ть и к кому обращаться за помощью.
     - Когда с паханами говорить будешь, на меня ссылайся. Доля Бурята в каждом
общаке есть. Пусть с тобой поделятся. Мне галье уже не пригодится.
     - Думаешь, вот так и поверят мне? - усомнился Песик.
     - Должны поверить, если ты речи мои хорошо запомнил. Но на всякий случай я
тебе наколку сделаю. Она тебе заместо паспорта будет.
     Они  занавесили свой  угол простыней.  Песик разделся до  пояса,  а  Бурят
прокалил на  спичке обычную медицинскую иглу и  достал из-под  тюфяка флакончик
туши.  Сразу стало ясно,  что в этом деле он виртуоз. К середине ночи (а свет в
камере никогда не гасили) левую сторону груди Песика украшал орел,  раскинувший
в стороны крылья, а в лапах сжимавший восьмиконечную звезду.
     - Обрати внимание,  -  Бурят  протянул Песику маленькое зеркало,  неведомо
каким путем оказавшееся здесь и  счастливо пережившее все шмоны,  -  тут каждое
перышко на крыльях и каждый коготок свое скрытое значение имеют.  Кому положено
понимать,  сразу поймет.  Я тебе пока объяснять не буду,  недосуг. Потом в зоне
сам  все узнаешь.  Благодарить меня будешь до  гроба.  Среди блатных ты  теперь
вроде как дворянин.
     Затем,  опять же из-под тюфяка, где у Бурята был чуть ли не склад устроен,
появилась фляжка спирта.  Малая часть его  ушла  на  дезинфекцию наколки,  кожа
вокруг которой уже начала воспаляться,  а  остальное выпили за удачу,  дружбу и
будущую встречу,  где бы она ни произошла,  хоть в  преисподней.  Песик выразил
надежду,  что  вышка все  же  минует Бурята,  и  тогда тот  поведал сокамернику
леденящую кровь историю своего преступления,  жертвой которого стал  не  только
инкассатор банка, но и двое некстати подвернувшихся ментов.
     Не  желая выглядеть на  фоне старшего товарища мелким фраером,  Песик тоже
раскрыл перед ним душу:  и  про Вальку Холеру расписал во всех подробностях,  и
про незадачливую купальщицу, и про вокзальную лярву, и про обеих школьниц.
     - И хорошо тебе было после этого? - поинтересовался Бурят.
     - Жутко как хорошо!  Так ни от водяры, ни от марафета не бывает. Вот таким
же орлом себя чувствую, - он ткнул пальцем в наколку на груди.
     - Счастливый ты, паря... Или очень несчастный, - задумчиво сказал Бурят. -
Ладно, давай покемарим. День у нас с тобой трудный будет.
     Уже засыпая,  Песик подумал: "Трудный день? Почему? Ну с Бурятом, положим,
все понятно,  суд -  дело нервное...  Но я-то тут при чем?  У меня как раз день
самый обычный намечается..."  Не мешало бы,  конечно,  ему и  призадуматься над
этими загадочными словами,  но в сонном забытьи любая толковая мысль была вроде
как мышиный хвост - мелькнула, и нет ее...
     День и в самом деле оказался для Песика таким трудным, что даже и сравнить
было не с чем. Бурят знал, что говорил. Его самого тихо увели еще до подъема, а
спустя  час  на  допрос  поволокли Песика.  Едва  увидев  масляные  рожи  своих
следователей, он сразу понял - все, влип!
     Ему предъявили магнитофонную запись ночных откровений,  где был только его
голос,  а реплики Бурята почему-то отсутствовали.  Потом сообщили,  что в самое
ближайшее время  в  район  талашевской свалки  выезжает  оперативная группа  со
специальной  аппаратурой  и  собаками,  тренированными  на  поиск  человеческих
останков.  Если от Вальки Холеры уцелела хоть одна косточка,  то ее обязательно
обнаружат.  А в привокзальном подвале, где осенью была задушена женщина легкого
поведения,  уже  найдены семь рублей,  запрятанных в  щель между кирпичами.  Не
исключено, что на купюрах остались отпечатки пальцев убийцы.
     Песику крыть было нечем.
     Раскроить башку о бетонную стену следственной камеры ему не позволили.  Не
увенчалась успехом и попытка перегрызть собственные вены.  Песик и до этого был
в наручниках, а сейчас их забили так, что кисти рук мгновенно побелели.
     Когда Песик немного пришел в себя,  ему предложили компромисс. Следователи
обещали исключить из  дела все эпизоды,  кроме последнего убийства.  Тянуло оно
лет на  пятнадцать,  но это все же была не вышка.  Взамен от Песика требовалось
чистосердечное признание,  дальнейшее сотрудничество и  пристойное поведение на
суде.
     Как говорится,  торг здесь был неуместен.  Песик молча кивнул и  не  глядя
подмахнул целую кипу  заранее подготовленных протоколов,  для  чего его  правую
руку  на  пару  минут  освободили от  оков.  Потом  еще  около часа  уточнялись
некоторые моменты,  упущенные Песиком в беседе с Бурятом. Он не утаил ничего. В
знак поощрения ему поднесли стопку водки,  вручили пачку сигарет и  водворили в
одиночную камеру. Наручники сняли только там, и белые, как бумага, ладони стали
на глазах синеть.
     Уже много позже,  попав в зону и слегка пообтеревшись в ней,  Песик узнал,
что  имел честь общаться с  самим Фомой Фомичем Шляховым,  наседкой всесоюзного
масштаба.  Сам до этого неоднократно судимый, он согласился на сотрудничество с
органами и в своей профессии (не сказать,  чтобы очень уж редкой) достиг высот,
сопоставимых только с  теми,  которых в музыке достиг Моцарт,  а в литературе -
Шекспир.
     Не  существовало такого клиента,  к  которому Фома Фомич не  смог бы найти
индивидуальный подход.  Топил он и крутых паханов,  и вредителей-академиков,  и
агентов  иностранных  разведок.   Однажды  даже  расколол  начальника  милиции,
подозреваемого во взяточничестве.  Уж тот-то по долгу службы о таких,  как Фома
Фомич, все знал, а ведь не сумел сдержать словесного поноса.
     Шушера,  сидевшая с ними в камере,  тоже почти в полном составе находилась
на  содержании милиции.  При Фоме Фомиче,  великом артисте,  они исполняли роль
массовки.
     Кстати говоря,  изображение орла,  оставленное Песику на  память,  никакой
зашифрованной информации в  себе не  имело.  Это был всего лишь фирменный знак,
которым Фома Фомич метил почти все свои жертвы...
     ...Дальнейшие события разворачивались как по-писаному.  Следствие сдержало
свое  слово,  а  Песик -  свое.  Закатили ему  даже меньше,  чем  ожидалось,  -
тринадцать лет.  Статья у  него  была  "звонковая",  ни  под  какие амнистии не
подпадающая,  но  Песик на  чужую милость никогда и  не рассчитывал.  Настоящий
человек,  в его понимании,  должен был сам себя показывать,  сам себе отпускать
грехи и  самостоятельно добиваться амнистии.  Однако содействия в этом он искал
не у юристов-крючкотворов, а у темной ночи, острого ножа и красивого фарта.
     Фома Фомич Шляхов,  он  же  Бурят,  был  последним человеком,  вызвавшим у
Песика хоть какую-то  симпатию.  С  некоторых пор  он  стал испытывать к  людям
глубокую и стойкую неприязнь, которую, к счастью, не мог реализовать в масштабе
глобальном.  Это,  впрочем,  не мешало ему устраивать мелкие подлянки: калечить
слабых,  обманывать доверчивых,  издеваться над опущенными и  стравливать между
собой вчерашних дружков.
     Если Песик и мог еще кого-то любить,  то исключительно свои будущие жертвы
и только очень непродолжительное время. Взаимности эта любовь не предполагала.
     Так уж повелось,  что те,  кто был осужден по статьям,  сходным со статьей
Песика,  подвергались в зоне двойному давлению -  как со стороны администрации,
требовавшей неукоснительного соблюдения режима,  личной лояльности и выполнения
плана,  так  и  со  стороны своих  же  братьев-зеков,  презиравших насильников,
гомосексуалистов и извращенцев.
     С   такими  поступали  адекватным  образом:   насиловали,   опетушивали  и
подвергали изощренным издевательствам -  "опускали", короче говоря. Опущенным в
лагере жилось хуже, чем неприкасаемым в Индии. Они не имели права есть за общим
столом и  пользоваться общей  посудой.  Работа им  доставалась самая  грязная и
позорная. Даже руку этим изгоям подавать было нельзя.
     Что касается Песика, то его эта незавидная участь миновала. В коллектив, а
вернее,  в  стаю временно изолированных от  общества социально-опасных типов он
вошел так же естественно, как единичный кирпич входит в общую кладку. Его сразу
признали за  своего,  хотя к  настоящей власти в  зоне никогда не  подпускали -
молод,  мол,  еще. Пусть пооботрется, наблатыкается и заработает себе настоящий
авторитет.
     Людей  Песик ненавидел по-прежнему,  но  это  вовсе не  означало,  что  он
собирался открыто конфликтовать со  всеми подряд.  Временно можно и  на  вторых
ролях отсидеться,  тем более,  что у  старших товарищей действительно было чему
поучиться.
     После  отбоя,  когда  блатное общество собиралось в  каком-нибудь укромном
уголке почифирить,  наступало время "толкать романы".  Каких только историй,  и
реальных, и выдуманных, нельзя было там услышать!
     Один из главарей зоны,  зек первого отряда Федька Лишай,  любил, например,
теоретизировать  о   человеческой  природе,   базируясь  при  этом  на  Библии,
позаимствованной у  мрачного и  неразговорчивого старовера Силкина.  По  словам
Лишая,  выходило,  что  большая  и  лучшая  часть  человечества  принадлежит  к
потомству  Каина,   ведущего  свое  происхождение  вовсе  не   от  официального
прародителя Адама,  а от сатаны,  на время принявшего образ змея-искусителя.  И
первородный грех Евы состоял вовсе не в том,  что она отведала плод с какого-то
там мифического дерева, а в том, что уступила домогательствам Божьего врага.
     Если кто-нибудь из присутствующих возражал,  что, дескать, ничего такого в
Библии нет. Лишай только саркастически ухмылялся.
     - Буквально  толковать Святое  писание  нельзя,  как  передовицы газет,  -
говорил он.  -  Подлинный смысл  всегда скрытно таится между  строк и  доступен
немногим.  Почему,  спрашивается,  змей к  бабе пристал,  а не к мужику?  Разве
мужика трудней совратить? Да в сто раз легче! А дело все в том, что баба рожать
способна.  Вот он,  хитрец,  и  замыслил своим потомством землю заселить.  А до
этого  момента  Адам  с  Евой  вообще  друг  к  другу  равнодушны  были.  Зачем
размножаться,  если ты бессмертен? Ева страсть к блуду от сатаны переняла, а уж
потом, когда Боженька им обоим под зад ногой наподдал, и Адама этому научила...
Далее.  Первым,  само собой,  родился Каин.  Будущий убийца. Разве мог у тихони
Адама такой уркаган родиться? Да ни в коем случае! Сатаноид это. Зато с младшим
братом Авелем все  ясно.  Папенькин сынок,  это  уж  точно.  Овечек пас и  Богу
молился.  Думаете,  Каин  его  случайно кокнул?  Нет.  Кукушонок точно  так  же
поступает,  когда законных потомков из гнезда выбрасывает.  Сыну сатаны и  сыну
раба Божьего на одной земле не ужиться,  особенно в первое время.  Но,  правда,
Бог эту первую мокруху быстренько раскрыл и погнал Каина подальше с глаз своих.
Казнить не стал,  уж очень тогда население малочисленное было...  Стали потомки
Каина строить города и  плодиться.  Вон их сколько в  Библии указано.  Читаю по
нисходящей:  Енох, Ирад, Мехиаель (тьфу, язык сломаешь), Мафусаил, Ламех, Иавал
и так далее.  И у каждого,  между прочим, были свои потомки. И только лет через
семьсот у Адама с Евой третий сын родился,  Сиф,  надо полагать, тоже законный.
Потомки  его  должны  были  в  меньшинстве оказаться  и  среди  потомков  Каина
раствориться.  Но  не растворились,  гады.  Встречаются еще разные там хлюпики,
гуманисты и законники.  Вот их-то и надо в зону сажать,  а не нас.  Мы, потомки
Каина, истинные хозяева жизни. Почему же мы по чужим законам живем, чужому Богу
поклоняемся и  разные притеснения терпим?  Почему нас за  убийство судят?  Каин
ведь убивал!  Эх,  не повезло нам, кореша, что говорить. Ошельмовали когда-то в
незапамятные времена наших предков хитрожопые сыновья да  дочери Сифа.  А  будь
моя воля,  я бы старые порядки вернул.  Представляете: жить, работать и учиться
по Каину.
     - Побили бы люди тогда друг друга, - возражали ему опять.
     - Ничего...  Ворон ворону глаз не выклюет, а волк волку хвост не отгрызет.
Хватит на их век и голубей, и овечек.
     - А коли кончатся вдруг и те, и другие?
     - Так не  бывает.  Овец всегда больше,  чем волков.  Сам прикинь,  сколько
фраеров на одного делового приходится? Прикинул? Вот то-то и оно...
     В  конце концов Силкин не выдерживал такого глумления над Божьим заветом и
отбирал Библию у Лишая.
     - Пустословы вы непотребные!  - говорил он скорее с укором, чем с досадой.
- В  жизни нужно правды держаться,  любви,  мира и  веры.  А  не царство сатаны
славить.
     - Что же ты,  дед,  сам любви и правды не держался?  -  удивлялся Лишай. -
Сначала  свой  блуд  тешил,  потом  кровушкой  невинной  замарался,  а  теперь,
понимаешь, Бога славишь. Ну ты и фрукт!
     - Знать,   испытание  такое  мне  было  свыше  ниспослано,   -   крестился
двуперстием Силкин.  -  Согрешил я, не отрекаюсь. Зато теперь грех свой денно и
ношно замаливаю. И за вас, заблудших, нынче помолюсь...
     - Помолись, дед, помолись... Только сначала чифирька хлобысни...
     - Ну если только один черпачок... Ох, слаб человек и многогрешен...
     Великое Затмение Песик встретил в  штрафном изоляторе.  Это  надо понимать
так,  что  сие  грозное  и  печальное  событие  на  нем  никак  не  отразилось.
Рукомойник,  туалет и  окно  в  изоляторе отсутствовали.  Кормили одним  только
хлебом,  и  то через день.  А  если электрический свет погас,  то и хрен с ним.
Подумаешь, событие. Хоть выспаться спокойно можно.
     Тревожило Песика сейчас совсем другое:  не  закатят ли  ему  еще  лет пять
довеска.
     А  провинился он  следующим образом.  Половой голод  мучил  поголовно всех
заключенных, но большинство хоть как-то разряжалось - кто с женами и заочницами
раз в год, кто с Дунькой Кулаковой и опетушенной молодежью регулярно.
     В   этом  вопросе  Песик  представлял  исключение.   Он  признавал  только
один-единственный способ  удовлетворения страсти,  меньше всего  подходящий для
исправительно-трудовой колонии строгого режима. Если по территории зоны изредка
и передвигалась какая-нибудь женщина - медсестра или кто-нибудь из бухгалтерии,
- то обязательно в сопровождении охраны.
     При виде округлых бедер,  высоких грудей,  а  главное,  нежной шейки Песик
буквально стонал от  похоти.  Долго так  продолжаться,  конечно,  не  могло,  и
однажды,   случайно   столкнувшись  в   лесопильном   цехе   с   нормировщицей,
подсчитывавшей сменный выход деловой древесины, он коршуном набросился на нее -
повалил,  задрал юбку, порвал кофточку и успел немного подержаться за горлышко.
Двое  здоровенных охранников сумели  оторвать Песика от  громко вопящей женщины
только после того, как оглушили сосновым горбылем.
     Песика  уже  дважды  допрашивал местный  начальник оперчасти,  каждый  раз
прозрачно намекая,  что  таким маньякам место только одно -  на  три аршина под
землей.
     Неудачная попытка дорваться до  женского тела еще больше распалила Песика.
Ведь он уже почти добился своего -  сжимал руками эту столь притягательную шею,
видел  прямо перед собой остекленевшие от  страха,  вылезающие из  орбит глаза,
ощущал трепет перепуганного сердца.
     Короче говоря,  Песик  пребывал в  таком  исступленном состоянии,  что  не
реагировал ни на царившую в камере тьму,  ни на странную тишину, установившуюся
в коридоре изолятора.
     Первым сигналом из  внешнего мира,  по-настоящему заинтересовавшим Песика,
был скрип поворачиваемого в замке ключа.  Что бы это могло значить? Ведь сидеть
ему оставалось еще как минимум суток пять, а надзиратели общались со штрафником
исключительно через окошко кормушки. Неужели его уже отправляют в суд?
     Последовала обычная лающая команда:  "На выход! Руки за спину!" В коридоре
было ненамного светлее,  чем в  камере,  но удивило Песика не это,  а  то,  что
надзиратели имели на вооружении автоматы. Где это видано, чтобы вертухаи в зоне
баловались с огнестрельным оружием? Этим козлам даже дубинки доверять опасно. А
может, пока Песик сидел в изоляторе, новый указ вышел?
     В  наручниках его  препроводили в  казарму  и  впихнули в  родную  камеру.
Обстановка здесь  нынче  была  совсем не  та,  что  раньше.  Намордник на  окне
отсутствовал,  зато  откуда-то  появилась параша.  В  поведении людей ощущалось
какое-то  лихорадочное напряжение,  какое  бывает  только  накануне решительных
событий, одинаково грозящих и бедой, и спасением.
     - Что вы,  в натуре? - удивился Песик. - Может, химией отравились, которой
клопов душат?
     - Отстал ты,  в своем кондее сидя,  от жизни,  - сказал Лишай. - Иди сюда,
покалякаем.
     Между  ними  состоялся довольно долгий  разговор,  в  ходе  которого Песик
несколько раз подходил к  окну и  любовался на царивший снаружи мрачный пейзаж.
На  участие  в  бунте  он  согласился  безоговорочно и  даже  сам  напросился в
штурмовую группу.
     - Ждать недолго осталось,  -  сказал Лишай в  заключение.  -  Или  костьми
ляжем, или всех сук повяжем. Но, я думаю, фарт на нашей стороне будет... А пока
с  Зяблика глаз не спускай.  Что-то он мне не нравится...  Ни нашим,  ни вашим.
Болтается, как сопля на палочке. Если вдруг заподозришь что, сразу мочи.
     Во время бунта Песик вел себя геройски, а в момент, когда штурмовая группа
попала под  кинжальный автоматный огонь и  все вдруг повисло на  волоске,  спас
положение.
     Однако оказавшись на  свежем воздухе,  вне прикрытия каменных стен,  Песик
повел себя осторожно.  Буза в зоне затеялась серьезная,  и кончиться она должна
была большой кровью. Можно, конечно, захватить лагерь. Бывали уже такие случаи.
Но долго продержаться в нем невозможно, это ведь не Брестская крепость. Набегут
местные менты,  подъедет спецура из области, нагонят бронетехники, собак пустят
- и  останется от  зоны  только  братская могила,  да  и  то  без  обелиска.  В
космическую катастрофу,  надолго установившую в  окружающем мире  совсем другой
расклад сил, Песик верил как-то не очень.
     В зоне творилась полнейшая неразбериха.  Дым горящих построек застилал все
кругом.  От  "черемухи" слезились глаза.  Где свои,  где чужие -  не  отличить.
Короче,  это был тот самый счастливый случай,  которого Песик ждал уже не  один
год. Просто грех не воспользоваться.
     Он  быстро облачился в  форму какого-то прапорщика,  не то притворявшегося
мертвым,  не  то  и  в  самом деле  отдавшего Богу душу,  перепачкал лицо сажей
пополам с  кровью,  поглубже надвинул на  глаза  фуражку и  стал  пробираться к
воротам.
     Застукай сейчас  Песика братва,  мало  бы  ему  не  показалось.  Дезертиры
заслуживают той же участи, что и вертухаи.
     Однако Песик,  ловко пользуясь хаосом всеобщего побоища, сумел втереться в
толпу отступающих охранников и вместе с ними покинул лагерь.
     Прикидываясь раненым,  он  полдня просидел в  каком-то окопчике,  а  когда
оборону периметра зоны  взяла  на  себя  армия  и  подоспевший отряд  городской
милиции,  в числе многих других оставшихся не у дел вертухаев спустился к реке.
Здесь они  принялись промывать свои  воспаленные глаза и  наспех бинтовать друг
другу раны.
     Один  из  надзирателей внезапно выругался,  сорвал  погоны и  направился к
мосту, ведущему в город.
     - Ты куда? - окликнули его.
     - В гробу я такие дела видел!  -  огрызнулся он.  -  Не собираюсь подыхать
здесь за двести рублей! У меня дома семья третий день не пивши и не жравши!
     Его примеру последовало еще несколько человек разного звания и разных лет.
Никто не стал их останавливать, грозить трибуналом или пенять присягой.
     "Что же это такое,  в самом деле, творится? - удивился Песик. - Никогда бы
не  подумал,  что эти суки легавые на  такое способны.  Это же  всего лишиться:
зарплаты, пайка, пенсии..."
     Прикрывая измазанное лицо  рукой  и  старательно прихрамывая,  Песик  тоже
подался  прочь  от   зоны.   Во  время  заключения  он  не  переставал  строить
разнообразнейшие планы  побегов,  начиная  от  элементарного подкопа  и  кончая
одноместным  геликоптером,   созданным  на   базе  бензопилы,   но  никогда  не
предполагал, что сможет уйти так легко.
     Погони  вроде  бы  не  ожида