анью
ходят, как волки. По долинам и по взгорьям.
     - Не  забывай,  что  они не  одни.  Женщины по  долинам и  по  взгорьям не
очень-то пойдут.
     - Пойдут, если шильцем подгонять.
     - Предлагаю вынести решение,  - вмешался Смыков. - А не то вы тут до новых
веников будете дискутировать...  Куда сначала направимся?  В  Кастилию?  Кто  -
"за"? Принято единогласно.
     Перед тем как сесть в  драндулет,  он тщательно стер со стены нарисованную
Цыпфом карту.
     По пути заезжали во все подряд придорожные общины, но водки нигде не пили,
даже в Маковке,  а только расспрашивали обо всем подозрительном,  что случилось
за последние трое суток.
     Странный  автобус  с   зашторенными  окнами,   никогда  здесь   раньше  не
появлявшийся, видели сразу несколько человек, однако за Старым Селом, где шоссе
раздваивалось, его след терялся.
     Единственным отклонением от  маршрута был визит к  дону Эстебану.  Узнав о
случившемся,  он  продиктовал Смыкову несколько рекомендательных писем и  дал в
провожатые  своего  племянника  -   заносчивого,  но  чрезвычайно  низкорослого
молодого человека,  что,  впрочем, было характерной приметой всех по-настоящему
родовитых кастильцев.
     Покинув  миссию,  драндулет покатил обратно к  Старому Селу.  Единственной
реальной зацепкой пока оставался загадочный автобус.  Вероятность того,  что он
принадлежит аггелам, была ничтожно мала. Однако, в отличие от других версий, не
равнялась нулю.
     На очередном затяжном подъеме благородный дон Хаймес де Солар (а для очень
узкого круга  лиц  -  просто Яша),  хоть  и  воспитанный отцами доминиканцами в
божьем страхе,  но  в  силу  своего юного возраста не  чуравшийся никаких новых
веяний, толкнул Толгая в спину и надменно сказал:
     - На вторую скорость переключайся, язычник! Русским он владел не хуже, чем
Смыков  -  испанским,  и  при  дяде  выполнял  обязанности секретаря по  особым
поручениям.  Пшеничный самогон он предпочитал изысканным винам своей родины,  а
пышнотелых светловолосых аборигенок станции  Воронки  -  чернявым и  худосочным
землячкам.
     - Я  крещеный!  -  обиделся Чмыхало,  над  которым пьяный  Зяблик  однажды
действительно совершил  глумливое подобие  этого  обряда.  -  Ты  сам  язычник!
Богородице молишься!  Никакая она не Богородица,  а просто баба!  Не может баба
Бога родить. Бог один на небе!
     Этого горячий кабальеро стерпеть не мог и с решительным видом схватился за
эфес своего узкого, мавританской работы меча.
     - Подожди немного,  Яша,  -  посоветовал ему Зяблик,  сам же  и  внушивший
Толгаю эту несторианскую ересь.  -  Уж больно момент неудобный.  Видишь,  какие
кюветы?  Если туда сковырнемся,  все  тем самым местом накроемся,  из  которого
Богородица сына произвела.
     Впрочем, к тому времени, когда драндулет достиг участка дороги, на котором
водителя можно было рубить без  особого ущерба для  пассажиров,  дон Хаймес уже
забыл о своей обиде, увлеченный рассказом Зяблика.
     - Ну что,  спрашивается,  у баб в этом месте такого особенного? - развивал
тот свою очередную теорию. - Да ничего. Кусок кишки, и все. Недаром в народе то
место срамным называется.  А  для  нашего брата там  как  будто медом намазано!
Сколько достойных мужиков из-за этого места погорело!  Был у  меня,  кстати,  в
жизни один забавный случай.  В  классе десятом,  если не  вру.  Устроили мы  на
Октябрьские праздники складчину, благо хата свободная имелась. Пацаны ящик вина
плодово-ягодного купили, а пацанки закусь организовали. Так, ничего особенного:
картошка,  килька,  пирожки,  винегрет из свеклы.  Ты,  Яша, винегрет из свеклы
пробовал?
     - Да, - сдержанно кивнул кастилец. - Гадость.
     - Ну это на чей вкус... Упились мы тогда в лежку! Там же и спать остались.
Но  без всяких блудодействий.  Пацанки наши целоваться целовались и  за  сиськи
позволяли щупать,  но не больше. Комсомолки как-никак. И вот просыпаюсь я ночью
от дикой жажды.  Пробираюсь в  темноте на кухню и  зажигаю свет.  Что же я  там
вижу?   На  столе  спит  моя  одноклассница  Ленка.   Хорошая  такая  девчонка,
спортивная.  Сто метров лучше ее в то время только один я бегал. Перебрала она,
значит,  лишнего и заснула на кухне рядом с недоеденными закусками.  А какой-то
подлец из наших,  конечно,  стянул с  нее трусики и напихал в это самое срамное
место винегрета.  От души напихал, не пожалел. Полюбовался я на такой натюрморт
и пошел досыпать.  Утречком мы проснулись,  пустую тару сдали, еще вина купили,
на опохмелку.  Сели опять за стол, а на нем только хлеб да этот самый вчерашний
винегрет. Ленка его не ест и на всех нас подозрительно посматривает. Кому, мол,
он  тоже  в  глотку  не  полезет.  Что  тут  будешь делать?  Зачем  мне  лишние
неприятности?  Давлюсь, но ем. С тех пор года три на вареную свеклу смотреть не
мог. Только в зоне опять приохотился.
     - Давно замечаю,  что  вы  не  умеете ценить столь утешительное сокровище,
дарованное вам Господом, - сказал дон Хаймес.
     - Ты, Яша, о бабах наших, что ли? - переспросил Зяблик.
     - Да! - Дон Хаймес сглотнул слюну, словно вспомнил о чем-то очень вкусном.
     - Ну это уж как водится,  -  развел руками Зяблик. - Что имеем, не храним,
потерявши, плачем... Жениться тебе надо, Яша.
     - Я  обручен с  благородной доньей  Долорес де  Вильена,  наследницей рода
Аларкон, - высокомерно заявил кастилец. - Свадьба состоится через пять лет, как
только невеста достигнет приемлемого возраста.
     - Сколько же ей сейчас?
     - Четыре года.
     - У-У-У;  -  покачал головой Зяблик.  -  За  пять  лет  ты  всех наших баб
перетрахаешь и за арапок возьмешься.
     - Не упоминай при мне этих дщерей сатаны,  - дон Хаймес снова схватился за
меч.
     - Молчу, молчу! - Зяблик сложил руки крестом. - Я это так, к слову... Хотя
вот Смыков наш не одну негритянку перепробовал, когда на Кубе интернациональный
долг выполнял, и очень даже доволен остался.
     - Попрошу не утрировать,  братец вы мой! - вскинулся задремавший Смыков. -
Если  кубинские женщины и  дарили  мне  свою  благосклонность,  делали они  это
исключительно на почве уважения к нашей родине.
     - Не спорю, - согласился Зяблик. - Больше тебе не за что давать. Только из
чувства уважения к нашей родине.
     С вершины холма,  на который,  натужно завывая,  взобрался драндулет,  уже
видно было Старое Село - два десятка деревянных домиков, приткнувшихся в берегу
бездонного провала,  в  который не  так давно,  наподобие града Китежа,  канули
(только безо  всяких надежд на  возвращение) сразу четыре улицы,  бывший клуб и
свиноферма.
     Дорога впереди шла  разсохой -  раздваивалась под  острым углом.  Оба пути
вели в  Кастилию,  но  если левый имел за  рубежом свое продолжение,  то правый
терялся в диких горных кряжах Сьерры-Морены. Нельзя было даже представить себе,
какой маршрут выбрали аггелы, если они действительно побывали здесь.
     Нынешний сельский староста знал Смыкова по каким-то старым делам,  и с его
помощью вскоре удалось выяснить,  что загадочный автобус назад не возвращался и
мимо кастильской заставы,  на которой взимали пошлину золотом или алюминием, не
проезжал.  Кто-то  из  пастухов вспомнил,  что пару дней назад видел за дальним
лесом дым -  густой и  черный,  совсем не такой,  какой дает горящее дерево или
торф.
     Поспешили в ту сторону и вскоре обнаружили свежий съезд с дороги в поле, а
еще через полчаса -  начисто обглоданный огнем остов автобуса.  Приехавшие сюда
люди хладнокровно сожгли его,  после чего - судя по отпечаткам подошв - налегке
ушли  в  сторону границы.  Дальнейшие следы терялись на  вытоптанном коровами и
овцами выгоне.
     - Знать бы точно,  кто здесь сшивался,  -  почесал за ухом Зяблик. - Вдруг
это и не аггелы вовсе.
     - А кто же? - поинтересовался Цыпф.
     - Да мало ли кто...  Может,  контрабандисты за товарами пошли, может, наши
девки в кастильские бордели подались вербоваться.
     - Они  тут  были...   друзья  ваши,   аггелы,  -  отличавшийся  не  только
феноменальным слухом,  но и завидным зрением Смыков прищурился вдаль.  -  Вон и
весточку оставили...
     Действительно,  свежую затесину на  комле толстой сосны украшала сделанная
моторным маслом надпись: "Ты на верном пути, Зяблик".
     - Ну погодите у меня,  мудаки,  - сплюнул Зяблик сквозь зубы. - Я вас и на
дне моря достану.
     За  въезд  в  пределы Кастилии пришлось уплатить немалую пошлину -  четыре
алюминиевые ложки  с  клеймом Талашевского общепита,  а  сверх того  еще  рубль
советской мелочью,  ходившей наравне с  серебряными реалами на всех территориях
от Агбишера до Баламутья.  Затем пассажиров драндулета,  исключая, естественно,
дона Хаймеса,  заставили поклясться,  что  они не  будут прилюдно курить табак,
хулить деву  Марию и  пресвятую Троицу,  распространять среди людей и  животных
заразные  болезни,  вербовать рекрутов,  вводить  в  искушение замужних женщин,
совращать девушек и смущать местное население как речами, так и поступками.
     На  протяжении всей  этой довольно долгой процедуры дорога у  пограничного
перехода оставалась пустой,  но  уже  спустя три-четыре километра на  ней стали
попадаться пешие и  конные путники,  двигавшиеся в обоих направлениях.  В целях
экономии времени и средств они просто обходили заставу окольными тропами.
     Места  вокруг  были  дикие  и  опасные  -   три  войны,   одна  за  другой
прокатившиеся по этой земле, заставили мирный люд бежать под защиту городских и
монастырских стен,  бросив  свое  жилье  на  попечение крыс,  летучих  мышей  и
разбойников.  Эти  три  категории хищников между собой уживались мирно:  первых
интересовали только подвалы заброшенных домов,  вторых - чердаки, а последних -
дорога, вернее, кошельки и багаж путешествующих по ней людишек.
     Первую остановку сделали на  постоялом дворе,  больше похожем на маленькую
крепость, приготовившуюся к осаде. Хозяин долго не соглашался пускать драндулет
за  ворота,  ссылаясь на  то,  что эта дьявольская телега своим видом,  шумом и
запахом до смерти напугает его мулов.  Не помогли ни ласковые речи Смыкова,  ни
брань Зяблика, ни угрозы дона Хаймеса. Гнев сменился на милость только при виде
пары  алюминиевых кружек,  из  которых раньше пили разве что  зеки,  солдаты да
транзитные пассажиры, а теперь - лишь купцы и гранды.
     Постояльцы,   потягивавшие   вино   за   простыми   деревянными   столами,
неприязненно косились на  вновь прибывших.  Непонятно было даже,  кто вызывал у
них  большую  антипатию:  чванливый  аристократ,  потребовавший  на  свой  стол
скатерть,  чумазый  степняк,  соплеменники которого в  недавнем прошлом пролили
немало христианской крови,  или трое выходцев из  соседней Отчины,  чей внешний
вид и повадки сразу выдавали охотников за людьми, хозяев быстрых пистолетов.
     Зяблик,   очень  чутко  ориентировавшийся  в  подобных  ситуациях,   сразу
распознал,  что  здесь нет  по-настоящему опасных противников,  и  повел себя с
вызывающей  наглостью  -   хаял  вино,  и  в  самом  деле  прескверное,  швырял
обглоданные кости в очаг и лапал служанку, лицом больше похожую на мула, чем на
женщину.  В свое время Зяблику довелось немало повоевать с кастильцами (сначала
против них,  потом  вместе с  ними  против степняков,  а  в  третий раз  совсем
наоборот),  и  он  был невысокого мнения об  их  боевых качествах,  хотя личной
храбрости каждого в отдельности не отрицал.  Однако толпа недисциплинированных,
слабо обученных,  мнительных и склонных к грабежу забияк -  это еще не армия. В
этом смысле кастильцы уступали даже племенному ополчению арапов.
     Попытка Смыкова выяснить что-либо полезное у  хозяина,  а потом у прислуги
ни к  чему путному не привела,  чего заранее и следовало ожидать.  В этих краях
длинный язык был несовместим с длинной жизнью.
     Покидая постоялый двор,  Чмыхало нарочно врезался в стаю кур, нежившихся в
дорожной  пыли.  Поднявшийся при  этом  переполох можно  было  сравнить лишь  с
суматохой на местной толкучке во время облавы на чужеземных спекулянтов.
     Дальнейший путь  пролегал  через  суровую  безлесную равнину,  где  из-под
тощего слоя почвы тут  и  там пробивался на  поверхность дикий камень.  Скоро у
драндулета кончилось топливо,  и  пришлось втридорога покупать дрова  у  хмурых
крестьян,  специально подкарауливавших при  дороге  механизированных гостей  из
Отчины.
     На словах считалось,  что народ Кастилии,  подобно всем другим,  живет без
власти или, во всяком случае, в условиях ее постоянной ротации, однако на самом
деле   гранды  и   священники  по-прежнему  имели   здесь  огромное,   пусть  и
неофициальное влияние.
     Именно к одной такой особе, графу Руису де Браско, наша ватага в настоящий
момент и  направлялась.  В  любой другой ситуации много потерпевший от  соседей
граф  как  минимум приказал бы  высечь незваных гостей,  но  сейчас их  хранило
письмо дона Эстебана.
     Мрачный четырехбашенный замок, похожий чем-то и на крепость Бастилию, и на
пожарную часть города Талашевска, нависал над дорогой, словно многоглавый змей,
высматривающий свою  добычу.  Его  мощный  портал  украшали изображения креста,
когтистой орлиной лапы  и  мертвой головы.  Каменное бесплодное плато  вокруг и
каменное неласковое небо  над  головой как  нельзя лучше дополняли безрадостный
колорит этой картины.
     - Нет, тут нам фарт не светит, - заявил Зяблик, и как в воду глядел: скоро
выяснилось, что граф отбыл на охоту и вернется неизвестно когда.
     - Вот стервец!  -  буркнул Зяблик, не раз сражавшийся с графом как лицом к
лицу,  так и  плечом к  плечу.  -  Левой ноги по самую задницу нет,  а он лисиц
гоняет.
     Пришлось отрядить гонцом дона Хаймеса,  для  которого на  графской конюшне
нашлась какая-то кляча.
     Делегацию из  Отчины  в  замок  не  пригласили и  даже  не  оделили ломтем
черствого хлеба.  Удивляться здесь было нечему - стены фамильного гнезда графов
де  Браско все еще хранили следы гранатометного и  пулеметного обстрелов,  а  в
часовне,  возведенной на месте гибели отца нынешнего сеньора, горела неугасимая
лампада, призывавшая не только к божьей милости, но и к мирской мести.
     - Помнишь, Толгай, как мы здесь с кабальерос резались? - спросил Зяблик.
     - И вспоминать не хочу, - хмуро ответил Чмыхало. - Улем сугушы... Смертный
бой...  В том рву я лежал... Мой брат лежал... Второй брат лежал... Меня одного
вытащили...
     - Да, зачушили они нас тогда, - неохотно согласился Зяблик. - Хорошо, если
один из пяти живым ушел... Но ничего, мы им потом все долги сполна вернули.
     - Даже с  процентами,  -  язвительно заметил Смыков.  -  Вот и сидим здесь
сейчас, как нищие. Никто и кружки воды не подаст.
     Спустя  несколько  часов   из   ближайшего  ущелья  показалась  кавалькада
всадников и всадниц,  сопровождаемая пешими слугами, псарями и телохранителями.
Граф де  Браско ехал на  откормленном муле в  дамском седле,  к  луке которого,
кроме мушкета, были приторочены еще и костыли. На этих костылях, демонстративно
чураясь посторонней помощи,  он совершал долгие и пешие прогулки,  поднимался в
горы, выстаивал бесконечные мессы и даже фехтовал.
     - Это не ты его? - тихо спросил Цыпф у Зяблика.
     - Не...  Витька Кекс постарался. Из гранатомета. Коня пополам разорвало, а
этот, вишь, выкарабкался. Живучий народ, как раки.
     - Почему - раки? - удивился Цыпф.
     - Оторви раку клешню и посмотри, что будет... Ладно, молчок!
     При виде приближающегося графа вся ватага встала на  ноги,  но  поклонился
один только испорченный книжным воспитанием Цыпф. Де Браско, в свою очередь, не
собирался покидать седла,  что  можно было расценить как  заведомое оскорбление
визитеров.
     Ехавший немного сзади дон Хаймес что-то сказал и  ткнул пальцем в Смыкова.
Тот  шагнул вперед и  протянул заранее приготовленное письмо.  Бегло просмотрев
его,  граф отдал короткой распоряжение,  и свита немедленно тронулась в сторону
замка.
     Дождавшись,  когда  последний всадник  скроется  в  воротах,  титулованный
калека заговорил -  словно ворон закаркал.  При  этом он  смотрел поверх головы
Смыкова, в ту сторону, где за горной грядой когда-то находились цветущие долины
и прохладные плоскогорья Месеты,  а теперь колыхалось сизо-зеленое море степных
трав, где кочевник тянул свою заунывную песню.
     Цыпф, понизив голос, переводил Зяблику на ухо:
     - Он говорит, что уважает дона Эстебана за благородное происхождение, ум и
образованность,  но  никогда  не  одобрял его  мягкотелость,  соглашательство и
склонность поддаваться чуждым влияниям.  То,  что случилось с  нами,  не  божья
кара, а божье провидение. Отец небесный ниспослал своим детям великое испытание
- стоять на  страже веры против орд язычников,  еретиков и  слуг сатаны.  Любая
поблажка чужим обычаям,  чужим лжеистинам и чужим лжебогам в этих условиях есть
смертный грех.  И если некоторые братья наши не понимают такой простой вещи, их
нужно отлучить не  только от  святого причастия,  но  и  от защиты кастильского
меча.
     - Кого он имеет в виду? - поинтересовался Зяблик. - Не Яшку ли?
     - Да,  -  при этих словах он покосился на дона Хаймеса. - Но обличительная
речь графа направлена главным образом против дона Эстебана, его дяди.
     - Ладно, давай дальше...
     - А ты меня не перебивай!
     - Чего он письмом трясет?
     - Граф спрашивает,  почему в  схватке одних еретиков с  другими он  должен
принять именно нашу сторону?
     - Действительно, почему? Законный вопрос.
     - Смыков отвечает,  что бок о  бок с  нами можно жить спокойно,  а  аггелы
заставят всех скакать на горячей сковородке и петь псалмы Каину.
     - А граф что?
     - Граф говорит,  что вот такие же  добрые соседи из Отчины уже поджаривали
его разными способами. И вместе с замком, и вместе с конем, и вместе с дерьмом.
Поэтому его нельзя ничем удивить.  Ему нет разницы, с какими врагами сражаться,
с  рогатыми или безрогими.  То  есть он не видит никакого различия между нами и
аггелами.
     - Вот гад!
     - Смыков  старается убедить графа  в  наших  добрых  намерениях.  Приводит
примеры плодотворного сотрудничества. Называет процент роста товарооборота... В
конце  концов,  ради  доказательства  миролюбия  он  даже  соглашается  принять
истинную, то есть католическую, веру.
     - Смыков  проститутка известная.  Даром  что  на  каждом шагу  партбилетом
козыряет.
     - Ведь он же не серьезно, понимаешь... Тактический ход.
     - Все я понимаю. А граф на такую лажу согласен? Почему он крестится?
     - От дьявольского искуса защищается...  По его словам, такие существа, как
Смыков,  то есть все мы, похожи на людей чисто внешне, но божьими созданиями не
являются.  В  наши  тела не  вложена бессмертная душа,  и  потому мы  не  можем
стремиться к  спасению.  Приобщить нас  к  истинной  вере  можно  только  двумя
способами:  или  на  костре,  или  на  дне  болота.  Эти свои слова граф просит
запомнить и передать при случае нашему покровителю дону Эстебану.
     Услышав такое,  Зяблик устремился к графу.  За собой он волок растерянного
Цыпфа.  Мул  кастильца прядал ушами  и  тревожно всхрапывал,  но  седок  только
презрительно усмехнулся.
     - Ты тоже здесь, каналья, - на ломаном русском произнес он.
     - Здесь,  дон Руис,  -  лицо Зяблика перекосилось,  как у припадочного.  -
Переводи,  Левка!  Значит, в твоем понимании мы не люди? И это говорит человек,
который лучше других знает,  какого цвета у  нас кровь и с какой стороны бьется
сердце!  Разве наши братья не  кричали от боли,  когда ты рубил их?  Разве наши
сестры не рыдали над своими детьми, которых сжигали твои солдаты? Разве, срывая
одежды с наших женщин, вы не испытываете похоть? Почему же тогда ты отказываешь
нам в праве называться людьми?
     Граф,  все так же нехорошо улыбаясь,  ответил недлинной фразой,  в которой
несколько раз проскользнуло слово "пурко".  Цыпф уже хотел перевести, но Зяблик
резким движением руки закр