", что похуже "эпицентра" будет. Но тогда про эти  пятна  даже
Кислов не знал. То есть знать-то он знал, но неточно. Про все пятна и сейчас
никто не знает. Но кое-какие я хорошо пометил и  уж  про  те,  что  рядом  с
тропами, наверняка знаю...
   - Так что ж тогда случилось? - нетерпеливо спросил я.
   - Ну, когда я на третий раз повернул голову и стал в  березняк  смотреть,
то у меня в  глазах  запестрило:  снег  белый,  березки  черно-белые,  стоят
негусто, и солнце светит, полосы на снег бросает, тени. А потом  среди  всей
этой пестроты какие-то вспышки мигать  стали,  то  в  одной  стороне,  то  в
другой. То ли ледышки на ветки намерзли и ветерок их под солнце подставляет,
то ли кто-то спичками чиркает и за деревьями прячется. Вот тут меня и повело
с лыжни в сторону.
   Понимаешь, теза, разницу, не сам пошел, а повело. Как иголку за магнитом!
Ноги идут, а голова не понимает. Наверно, если б еще лыжня  прямо  шла,  так
дед Лешка раньше увидел бы, что я в березняк полез. Но там поворот  был,  он
уже завернул, не углядел с ходу. Метров на двадцать оторвался, только  потом
заметил...
   Лисов волновался. Я понимал, что слушаю не занятную охотничью  побасенку,
а рассказ о реально пережитом.
   - А мне, - продолжал Дмитрий  Петрович,  -  вместо  вспышек  представился
глаз. Как на бумаге рисуют, только с  бровями  и  моргает.  Огромный,  серый
такой.
   Как ни моргнет - больше становится, а я - меньше. И расстояние от меня до
глаза поменьше становится. Получается, будто меня в этот глаз втягивает, вот
что! Ты думаешь, вру?
   - Нет, не думаю. Прикидываю, что это было...
   - Да ничего не было. Мерещилось мне все это: и вспышки,  и  глаз.  Просто
меня повело в березняк, а потом, наискось по склону овражка, вверх, в  самую
чащобу. И ходко так! Пока дед Лешка соображал, я за этим глазом чертовым уже
метров на сорок от тропы укатил. И он уж мне казался во  каким!  -  Петрович
раскинул руки аж метра на полтора. - Зрачок один, мать его так,  размером  с
печную заслонку! А главное - я совсем впритык к нему  очутился.  Уже  зрачок
этот моего лица касался.  И  что  удивительно  -  я  его  вовсе  не  боялся,
наоборот, очень хотел, чтоб удалось в этот зрачок пролезть. Я даже вроде  бы
стал голову туда, в зрачок, протискивать. Боль, правда, от этого  пошла,  но
мне-то чудится, что это все ерунда, мол, пролезу и не будет боли...
   - А на самом деле?
   - На самом деле, как мне дед Лешка  рассказал,  я  подъехал  к  какому-то
суковатому дереву, уперся лбом в острый сук и  ну  этот  сук  себе  в  башку
вдавливать. Опоздай он на пару минут, я бы глазом на него накололся и загнал
бы себе в мозги. Точно, боль бы пропала, только и я бы вместе с ней...
   - А на Кислова это наваждение не действовало?
   - Савельич знал, что да как. Он себе ладонь ножом резанул, не сильно,  но
чтоб болело, и попер по моему следу. Когда у человека настоящая рана  болит,
то эта чертовщина сразу не возьмет. Она ведь сперва приманивает, а потом  ты
незаметно как бы в сон попадаешь. Видишь не то,  что  есть;  того,  чего  не
надо, боишься, а чего надо - не  боишься.  А  боль,  как  видно,  мешает  ей
усыпить.
   Правда, я когда башкой об сук долбился, уже до такой точки дошел, что все
наоборот понимал. Поэтому не был бы Кислов в силе, не утащить бы  ему  меня.
Но он-то матерущий  был  еще,  хотя  ему  уже  семьдесят  пять  годов  тогда
числилось, а я, хоть мне семнадцать стукнуло, еще от  военной  голодовки  не
больно откормился.
   В общем, он меня от дерева оттащил, а я-то при этом  упирался  вовсю.  Он
мне чудищем каким-то виделся, жутью. Не то медведем, не  то  сохатым,  хобот
как у слона, когти, как паучьи лапы... Но дед Лешка меня на  тропу  все-таки
доволок.
   Главное, как он сказал, того, кто завороженный, спиной развернуть к  тому
месту, откуда эта ворожба идет. Ты тоже это помни.
   - Интересно, а сам-то дед откуда про это узнал?
   - Частью от Парамона Лукича,  частью  сам  дошел.  Хотя  всего,  что  там
прикинется, - не переберешь. И подловить самого опытного могут. Я  уж  вроде
говорил, что Кислов по пьяни к  "Черному  камню"  маханул?  Это  пять  годов
спустя после моего случая  было.  Дед-то  Лешка  уже  по-настоящему  стареть
начал, а я пооперился, армию отслужил, сам  промышлять  мог.  Он  здесь,  на
заимке, оставался, как я сейчас, заместо завхоза, а мы с братовьями в  тайге
мотались. Братья у меня на промысел не фартовые, но пока я в  армии  служил,
Кислову помогали. Тоже едва не пропали несколько  раз,  даром  что  постарше
меня были. Ну вот, значит, был у нас обычай под старый Новый год  съезжаться
и отмечать. На простой Новый год тоже  съезжались,  но  это  дело  было  под
старый, точно помню.
   Собрались, выпили. Немного совсем - на четверых две бутылки было.
   Посидели, закусили, попели,  поговорили.  Дед  Лешка,  конечно,  какие-то
страсти порассказывал нам, молодым, в  науку.  Потом  в  нужник  отправился.
Братовья спать залегли. А я чего-то решил деда дождаться. Как-то, понимаешь,
на душе не лежало. Полчаса прошло, час, а его нет! Не веревку же проглотил?!
Выскочил во двор, глянул в сортир - нету. А следы  к  воротам  идут.  И  лыж
нету.  А  деду-то  уже  за  восемьдесят  закатило.  Куда,  думаю,   поперся?
Одевался-то он не шибко тепло, только до очка дойти. Зипунок накинул, шапку,
чтоб лысину не продуло, в валенках, конечно. Но штанов ватных не надел, да и
под зипун ничего не напялил.
   А на дворе мороз за тридцать пять.
   Начал братьев будить - а их не растолкаешь. А время идет. Я-то уж  хорошо
знал, что может быть, если опоздаешь. Оделся, взял  карабин  -  и  на  лыжи.
Дунул, как гонщик. Но с умом, хмель с меня сошел, так что  не  наглупил.  От
ворот ведь не одна лыжня шла, а целых пять. Сунулся бы не туда - и  деда  не
уберег, и сам бы мог пропасть. Но я по уму сделал. Сразу  фонарем  посветил,
приглядел, где свежий ход был, и только после того махнул. До  этого  ночами
мне не больше двух раз по этим местам ходить случалось, а одному -  никогда.
Дед Кислов и сам без нужды в ночь не ходил, и нам не велел. Ясно  ведь,  что
не просто так помчался.
   Что-то привиделось - это как пить  дать.  К  старости-то  у  него  голова
ослабла, легче его заморочить... Правда, до того случая я и не думал,  будто
прямо на заимке что-то прикинется,  но  с  тех  пор  и  тут,  выпивши,  стал
поменьше разгуливать. Даже туалет переделал так, чтоб не через двор  бегать,
а прямо из избы.
   В общем, повесил фонарик на грудь, смотрю вперед  и  вниз  на  лыжню,  по
сторонам - ни-ни! Иду-иду, от самого пар валит,  а  деда  не  могу  нагнать.
Потом вижу - шапка валяется! Подобрал. Неужто дед, который ее дома не снимая
носил - лысина, мол, стыла! - ее так просто сронил  и  забыл?  Гоню  дальше.
Километр еще маханул - зипун лежит. Мать честная! Зипун  не  шапка,  его  не
сронишь, верно?!
   Либо сам сбросил, либо с него сняли. Но след-то один, топтанья-валянья не
видно - значит, сам скинул. После того пиджак нашел, еще дальше  -  жилетку.
Все побросал сам, никто не помогал - по снегу видно. И скорость не сбавляет,
хотя другого бы уже давно мороз скочепыжил. Но что  самое  хитрое  -  и  мне
захотелось шапку скинуть. Жарко! Вроде и от бега разогрелся,  но  как-то  не
так... Не объяснишь точно, но я против того, что мне в голову  лезло,  всеми
силами стал упираться. А оно, здешнее это, - свое гнет. Временами  казалось,
что шапка аж горит, якуня-ваня! За малым не поддался. Снега схвачу, по шапке
разотру - и все уляжется. Потом опять греть начинает.
   Смотрю, а уж вот он, ручей. Дальше подъем на "Котловину" начинается.
   Кислов и меня, и братьев столько раз предупреждал, чтоб мы  без  него  за
ручей не лазили и на сопку не ходили. Там и лыжни-то катаной не было. Сам он
в то место уж три года не ползал и нам заказал. А я до этого там никогда  не
был, ни зимой, ни летом. Не водил Савельич.
   Струхнул, конечно, но пошел. Сразу за ручьем нашел  шарф,  а  еще  метров
через пятьсот рубаху вязаную.  Выходит,  что  дед  Лешка  в  одной  исподней
бязевой катит. А лыжня идет наискось и вверх по склону забирает. Видно,  что
тропа когда-то рублена, наверно,  еще  дедом  Парамоном  или  "геодезистами"
вашими, но лыжню-то Кислов по свежему торил. Стало быть, мне, который уже по
торной идет, его пора догнать, ан ничего подобного! Исподнюю рубаху нашел, а
деда и по шороху не слыхать. Подумать страшно,  чтоб  старик  в  восемьдесят
годов да с голым пузом в мороз! Хорошо еще, что у меня при себе пестерь  был
- я туда, на случай, полкаравая хлеба пихнул да мяса вареного кусок, что  от
праздника осталось, - туда же дедову трунину определил, а зипун  скрутил  да
под лямки к спине засунул.
   Лезу в гору, уже боюсь глядеть - не верится, что дед живой будет! - сзади
лай слышу. Сперва думал - братья проснулись, догоняют. Порадовался даже, что
они умные такие, собак взяли, не  то  что  я,  дурак,  сам  по  себе  попер.
Оказалось нет, одна только лайка старая, Найда, дедова любимица,  прибежала.
Ей самой-то лет пятнадцать уже было,  для  собаки  это  все  равно  что  для
человека сто. Так-то она почти не бегала никуда, спала больше. А тут  восемь
километров без малого отмахала! Да так прытко, что  дай  Бог  молодой.  Меня
догнала, видит, что я приостановился, завиляла хвостом, заскулила,  за  полу
потянула - мол, давай живее, деда спасать надо! И вперед понеслась! Я  -  за
ней.
   Выскочили как раз туда, куда надо. На проплешину, где "Черный камень".
   Первый и последний раз я эту хреновину видел. И если б не вы, приблудные,
никогда бы к нему не пошел. От него на сто  метров  страх  чуять  начинаешь.
Найда бежала-бежала впереди, а потом заскулила, хвост поджала -  и  за  моей
спиной жмется. А меня самого аж зазнобило. Страх от него волнами идет,  одна
ледяней другой. Хотя и не видно еще было. Конечно, я и без того был не очень
веселый, но тут пробрало крепко. И самое главное - неизвестно от чего.
   Я ведь, если не говорил, в армии на Венгрию  попал.  Офицеры,  которые  с
нами были, рассказывали, что иной  раз  казалось,  будто  это  не  пятьдесят
шестой, а сорок пятый. И нам крепко перепало,  и  мадьярам.  Так  что  когда
домой пришел, то думал: ничего бояться не буду. А тут... Никто не  стреляет,
минометы не бьют - а страшно. Волна пройдет - чуть-чуть полегче, потом опять
- крепче прежнего трясет. Как назло, еще и  фонарь  потух.  Батарейка  села.
Собака воет, лыжня почти не видна, иду, за деревья  цепляюсь  и  трясусь  от
страха. И назад страшно повернуть, и вперед идти.
   По-моему, эти сто метров я час  шел.  Но  тут  увидел  впереди  свет.  Не
фонарь, не костер, не луну, а что-то такое зеленоватое.  Немного  похоже  на
то, как в городе из трубок с газом вывески делают. Только на  вывесках  цвет
повеселее, а тут такой неприятный, ядовитый, что  ли...  Компасы  светящиеся
видел? Вот там светится так же, только от "Черного камня" зеленее маленько.
   Вышли мы с Найдой на  проплешину.  Что  видим?  Снегом  все  заметено,  а
посередине, у пня, лежит эта самая  черная  хреновина,  и  над  ней  зеленое
сияние.
   Крест стоит рядом, а перед крестом - дед Лешка. В чем  мать  родила!  Все
поскидал: и штаны, и валенки, и носки. Улегся на снег, будто после  бани,  и
лежит с блаженной рожей. Прямо на тень от креста. Руки раскинул, как  Иисус,
ноги вытянул... Я аж оцепенел, хоть и не надолго.
   Собрался, страх, не знаю уж как, откинул - и к  деду.  Вцепился  в  него,
повернулся к "Черному камню" спиной, деда тоже на брюхо перевернул, чтоб  он
не на "Камень" глядел, а в снег. С лыж при этом не сходил, как получилось  -
сам удивляюсь! Дед-то ведь упирался, бормотал чего-то неясное. Спасибо Найда
его обгавкала, он вроде узнал ее, и полегче стало.
   Честно скажу - как его с полянки вытащить удалось, не  знаю.  Потому  что
мне, пока я тащил, много чего казалось. Такого, как с глазом,  не  было,  но
зато все время в глаза картинки одна на одну наезжали.  Как  в  кино,  когда
кто-нибудь жизнь вспоминает. То есть видно, что на самом деле, а поверх того
- что чудится. Например, сидит кто-нибудь в окопе на фронте, а  видится  ему
дом, мамаша, дети... Или как в фильме "Летят журавли" убитому кажется, будто
он домой по лестнице бежит и видит свою девушку  в  свадебном...  Ну  а  мне
мерещилось, будто трава  зеленая  из-под  снега  лезет,  а  на  небе  солнце
появляется, да не зимнее, а как летом. Я-то  не  поддавался,  головой  тряс,
глазами моргал, чтоб эту обманку отодвинуть, морду снегом  мылил.  В  общем,
оттащил деда, снегом наскоро растер и стал одевать. Упирался и тут,  гадский
гад! Но уже поменьше. Потом одел его, поставил на лыжи.  Вот  тут  он  вроде
что-то стал понимать. Сперва не очень охотно шел, я его тянул под  горку.  А
потом, как сообразил, куда забрался, так припустил, только держись.
   Добрались до заимки, разбудили братовьев, нашуровали баню,  благо  еще  с
вечера не выстудилась, и деда отпарили. Сто граммов дали, он совсем  ожил  и
пошел вспоминать.
   Оказывается, он,  как  из  сортира  вышел,  голос  какой-то  внутри  себя
услыхал. И даже вроде  бы  этот  голос  его  старухе  покойной  принадлежал.
Дескать, иди, Леонтий, куда я поведу. Был бы не выпивши, так  сообразил  бы,
может. А тут, после полбутылки, бдительность потерял. Надел лыжи и  почапал.
Чем дальше уходил, тем яснее этот голос слышался. И уже вроде голос  был  не
той бабки Ксении, которую перед смертью помнил, а девки  Ксюшки,  к  которой
сватался. А потом ему привиделось, что солнце светит,  трава  растет,  цветы
распускаются, жара, как в Африке. Вот он и взялся  одежду  скидывать.  После
того ему показалось, будто он не на лыжах по снегу бежит, а на лодке плывет,
и не вверх на сопку взбирается, а вниз по течению...
   - Ни фига себе! - вырвалось  у  меня.  То,  что  все  эти  фокусы  вполне
возможны при наличии такого прибора, как ГВЭП, у меня сомнений не  вызывало.
Но тогда получалось, что Black Box - это тоже ГВЭП, только, если  так  можно
выразиться, инопланетного производства. И, вероятно, более совершенный,  чем
наши, с большим числом функций и так далее.
   - То-то и оно, - усмехнулся Лисов, - чертовщина еще та была.  Дед,  когда
добрался до "Черного камня", уже и сам себя молодым видел, и Ксюшку, и  лыжи
скинул, и всю одежду. А потом ему взбрело в голову, будто он Хрис