погибнет,  или прибьется к другому поводырю,
будь то  хоть сам  Сатана.  До  Сатаны,  правда,  дело не  дошло,  а  вот божий
послушник и братоубийца Каин пришелся как нельзя кстати.
     Во-вторых:  в  Отчине  успело  вырасти целое  поколение людей,  никогда не
державших в руках ничего, кроме автомата, и вовсе не собиравшихся менять его на
плуг,  мастерок или  книгу.  Этим  орлам  срочно требовалось идейное оформление
своих, прямо скажем, кровожадных устремлений.
     В-третьих:  почти непрерывная распря с  кастильцами,  степняками и арапами
отнюдь не укрепляла в народе добрососедских чувств,  а наоборот, способствовала
выработке стереотипа -  чужая  свинья  хуже  волка.  Естественно,  ни  о  каком
смирении,  всепрощении и  милосердии в  данных обстоятельствах не  могло быть и
речи. Зато пример первенца Евы, не простившего обид даже брату, вдохновлял.
     Вскоре аггелы уже  повсеместно вели  свою  пропаганду и  открыто вербовали
сторонников.  Перечить им опасались - главным аргументом детей Каина были нож и
пуля,  причем убийства совершались с такой жестокостью,  что люди просто немели
от страха.
     Когда  Чрезвычайный Совет  осознал  наконец опасность,  исходящую от  этой
полуподпольной организации,  было уже поздно - аггелы имели в массах достаточно
мощную опору и даже сумели проникнуть на территории, не контролируемые Отчиной.
Игнорируя любые мирные договоры, они постоянно совершали набеги на соседей, что
вынуждало тех к  ответным действиям.  Одним из самых последовательных и упорных
противников каинизма был священный трибунал.  Это был тот редкий случай,  когда
на борьбу с одним злом встало другое.
     В  условиях нарастания внешней  и  внутренней опасности Чрезвычайный Совет
расписался в  своей полной беспомощности.  Перед тем  как самораспуститься,  он
издал постановление о проведении всеобщих выборов главы государства. Всю власть
опять предполагалось сосредоточить в одних руках.
     Кандидатов в отцы поредевшей нации нашлось немало.  Каждая деревня, каждая
городская улица,  каждый отряд  самообороны выдвигал своего.  Дело  доходило до
драк  и  перестрелок.  В  последний  тур  пробились  двое  -  бывший  секретарь
Чрезвычайного Совета  Юлий  Булкин,  отиравшийся у  кормушки  власти  с  младых
ногтей,  и мало кому известный, но нахрапистый гражданин по фамилии Плешаков, в
прошлом пастух, счетовод захудалого колхоза, почтальон и киномеханик.
     Если Булкин обещал упорядочить водоснабжение, умиротворить соседей, решить
продовольственную проблему и  обуздать эпидемии,  то Плешаков в  категорической
форме заявлял,  что после его прихода к  власти все силы вернутся в первобытное
состояние:  луна  и  солнце появятся на  небесах,  день  вновь станет сменяться
ночью,  восстановятся привычные годовые циклы,  а Талашевский район возвратится
на  свое  законное место.  Не  стоит и  говорить,  что  Плешаков победил своего
конкурента с подавляющим преимуществом.
     Жена его не пожелала переселяться вслед за мужем в  городскую резиденцию и
вернулась к матери, сказав на прощание:
     - Не хочу я,  Федя,  позориться перед людьми.  Выгонят ведь тебя, да еще с
каким треском. Ты же ни на одной работе больше года продержаться не мог.
     Легенда гласит,  что на эти слова своей недальновидной супруги всенародный
голова ответил следующее:
     - Дура ты.  Из колхоза меня председатель выгнал,  с  почты -  ревизор,  из
клуба - директор. А кто меня сейчас посмеет тронуть? Выше меня ведь никого нет,
кроме господа бога,  который,  кстати,  сам не  что иное,  как бесплотный дух и
суеверие. Соображаешь?
     - Соображаю, - вздохнула жена, решительно вскидывая на плечо узел со своим
барахлом.
     - На  алименты не рассчитывай,  -  постращал он жену напоследок.  -  Я  на
народные средства жить собираюсь, а они все на строгом учете.
     - Не знаю,  на что ты жить собираешься,  а вот на твои похороны я точно не
приду, - она хлопнула дверью.
     Прежде  чем  приступить к  государственным делам,  Плешаков набрал себе  в
охрану сотню  отборных головорезов и  потребовал личного врача,  который должен
был  отвечать  трем  следующим условиям:  женский  пол,  возраст  до  тридцати,
блондинка.
     В  Талашевской больнице под  этот  строгий стандарт подходила одна  только
Верка. Так она стала личным врачом, а потом и невенчанной супругой первого лица
Отчины.  Ей представилась редкая возможность видеть кухню большой политики, так
сказать, изнутри.
     По  привычке,  приобретенной еще в  те времена,  когда он пас общественное
стадо, Плешаков вставал рано и сразу углублялся в процесс законотворчества. Тут
ему было полное раздолье, поскольку ни о юриспруденции, ни об экономике, ни тем
более   о   международном  праве   он   никакого   представления  не   имел   и
руководствовался исключительно здравым смыслом,  который в  его,  плешаковском,
понимании являлся не чем иным,  как верхоглядством и самодурством. Впрочем, его
серость и необразованность с лихвой компенсировались неуемной энергией и редким
упорством. Задумав очередное абсурдное мероприятие, Плешаков всегда доводил его
до конца,  чего бы это ни стоило Отчине и ему лично. А для того чтобы народ мог
по достоинству оценить его титанические труды, Плешаков довел численность своей
гвардии до тысячи человек, учредил тайную полицию, отдел пропаганды и агитации,
а  кроме того,  запретил чтение литературы,  идеи  которой не  совпадали с  его
личными.  На  все  более  или  менее  важные государственные посты он  поставил
преданных ему  людей.  (Будешь тут  преданным,  если попал из  грязи в  князи.)
Внешними сношениями ведал бывший директор коневодческой фермы.  Считалось,  что
на  почве  своей прежней профессии он  сможет найти общий язык  со  степняками,
которые,   хоть  и  неоднократно  опустошали  Отчину,   являлись  ее  основными
союзниками в борьбе с клерикально-феодальной Кастилией.
     За  внутренние дела отвечал тот самый участковый,  который когда-то брал у
Плешакова  объяснение по  поводу  недостачи  вверенных  ему  денежных  средств.
Разыскав  своего  былого  притеснителя,  экс-почтальон  сказал  ему:  "Если  не
справишься с работой, повешу".
     То же самое происходило и в других ведомствах. Все родственники и знакомые
Плешакова,  осевшие  на  руководящих должностях,  следовали  стилю  руководства
своего  благодетеля,   который  можно  было  охарактеризовать  как   энергичный
идиотизм.  Впрочем, простым людям, давно не ожидавшим от жизни ничего хорошего,
это даже нравилось. Как говорится, дурак, но ведь свой.
     Зато  личностям  неглупым,  образованным,  да  еще  привыкшим  иметь  свое
собственное мнение,  сразу стало как-то неуютно.  Эта категория граждан,  и без
того   сильно  поредевшая  в   последнее  время,   теперь  опасалась  носить  в
общественных местах очки и употреблять чересчур грамотные фразы.
     Сам   Плешаков  привык  выражаться  с   импонирующей  народу  простотой  и
доступностью.  На многочисленных митингах, устраиваемых по каждому поводу и без
повода,  он бил себя кулаком в  грудь,  обнимал женщин,  ручкался с мужчинами и
всех подряд угощал сигаретами, ныне попавшими в разряд острого дефицита.
     На  первых порах  кое-кто  пытался деликатно разузнать у  него,  когда  же
предвыборные обещания станут реальностью и  на поголубевшем небе вновь появится
долгожданное солнышко.  Плешаков сначала отделывался шутками: дескать, солнышко
в  капремонте,  подождите немножко,  вот отмоют его от пятен и тогда повесят на
прежнее  место.  Потом  он  стал  ссылаться  на  объективные трудности и  козни
затаившихся врагов,  а  когда  подобные вопросы  окончательно набили  оскомину,
велел    допускать   к    своей    особе   только   специально   отобранных   и
проинструктированных граждан.
     Верке с  ним  хлопот почти не  было.  Здоровьем Плешаков обладал отменным,
вредных  привычек  практически  не  имел  (хотя  от  одного  застарелого порока
избавиться не мог -  любил сосать молоко прямо из коровьего вымени),  а любовью
занимался в своем привычном стиле,  кавалерийскими наскоками.  Главное для него
была цель,  а  вовсе не  процесс,  и  он стремился к  этой цели с  минимальными
затратами сил и времени.  Верка, бывало, не успевала задрать юбку, как ее можно
было уже опускать.
     Против ангелов Плешаков сперва повел шумную,  хоть и бестолковую кампанию,
а потом, когда внешнеполитическая обстановка резко изменилась к худшему, стал с
ними заигрывать,  впрочем, без особого успеха. Аггелы, люди серьезные, привыкли
смотреть далеко вперед и  не  утруждали себя связями со  всякими пустопорожними
горлопанами.  Крах Плешакова,  едва не  ставший и  крахом всей Отчины,  к  тому
времени  получившей  и  другое  название  -   Отчаяны,   стал  результатом  его
собственных непомерных амбиций.  Началось все с  того,  что звание всенародного
головы  показалось  Плешакову  недостаточно благозвучным,  и  он  по  тщательно
отрепетированной  просьбе  трудящихся  был   провозглашен  императором  Федором
Алексеевичем,  со  всеми  вытекающими отсюда последствиями,  включая и  закон о
престолонаследии.
     Верка сшила из  старых платьев императорский штандарт,  а  приглашенный из
Кастилии специалист по  геральдике нарисовал офигенный герб,  на  котором  чего
только не было:  и фигурный щит со щитодержателями в виде двух вставших на дыбы
быков; и ворон, символ долголетия; и десница, олицетворявшая верность клятве; и
то самое обещанное народу солнышко, да еще на пару с монархическим скипетром; и
вензель "Ф.А." на красном фоне;  и богатая арматура по краям щита, составленная
из значков,  полученных Плешаковым на срочной службе; и даже девиз на латинском
языке, в буквальном переводе означавший "Смелым судьба помогает".
     Никто  из   подданных  новоявленного  монарха  на  это  событие  особо  не
отреагировал.  Простой  народ,  привыкший  к  экстравагантным  выходкам  своего
кумира,  только посмеивался,  а  умники еще  глубже забились в  тараканьи щели.
Остальные были по горло заняты собственными делами:  гвардия потихоньку грабила
всех   встречных-поперечных;   тайная   полиция  в   свободное  от   проведения
контрабандных операций  время  фабриковала всякие  фиктивные дела,  до  которых
Плешаков  был   большой   охотник;   отряды   самообороны,   переименованные  в
императорские полки и бригады, вели вялотекущие боевые действия против ангелов,
не забывая при этом приторговывать оружием и  боеприпасами;  отдел пропаганды и
агитации  спешно  сочинял  новую  биографию  отца  нации,   в  которой  туманно
намекалось на  то,  что  по  материнской линии  он  происходит едва  ли  не  от
Александра Македонского. Однако бедноватая людскими ресурсами Отчина, которую к
тому же  можно было лаптем накрыть,  уже не  устраивала Федора Алексеевича.  Он
всерьез  подумывал  о   титулах  короля  Кастильского,   великого  хана  Степи,
верховного вождя Лимпопо и  прочая,  и прочая,  и прочая.  Кроме того,  к этому
времени стало  достоверно известно,  что  вокруг простирается множество других,
еще малоизвестных стран,  которые вполне могли бы стать бриллиантами в  будущей
короне династии Плешаковых.  Вот  только гады-соседи,  как тугой аркан на  шее,
мешали вырваться на простор.
     Дабы    разорвать   цепь    враждебного   окружения,    были   предприняты
дипломатические шаги,  направленные на отторжение части кастильской территории.
Внешнеполитическое  ведомство  в   своей  работе  использовало  методы,   более
приличные пастухам и коновалам, что и явилось формальным поводом к развязыванию
военных действий,  в  которых вскоре приняли участие не только Степь и Лимпопо,
но даже отдельные отряды Трехградья и Киркопии. На долгое время белые, желтые и
черные  люди  забыли о  мире.  Создавались и  разрушались многосторонние союзы,
бесследно исчезали целые армии,  мужчин призывали на службу с пятнадцатилетнего
возраста,  грабежи  и  насилия стали  таким  привычным делом,  что  в  деревнях
многострадальной Отчины между бабами даже  устанавливалась очередность,  кому в
случае вражеского нашествия пускаться наутек,  а  кому расставаться с  добром и
ложиться под  супостатов.  Верка,  которой надоела сытая однообразная жизнь при
особе занюханного императора,  чей  трон  уже  качало,  как  при  шестибалльном
шторме,   в   конце  концов  сбежала  на  затянутую  дымом  пожарищ,   насквозь
простреливаемую,  голодную и опасную волю. После многих перипетий она прибилась
к  партизанскому отряду Зяблика,  пощипывающего не только ангелов,  степняков и
кастильцев, но при случае и императорские войска.
     Вместе с  новыми друзьями Верка  познала сладость победы у  стен  крепости
Сабарио,  где  гордые  кабальеро пачками бросались на  острия  своих  мечей,  а
сеньора знатного рода  стоила в  солдатской палатке не  дороже затяжки махорки;
изведала горечь поражения у озера Кайнаган, когда все они в ожидании неминуемой
смерти простояли трое суток по горло в холодной воде.
     Смыков попал в отряд значительно позднее Верки, и весть об их коротком, но
бурном романе облетела весь центральный фронт. Правда, вскоре между любовниками
произошел разлад,  но  Смыков успел наверстать все  упущенное за  долгие годы в
застенках инквизиции, да и Верка отвела душу.
     Именно она подобрала на поле боя, а потом и выходила, несмотря на всеобщие
насмешки,  молодого степняка Толгая,  который так привязался к  ней,  что решил
навсегда остаться в Отчине.
     Эта бессмысленная,  мучительно затянувшаяся война так и не принесла никому
победы,  но,  как ни странно,  привела к всеобщему просветлению мозгов, пусть и
кратковременному,  как  это  иногда  бывает  во  время  затяжной пьянки,  когда
очередной стакан уже не дурманит голову, а вышибает вон весь прежний хмель.
     В  разрушенном,   обезлюдевшем  Талашевске  собрались  представители  всех
воюющих сторон: ханы, полевые командиры, племенные вожди и высокородные гранды,
не запятнавшие себя чрезмерной жестокостью;  священники,  шаманы и колдуны,  не
пожелавшие остаться без паствы;  матери,  потерявшие сыновей;  отцы семейств, в
удел   которым  достались  только   могилы  да   пепелища,   и   всякий  другой
здравомыслящий люд, не видевший в дальнейшем кровопролитии никакой перспективы.
     Переговоры шли  без  переводчиков -  за  годы войны эти  люди научились не
только убивать,  но  и  понимать друг  друга.  Никто не  старался выгадать себе
какие-нибудь преимущества,  да  и  нечего было  выгадывать,  кроме  опустевшей,
залитой кровью и засыпанной пеплом земли.
     Все  согласились признать незыблемость исторических границ,  заключить мир
на  вечные  времена,  считать основной ценностью на  свете  человеческую жизнь,
запретить  наиболее  экстремистские  группировки  (в  том  числе  инквизицию  и
ангелов),  учредить систему взаимного контроля и наказать военных преступников,
одним из которых был признан самозваный император Плешаков.
     Долгие  и  бурные дискуссии вызвало предложение о  повсеместной ликвидации
всех  форм  светской  и   духовной  власти  как  основного  источника  взаимной
нетерпимости, но и с этим в конце концов согласились, сделав минимальную скидку
на местные традиции.
     Подписание трактата  прошло  без  помпы.  На  салют  пожалели патронов,  а
устраивать банкет в голодной и разоренной стране было бы кощунством. Обменялись
пленными,    учредили    миссии,    долженствующие    выполнять    не    только
представительские,  но и  надзорные функции,  после чего разъехались восвояси -
залечивать раны,  разбирать руины,  поднимать заросшие бурьяном пашни, собирать
одичавшие стада.
     Зяблик  сам  вызвался арестовать Плешакова,  однако низложенный император,
всегда действовавший в соответствии со своим благоприобретенным девизом, даже и
не подумал покориться судьбе, а смело бежал в неизвестном направлении (по одной
версии, примкнул к ангелам, по другой - укрылся в пещерах Киркопии и женился на
обезьяноподобной аборигенке).

     Большая  часть  отряда  обзавелась семьями,  благо  недостатка во  вдовьих
бабках не ощущалось, и осела по деревням. При Зяблике и Смыкове остались только
самые отпетые,  для которых жизнь на одном месте ассоциировалась с каторгой,  а
пахотная земля  -  с  могилой.  В  непрерывных схватках с  ангелами число  этих
смельчаков непрерывно уменьшалось...
     Так они перебирались от  одного болотного стойбища к  другому,  то и  дело
меняя  не  отличавшихся выносливостью бегемотов.  Все  это  время Смыков упорно
пытался выведать у туземца хоть какие-нибудь сведения о стране, в которую лежал
их путь, но тот отделывался уклончивыми фразами:
     - Я те места плохо-плохо знаю... Мы туда не ходим...
     - Что хоть там: лес, горы, болота? - не отставал Смыков.
     - Болота, - отвечал туземец, глядя на хвост бегемота. - И болота тоже.
     - Такие, как эти?
     - Нет, совсем-совсем другие... Дурные болота... Бегемоты там не живут...
     - А кто живет?
     - Никто. Пустое место.
     Слухи о том, что граничащая с Хохмой страна представляет собой необитаемую
заболоченную пустыню,  ходили и раньше, недаром ее условно называли Нейтральной
зоной,   то   есть   регионом,   находящимся  вне   сферы  чьих-то   интересов.
Любознательный Цыпф в  свое время беседовал с  побывавшими там людьми (впрочем,
никто из  них  дальше чем  на  полсотню километров не  углублялся),  но  ничего
примечательного не почерпнул.  Все сходились на одном:  так, наверное, выглядел
мир до того,  как из океана выбрались на сушу первые живые существа. Оставалось
непонятным, почему этого места чураются звери, птицы и даже насекомые, которыми
буквально кишели близлежащие земли.
     Вскоре  заросли  кустарника стали  редеть,  а  затем  исчезли  совершенно.
Бегемот  выволок  плоскодонку на  низкий  топкий  берег  и  с  голодной  тоской
оглянулся назад. Туземец тоже не выражал ни малейшего желания задерживаться.
     - Плати,  как обещал, - обратился он к Смыкову. - Мне обратно давным-давно
пора...
     - А может,  здесь нас подождешь?  - предложил Смыков. - Мы скоро вернемся.
Тогда и рассчитаемся.
     - Плати сейчас,  -  заупрямился туземец,  - что я, совсем дурак, чтобы вас
дожидаться? Кто оттуда возвращается, совсем ничего не помнит.
     - Жлоб вы,  братец мой,  -  укоризненно сказал Смыков,  отрывая от  куртки
очередную пуговицу.
     Туземец  по-обезьяньи  засунул  вожделенное сокровище  в  рот  и  поспешно
ретировался. Уже издали донесся его голос:
     - Назад захочешь, костер зажигай. Я дым увижу, приплыву. Дорого не возьму.
     - Что же мы такое,  интересно,  зажгем,  - Смыков оглянулся по сторонам. -
Ведь, говорили, бесплодная пустыня здесь.
     Однако  кое-где  на  берегу,  еще  не  являвшемся,  наверное,  территорией
Нейтральной зоны  в  чистом виде,  виднелись полузанесенные грязью кучи  сухого
тростника, звериные следы, мелкие и крупные кости.
     - Помните тот  сапог,  который нам покойный Колька на  сборе в  Подсосонье
демонстрировал? - спросил Цыпф. - Его хозяина где-то здесь нашли.
     - Да,  случай любопытный,  -  Смыков ковырнул ногой сырую землю. - Что это
хоть за человек был? Откуда шел? Куда? Загадка...
     - Оттуда скорее всего,  -  Цыпф махнул рукой в  глубь Нейтральной зоны.  -
Искал, видимо, переправу через болота Хохмы... Кстати, забыл вам сказать, я тот
сапог потом помыл...  Чтобы запах устранить. Внутри у него стелька оказалась. С
одной стороны мягкая,  как  губка,  а  с  другой -  прочная,  глянцевая,  вроде
гетинакса...
     - Ну и что? - пожал плечами Смыков.
     - А то, что на этой стельке надпись была нацарапана.
     - Почему же  вы сразу не сообщили?  -  нахмурился Смыков,  но скорее всего
только для вида.
     - Как-то  из  головы вылетело...  Я  ведь  в  тот  самый день  влазное вам
проставлял.  Да и толку от этой надписи мало. Алфавит, похоже, латинский. Почти
все слова читаются, но смысла не уловить. Я уж как только не пробовал... Можете
сами  взглянуть.  Я  копию  снял,  -  он  вытащил  и