оносился из того отверстия,
которое, кроме обычной туалетной дряни, было помечено еще и каплями крови.
     Как  говорится,  состав  преступления был  налицо.  А  время,  заметим,  -
суровое. Недавно закончилась одна война и уже планировалась новая, так что баб,
не  желавших  увеличивать народонаселение советской  державы,  сажали  даже  за
аборты.
     Срочно послали за милиционером, обычно торчавшим на привокзальной площади,
но  сейчас,  по  случаю  осенней непогоды,  избравшим местом  своей  дислокации
станционный буфет.  Тот примчался немедленно -  усами, покроем мундира и саблей
на боку очень похожий на дореволюционного жандарма.
     Был этот милиционер служакой расторопным и самоотверженным.  Другой на его
месте послал бы  за  золотарями или в  крайнем случае нанял бы  за  четвертинку
какого-нибудь бродягу,  а  этот полез в выгребную яму сам,  только синюю шинель
скинул да саблю отстегнул.
     Выгребную яму не очищали еще с лета, да и дожди все последние дни лили, не
переставая,  так  что намечавшаяся спасательная операция была не  менее опасна,
чем  спуск  в  преисподнюю.  Один  только запах настоенной на  хлорке мочи  мог
сразить наповал,  не говоря уже о  прочих особенностях,  присущих отечественным
станционным туалетам.
     По наблюдениям бывалых людей,  дерьмо не тонет,  но зато в  нем и  плавать
нельзя -  сразу засосет.  Пришлось милиционеру подтянуть к себе ребенка длинной
доской.  Тот  орал,  сучил  кривоватыми ножками и  тряс  окровавленным обрывком
пуповины,  но на поверхности держался довольно уверенно,  видно, своим удельным
весом уступал даже дерьму.
     Затем  спасенного младенца обмыли под  водозаборной колонкой,  завернули в
милицейскую шинель и  передали с  рук на руки прибывшему из больницы фельдшеру.
Милиционера отправили в баню, а мать-преступницу - в следственный изолятор.
     В дальнейшем судьбы этих троих людей больше не пересекались.
     Милиционер получил  благодарность от  непосредственного начальства,  а  от
районных властей медаль "За  спасение утопающих",  которую впоследствии так  ни
разу и не надел,  -  стеснялся. Его рапорт о досрочной выдаче полного комплекта
обмундирования был  удовлетворен.  Чуть  позже  списали  и  табельное оружие  -
пистолет "ТТ",  побывавший вместе с  хозяином в  выгребной яме.  От  контакта с
едкими  фекальными массами металл сплошь покрылся белесыми пятнами,  которые не
удавалось свести даже полировальной пастой.
     Мать  была  осуждена за  попытку умышленного убийства и  бесследно сгинула
где-то  в  лагерной  мясорубке.  Следствие очень  интересовалось личностью отца
незаконнорожденного ребенка,  но  показания,  данные  сразу  против  нескольких
человек,  впоследствии не  подтвердились:  столичный тенор сумел доказать,  что
никогда  даже  и  не  слышал  о  Талашевске,   а  один  известный  всей  стране
военачальник предъявил  документ,  из  которого  следовало,  что  полученные на
фронте ранения не позволяют ему вступать в интимные отношения с женщинами.
     Ребенок остался на попечении глухой и сильно пьющей бабки.  В первый класс
он  не  пошел -  нечего было  одеть,  да  и  надо  же  было кому-то  следить за
самогонным аппаратом,  неровен час, еще взорвется. Пил он с тех пор, как помнил
себя, но только первач и немного - не больше кружки в день. То, что не успевала
вылакать бабка,  шло на  продажу и  на  натуральный обмен.  За бутылку самогона
давали полмешка картошки или пять охапок дров.
     Склонность  к   правонарушениям  и  пренебрежение  к  общепринятым  нормам
поведения  проявились у  Песика  так  рано,  что  впору  было  говорить  о  его
врожденной  аморальности,  хотя  такую  возможность  современная педагогическая
наука начисто отрицала.  Что тому было виной: то ли душевная травма, полученная
при криминальных родах,  то ли специфическая химическая среда, в которую угодил
младенец непосредственно после появления на свет,  то ли гены неизвестного отца
давали о  себе знать -  но  уже в  пять лет эта сиротка творила такое,  от чего
брался за голову даже видавший виды участковый.  Песик крал все, что можно было
украсть, даже вещи абсолютно ему не нужные; колотил, кусал и забрасывал камнями
своих  сверстников;  неоднократно обваривал кипятком ненавистную бабку;  травил
соседских кур;  калечил кошек и голубей; проявлял нездоровый интерес к девочкам
и склонял наименее целомудренных к непристойным забавам.
     Когда  юному  разгильдяю стукнуло восемь  лет,  органы  опеки  опомнились.
Внук-самогонщик был  отнят  у  бабки-алкоголички и  определен  в  интернат  для
трудновоспитуемых  детей.   Наконец-то  соседи  вздохнули  с   облегчением,   а
участковый на  радостях даже выпил,  что делал в  последнее время крайне редко,
поскольку  имел   по   этой   линии  строгий  партийный  выговор  и   служебное
несоответствие.
     Веселая жизнь для Песика окончилась. Ввиду того,  что собранные под крышей
интерната дети и в самом деле были трудновоспитуемыми, их никто и не воспитывал
- зачем зря силы тратить.  Главное,  чтобы они не  сбежали на  волю,  не сожгли
интернат и  не  забили  друг  друга  до  смерти.  Воспитателям не  возбранялось
применять  против  несовершеннолетних изгоев  общества  самые  непедагогические
методы,  вплоть  до  содержания в  карцере,  лишения  пищи  и  гомосексуального
насилия.
     Песик  совершал побеги  из  интерната с  регулярностью перелетной птицы  -
дважды в год,  весной и осенью.  Маршруты его странствий пролегали от Мурманска
до Ставрополя и от Бреста до Иркутска.  Несколько раз он пытался уйти за рубеж,
но,  не  зная ни  местности,  ни  тактики действия пограничных нарядов,  всегда
попадался.  После  одного такого случая,  когда  Песик нанес увечья пограничной
собаке,  его уже не вернули,  как обычно, в интернат, а направили в колонию для
несовершеннолетних преступников.
     Нравы здесь были покруче, однако Песик не затерялся в серой массе воришек,
хулиганов  и  наркоманов.   Недолгий,   но  продуктивный  опыт  конфронтации  с
обществом,  кроме  многого другого,  научил  его  одному правилу,  до  сих  пор
срабатывавшему безотказно:  если хочешь верховодить в стае себе подобных,  если
хочешь заранее парализовать волю потенциальных врагов и  конкурентов,  прилагай
все   старания  для   того,   чтобы   твои   поступки  поражали  жестокостью  и
непредсказуемостью.  Уж если драться,  то чтобы твой противник остался без уха,
без  глаза  или  без  зубов.  Уж  если  опетушить  новенького,  то  до  разрыва
промежности. Уж если конфликтовать с администрацией, то по-настоящему, не жалея
себя - глотать битое стекло, резать вены, держать сухую голодовку.
     В шестнадцать лет Песик получил первый в жизни подарок -  наколку на плечо
в виде тюльпана. Таков был воровской закон. В восемнадцать лет, выходя на волю,
он  имел  на  другом плече розу,  а  на  пальцах правой руки два  татуированных
перстня. Один обозначал - "загубленная юность". Второй - "тянул срок в зоне".
     Бабка,  дождавшаяся-таки единственного внука,  так  ему обрадовалась,  что
вскорости отдала Богу душу.  Была она настолько стара и изъедена недугами,  что
вскрытие,  грозившее Песику новыми нешуточными неприятностями,  не проводилось.
Похоронив бабку на  скорую руку,  он  стал полноправным владельцем покосившейся
избенки,  шести  соток  запущенного огорода  и  самогонного аппарата устаревшей
конструкции.  Все  это  Песику  было  абсолютно  не  нужно.  Манила  его  жизнь
совершенно иная.
     К  этому времени он четко делил человечество на две части -  себя самого и
всех  остальных.  Причем право на  жизнь и  связанные с  ней  удовольствия имел
исключительно он один.  Конечно, Песик отдавал себе отчет, что лишить достояния
сильных мира сего не так уж просто,  и поэтому решил начать со слабых.  Днем он
грабил  прогуливающихся в  лесопарке пенсионеров,  вечером шмонал  у  ресторана
пьяниц,  а  ночью  шуровал  на  рабочих  окраинах,  отбирая кошельки и  золотые
украшения у  возвращающихся со  второй смены швей и  текстильщиц.  Дабы посеять
среди  фраеров страх,  Песик  жестоко избивал все  свои  жертвы (даже тех,  кто
расставался с собственным имуществом без звука).
     Впрочем,  все  это было мелочевкой и  особого резонанса в  городе,  где на
каждой улице орудовала своя банда, не вызывало. Серьезные дела начались потом.
     Как-то Песик загулял в  своей избенке с  известной всему блатному обществу
профурой по  прозванию Валька  Холера.  За  скромную закуску  и  пару  стаканов
самогона эта,  в общем-то,  вполне симпатичная бабенка позволяла делать с собой
все, что угодно. Так, как ее, не трахали, наверное, даже небезызвестную мертвую
царевну,   которая  (если   верить   народной  молве)   до   королевича  Елисея
сожительствовала  одновременно  с   семью   богатырями.   Благодаря  легкому  и
отходчивому характеру,  Валька  могла  стойко  переносить не  только  все  виды
половой агрессии,  но  и  издевательства,  способные унизить даже  бессловесную
скотину.
     К этому времени она успела уже и голышом на столе сплясать,  и в рыло пару
раз получить,  и  многократно совокупиться,  но  все еще продолжала ластиться к
Песику. Смеха ради он затушил о ее сосок сигарету и вновь занялся любовью - уже
безо всякого интереса,  как бы выполняя нудную обязанность. Зато Валька под ним
млела - сопела, стонала, закатывала глазки и ловко подмахивала задом. От нечего
делать он  запустил ей  пальцы в  рот и  она принялась жадно их  сосать.  Тогда
Песик, обуянный тем же чувством, что раньше заставляло его мучить кошек и птиц,
просунул пальцы подальше, аж до корня языка.
     Это  даже  долготерпеливой Вальке  не  понравилось.  Она  зашлась кашлем и
довольно чувствительно тяпнула Песика  за  пальцы  зубами.  Желая  уберечь свою
конечность от  дурацкой травмы,  он  другой рукой ухватил Вальку за  горло.  Та
выпучила глаза, посинела, но подмахивать почему-то стала еще энергичнее.
     Щекочущая волна сладкой похоти обдала все тело Песика.  Чуть ли  не пуская
от вожделения слюну,  он душил Вальку уже обеими руками.  В  тот момент,  когда
последние судороги агонии сотрясали ее тело,  он получил ни с чем не сравнимое,
прямо-таки неистовое удовольствие.
     Но,  как говорится,  хорошо кататься, да плохо саночки возить. Опомнившись
спустя некоторое время,  Песик решил вместо саночек использовать бабкину тачку,
на  которой та  вывозила когда-то  на  рынок скудные дары  своего приусадебного
участка.  Абсолютно никаких  угрызений совести  он  не  испытывал (не  та  была
натура), но слегка опасался за свою свободу. Вальку довольно часто видели в его
компании,  а  однажды он  даже  отколотил ее  на  глазах всего честного народа.
Естественно,   что  при  обнаружении  трупа  Песик  сразу  попал  бы  в   число
подозреваемых.
     Учитывая все эти обстоятельства,  он  решил вывезти Валькино тело подальше
от города,  на свалку,  и там закопать.  Образ жизни,  который покойница вела в
последние годы, делал ее исчезновение вполне объяснимым.
     Дожидаясь темноты.  Песик выпил весь имевшийся в доме самогон и еще дважды
совокупился с мертвой подругой.  После этого он тщательно протер все места,  на
которых могла  остаться его  сперма  (лагерная наука  не  прошла  даром,  да  и
собственной смекалки хватило),  и начал обряжать покойницу в те тряпки, что она
носила при жизни.
     В  полночь,  засунув уже  остывшее тело в  мешок,  Песик двинулся в  путь,
который в  зависимости от  обстоятельств именуется то  последним,  то скорбным.
Лично  для  него  этот  путь  был  еще  и  очень опасным.  Любой милиционер мог
заинтересоваться грузом,  перемещаемым неизвестно куда  под  покровом ночи.  На
этот случай Песик прихватил с  собой не  только лопату,  но и  остро отточенный
топор.
     Особенно опасным был отрезок пути,  пролегавший за городом.  По кюветам на
тачке особо не проедешь,  а  машины хоть изредка,  но шастали по ночному шоссе.
Всякий  раз,   завидев  свет  приближающихся  фар,  Песик  съезжал  под  защиту
лесополосы.   В  конце  концов  это  ему  надоело.  Бросив  тачку,  он  взвалил
бездыханное тело на плечо и двинулся к свалке напрямик, через недавно засеянное
кукурузой поле. Мокрые от росы молодые побеги хлестали его по ногам, и вскоре в
ботинках захлюпало.
     Все  это:  и  след,  ясно свидетельствующий о  тяжелой ноше того,  кто его
оставил,  и  микрочастицы кукурузных листьев  на  одежде,  и  отпечатки  мешка,
который он время от времени сбрасывал с  занемевшего плеча на землю,  -  взятое
вместе могло стать серьезной уликой против Песика, но тут уж ничего нельзя было
поделать.  Впрочем,  о  местных  сыщиках он  успел  составить весьма  нелестное
мнение.  От  Шерлока  Холмса  они  отличались  примерно  так  же,  как  лимузин
"Роллс-Ройс" отличается от занюханного "Запорожца".
     Еще на подходе к свалке он заметил отсветы тусклого пламени и почуял запах
гари.  Это навело Песика на  мысль не  предавать Валькино тело земле,  что было
занятием долгим и нудным, а на манер индусов подвергнуть его кремации. Особенно
ярко горело с того края,  где автобаза обычно сливала отработанный мазут. Сунув
тело в самый центр костра,  он забросал его сверху охапками текстильных отходов
и изношенными автопокрышками.
     Если у  бедной Вальки была душа и  если эта  душа еще  не  успела отлететь
далеко,  то  сейчас она могла с  горечью наблюдать за конечным этапом глумления
над своей телесной оболочкой.
     Каким бы  законченным подлецом ни  был Песик,  но  всю следующую неделю он
чувствовал себя так,  словно у него на заднице гнойный свищ открылся.  Толкаясь
по пивным,  играя по маленькой в  притонах,  лакая на задних дворах гастрономов
водяру,  он внимательно прислушивался ко всем разговорам,  но о  горькой судьбе
Вальки Холеры ничего слышно не  было.  Не  такая это  была  личность,  чтобы ее
исчезновение опечалило кого-нибудь.
     Песик не поленился даже снова наведаться на свалку.  Там, похоже, все было
спокойно.  Костры догорели,  и  два  бульдозера гусеницами утрамбовывали свежий
слой мусора. Потом пошли проливные дожди, и Песик успокоился окончательно.
     Однако спокойствие это было относительным. Полностью пришло в норму только
чувство самосохранения.  А вот чувство любострастия,  разгоряченное упоительным
мигом  соития с  агонизирующей женщиной,  наоборот,  возбуждалось все  больше и
больше. Вскоре Песик буквально места себе не находил.
     И наступил наконец такой момент,  когда терпеть стало невмоготу.  Действуя
как лунатик,  он  покинул свой дом и  направился в  сторону реки,  где до этого
неоднократно видел загорающих в  одиночестве особ женского пола и  даже намечал
их как возможные цели для грабежа. (Дуры эти, отправляясь на пляж, не снимали с
себя ни сережек, ни колечек, ни кулонов.)
     К реке вплотную подступали густые заросли ивняка,  оставляя свободной лишь
узкую полоску берега.  Здесь загорали и  отсюда рыбачили.  В зарослях распивали
спиртное и занимались любовью.
     Двигаясь вдоль  берега,  Песик  неминуемо засветился бы.  Поэтому он  стал
выслеживать свою жертву под прикрытием зарослей.  Такая не  скоро,  но все-таки
нашлась.
     Местом  своего  отдыха  ничего  не  подозревающая девица  выбрала укромный
уголок,  с  трех  сторон окруженный кустарником,  так  что  ближайшие соседи по
пляжу,  до  которых было  не  меньше  полусотни метров,  видеть  ее  не  могли.
Пользуясь этим обстоятельством,  она загорала без верхней части купальника. Лет
девице было  около тридцати,  а  пышные формы ее  тела не  предполагали наличия
нравственности.
     Выйдя из  кустов,  Песик улыбнулся самой обворожительной из  своих улыбок.
Руку с наколками он предусмотрительно сунул в карман.
     - Привет. Как водичка? - вежливо осведомился он.
     Девица  ничего  не  ответила  и  быстро  натянула лифчик.  Пришлось Песику
наклониться и самому потрогать воду.
     - В самый раз, - заключил он с удовлетворением.
     - Вот и плыви по ней, - недружелюбно сказала девица.
     - Я плавать не умею.  Может,  научишь?  -  Песик стал так,  чтобы его тень
падала на девицу.
     - За науку нынче деньги платят. - Она отодвинулась немного в сторону.
     - Этого хватит?  -  он извлек из кармана четвертную купюру, последние свои
крупные деньги.
     - Слушай, вали отсюда! - девица села. - А деньги бабушке отдай. Пусть тебя
в  парикмахерскую сводит.  (Действительно,  Песик после выхода на  волю немного
зарос,  а  в  те времена длинные волосы у мужчин считались чуть ли не признаком
аморальности.)
     - Бабушка моя откинулась, - он оглянулся назад: не видит ли их кто с реки.
- Сирота я.
     - Усыновлять я тебя не собираюсь, - отрезала девица. - И не надейся даже.
     - Зачем меня усыновлять?  Мы  с  тобой и  пожениться можем,  -  усмехнулся
Песик.
     - Женилка у тебя еще не выросла!  -  Девица пока не понимала,  с кем имеет
дело.
     - А это мы сейчас проверим, - он начал не спеша расстегивать брюки.
     - Я закричу! - предупредила она.
     - Только пискни,  -  со зловещей улыбкой сказал он.  -  Буфера оторву и  в
пасть засуну.
     Брюки его вместе с трусами уже лежали на песке.  Девица вскочила,  ухватив
свой сарафан.  Настоящего страха,  похоже,  она  еще не  испытывала.  Песик был
слишком молод, чтобы казаться опасным.
     - Пусти, сопляк! - она попыталась толкнуть его в грудь.
     - Пущу,  когда женилку мою испытаем.  -  Песик крепко обхватил ее  поперек
тела. - Только не дергайся, если живой, хочешь отсюда уйти.
     Девица беспомощно затрепыхалась в его руках и уже было раскрыла рот, чтобы
позвать на помощь, но Песик резким движением боднул ее головой в лицо. Хрустнул
сломанный нос. Это сразу лишило девицу воли к сопротивлению.
     - Не  надо,  -  давясь  кровью  забормотала она.  -  Не  бей...  Лучше  по
согласию...
     - Ладно.  Ложись,  шалава, - Песик толкнул ее на песок. - И шмотки скинуть
не забудь. Я тебе не лакей.
     Грубо навалившись на голую,  покорную,  тихо скулящую жертву,  Песик, ради
большего унижения, харкнул ей в лицо и почти сразу сомкнул на горле руки... Ох,
как он ждал этого момента!
     Когда все закончилось,  он затащил труп в  самую гущу зарослей да вдобавок
еще и  забросал ветками.  На душе было легко и  спокойно,  словно камень с  нее
свалился.
     - А говорят, что нет в жизни счастья! - сказал он вслух и ухмыльнулся.
     Хорошенько запомнив место  (ночью он  собирался вернуться сюда  и  утопить
тело в реке), Песик двинулся в обратный путь. Было самое время пропить ту самую
подкожную  четвертную,  да  и  у  покойницы он  успел  кое-что  позаимствовать:
часики-браслет,  сережки с бирюзой и рубля три денег, не считая мелочи. Была на
ней вроде еще и золотая цепочка, да где-то затерялась.
     У   ближайшего  гастронома,   в   котором  никогда  не  переводилось  вино
"Кзыл-шербет",  прозванное в  народе "Козлом щербатым",  Песик  встретил одного
своего приятеля.  Был  он  с  виду  кабан кабаном,  но  кличку почему-то  носил
совершенно  не   соответствующую  своим  габаритам  -   Щуплый.   Имея   группу
инвалидности (когда-то  отравился метиловым спиртом и  с  тех  пор  видел  чуть
получше крота,  но  чуть  похуже курицы),  он  на  законном основании нигде  не
работал,  из-за  лени не воровал и  поэтому всегда норовил выпить на халяву,  а
потом  еще  и  пустые  бутылки  сдать  для  пополнения собственного кармана.  В
Талашевске это называлось "сесть на хвост".
     Правда,   было  у  Щуплого  и  одно  положительное  качество.  Разрушенная
метиловым спиртом печень почти не  перерабатывала алкоголя,  и  он упивался уже
после четырех-пяти стаканов вина, а значит, сильно разорить своих собутыльников
не мог.
     Поведение  его  отличалось  деловитостью  и  прямолинейностью.   Китайские
церемонии и пустопорожнее витийство он терпеть не мог.
     Узрев   приближающегося  к   злачному  месту   Песика,   Щуплый  лаконично
осведомился:
     - Есть что? - Это означало: "При деньгах ли ты, милый друг?"
     - А