выстроив на  краю  стола  заборчик из  восьми тускло поблескивающих
патронов.  Странен он  был не только голосом и  поведением,  но и  всем обликом
своим,  причем странен не какими-то особыми приметами, а именно обыкновенностью
внешнего вида,  усредненного почти  до  символа.  Именно такие люди  без  явных
признаков индивидуальности,  не соотносимые ни с  одной определенной этнической
группой, изображались на миниатюрах средневековых хроник.
     Напряженная тишина  длилась  с  минуту,  даже  Смыков,  большой специалист
вопросы задавать и зубы заговаривать,  как-то подрастерялся. Потом Зяблик глухо
произнес:
     - Выпьешь?
     - Ради знакомства можно.
     - Чашка одна. Не побрезгуешь?
     - Могу из горлышка.
     - Как хочешь.
     Точным  красивым движением,  словно  последний мазок  на  картину наносил,
Зяблик выплеснул в чашку ровно половину содержимого бутылки.
     - Ну, будем, - сказал он.
     - За все хорошее.
     Незнакомец приподнял бутылку,  но она внезапно хрустнула у  него в  руках,
как елочная игрушка, обдав всех брызгами самогона.
     - Вот незадача!  -  с напускной досадой сказал он,  дробя в горсти осколки
стекла. - Уж простите за неловкость.
     - Так, - Зяблик поставил на место чашку, которую так и не успел донести до
рта.  -  Весьма впечатляюще.  Публика потрясена. Бурные аплодисменты. А подкову
перекусишь?
     - Лучше  котлету,  -  незнакомец вытряхнул  в  мусорное  ведро  стеклянное
крошево.  -  Сейчас я уйду.  Есть две просьбы к вам.  Или, если хотите, совета.
Первая -  не трогайте девчонку.  Второе -  не надо стрелять мне в  спину.  Дело
неблагодарное.
     - А  я  ведь тебя сразу срисовал,  залетный,  -  опасное веселье звенело в
голосе Зяблика.  -  Давно ты  у  нас на примете.  Ни одна заварушка без тебя не
обходится.  Может,  ты  и  не сам их устраиваешь,  но попадаешь всегда вовремя.
Скажи:  что тебе от нас надо? Ты же вроде человек, а не черт с рогами! Да когда
вы наконец нас в покое оставите?  Знаешь, сколько людей я до этой напасти знал?
Может, целую тысячу! Теперь ни одного в живых не осталось. У нас дети перестали
рождаться.  Хватит уже! Передышку дайте! Только-только кое-как очухались, а тут
опять...
     - Поверьте,  я  не имею к этому никакого отношения,  -  незнакомец встал и
качнулся к дверям. - Девчонку не трогайте.
     - Минуточку!  -  соскочил с подоконника Смыков - Есть вопросик... Лично вы
сами - человеческого рода?
     - Думаю, да. По крайней мере, родился я человеком.
     - Тогда еще один вопросик...
     Но  дверь в  прихожей уже хлопнула,  и  по  лестнице застучали,  удаляясь,
быстрые шаги.
     - Вот  нарвались так  нарвались,  -  сказал  Зяблик,  пододвигая крошку от
лепешки  взобравшемуся на  стол  особо  наглому таракану.  -  С  Белым  Чужаком
покалякали. Надо же...
     - Да-а, - вздохнул Смыков. - Такую птицу упустили.
     - Догоняй, еще не поздно.
     - Как же, ищи ветра в поле...
     - А  мне он очень даже понравился,  -  Верка прижмурила глаза и  покрутила
головой,  словно дорогих духов нюхнула.  -  Сразу видно настоящего мужчину.  Не
чета некоторым.
     В прихожей раздался шорох, и все подскочили как ужаленные. В дверной проем
осторожно заглянула молодая хозяйка.
     - Забыла сказать... Уже после, когда они уходили, один что-то запел.
     - Кто - варнак? - вылупился на нее Смыков.
     - Ага.
     - Что же он запел? "Частица черта в нас заключена подчас..."
     - Ну,  я не знаю...  Может,  он и не запел,  а сказал что-то.  Но звук был
такой...  -  она  закатила глаза  и  пошевелила в  воздухе  пальцами,  стараясь
выразить жестами и  мимикой нечто  невыразимое словами,  -  такой мелодичный...
Сейчас я вам сыграю.
     Шансонетка одернула на себе застиранный халатик и  скрылась.  Было слышно,
как  в  зале  вздохнул потревоженный аккордеон.  В  кухню она  вернулась уже  с
музыкальным инструментом в руках и от этого стала еще шире.
     - Слушайте...  -  склонив голову на  левое  плечо,  она  растянула мехи  и
пальчиками прошлась по клавишам.  - Та-ра-ри-ра-ра, та-ра-ри-ра-ра... Похоже на
"Подмосковные вечера", правда?
     Зяблик  и  Смыков  переглянулись,   после  чего  последний  незаметно,  но
многозначительно постучал себя пальцем по виску, а первый сказал:
     - Кранты.  Подались к  причалу.  А  не  то  нам  тут  еще  и  танец живота
изобразят.
     Незлобивого  Толгая  даже  друзья  в  глаза  называли  то  нехристем,   то
басурманом,  то татарином.  Он и в самом деле был выходцем откуда-то из глубины
азиатских степей -  меркитом,  уйгуром,  таргутом,  а может, и гунном, - но нос
имел  вовсе  не  монгольский,  приплюснутый,  а  скорее  кавказский:  огромный,
висячий,  пористый.  Носом этим он, как еж, все время издавал громкие чмыхающие
звуки, за что и получил свое прозвище.
     Все в ватаге любили его за исполнительность, безотказность, добродушие, да
еще за  то,  что он ни у  кого не клянчил патроны.  При себе Толгай всегда имел
саблю,  кривую,  как половинка колеса,  и в случае нужды выхватывал ее быстрее,
чем другие -  ствол. На русском он изъяснялся через пень-колоду, пиджин (Пиджин
- упрощенный язык,  используемый для  общения  в  среде  смешанного населения.)
вообще игнорировал,  но  все  сказанное ему понимал,  как умный пес.  Абсолютно
ничего не соображая в  технике,  более сложной,  чем лом и  кувалда,  он тем не
менее  выучился довольно ловко  водить машину -  жуткий драндулет с  топившимся
чурками газогенераторным движком и  калильным зажиганием,  собранный неизвестно
кем из остатков пяти или шести разнотипных предшественников.  Было у  Чмыхала и
отрицательное качество -  водобоязнь.  Заставить его вымыться могла одна только
Верка, да и то обманными обещаниями своей любви.
     Увидев,  что из подъезда гуськом выходят его сотоварищи, Чмыхало по-детски
доверчиво улыбнулся.  Бедняга и не подозревал,  что в образе хмурого Зяблика на
него надвигается божья гроза.
     - Падла татарская!  -  начал Зяблик без долгих околичностей.  - Вот я тебе
сейчас фары промою! Ты здесь, ракло носатое, для чего был поставлен? По сопатке
давно не получал? Как ты этого волчару проморгать мог? Почему шухер не поднял?
     - Не-е, - продолжая блаженно улыбаться, Чмыхало помахал в воздухе пальцем.
- Не-е,  Зябля...  Тут  зла  нет...  Тут  хорош человек был...  Дус...  Друг...
Батыр...
     - Ах ты,  кабел драный! - продолжал наседать Зяблик. - А про Белого Чужака
ты слышал? А про Дона Бутадеуса?
     - А  про Куркынач-Юлчи?  -  как бы между прочим добавил Смыков.  -  А  про
Чудиму?
     - Слышал... - кивнул Чмыхало. - Ты говорил.
     - Так это он и был!  -  болезненно скривившись,  простонал Зяблик. - Мы за
ним уже сколько времени охотимся! А ты в его дружки записался! Тебя же, лапоть,
на понт взяли!
     - Не-е,  -  повторил Чмыхало.  - Толгай глаз имеет... Толгай душу имеет...
Толгай людей понимает... Друг приходил...
     - Куда он хоть подался, друг твой?
     - Так подался, - Толгай ладонью указал в промежуток между двумя ближайшими
пятиэтажками.
     - Эх!  -  Зяблик в  сердцах лягнул задний баллон драндулета и  стал ладить
очередную самокрутку.
     - Вернется,  -  сказал Смыков,  с  прищуром глядя вдаль.  -  Даже черти на
старые дорожки возвращаются. Сто раз стороной минет, а на сто первый вернется.
     - Сто раз... Сколько же тогда его ждать? Сто лет, что ли?
     - Зачем сто лет...  Через сто лет здесь варнаки будут жить. Или такие, как
он.
     - Или вообще никто, - вздохнула Верка.
     - Знать бы  только,  кто за кем ходит,  -  Смыков задумчиво почесал кончик
носа. - Он за варнаками или они за ним.
     - Думаешь, не корешатся они?
     - Это,  братец вы мой,  вряд ли.  В  сказках только лиса с  волком дружат.
Разные они совсем... И пришли из разных мест.
     - Устроили тут,  понимаешь,  проходной двор, - проворчал Зяблик, понемногу
успокаиваясь. - То чурки неумытые, то негры недобитые...
     Было  пасмурно,  как  в  ранние осенние сумерки,  хотя "командирские" часы
Смыкова показывали полдень.  Небо над  головой напоминало неровный тускло-серый
свод огромной пещеры,  слегка подернутый туманной пеленой.  В нем совершенно не
ощущалось ни  глубины,  ни простора.  Можно было подумать,  что учение Птолемея
вопреки  всему  восторжествовало и  планету окружает не  бесконечный космос,  а
твердая хрустальная сфера, по неизвестной причине внезапно утратившая чистоту и
прозрачность (а  заодно -  и  способность попеременно посылать на  землю день и
ночь), да вдобавок еще и просевшая, как продавленный диван. Ни солнце, ни луна,
ни звезды уже не посещали эти ущербные небеса,  и  лишь иногда в  разных местах
разгоралось далекое мутное зарево -  то багровое,  как вход в преисподнюю, а то
изжелта-зеленое, как желчь.
     Была жара,  но какая-то странная:  как будто стоишь зимой в дверном проеме
плавильного цеха,  подставив  лицо  потоку  раскаленного воздуха,  а  лопатками
ощущаешь ледяную стужу.
     Еще был город вокруг:  давно лишенный газа, воды, электричества - мертвый,
как человек с вырванным сердцем.  Ютились в нем только самые распоследние люди,
уже не  имевшие ни  сил,  ни  желания бороться за более-менее пристойную жизнь,
кормившиеся со  свалок,  с  не  до  конца разграбленных армейских складов да  с
подвалов,  хозяева которых или давно погибли,  или сбежали, спасаясь от арапов,
варнаков,   нехристей,   киркопов,   инквизиции,   ангелов,  своих  собственных
соседей-налетчиков, жары, мора, радиации и еще черт знает чего.
     Кое-где  под  окнами домов  виднелись грядки с  чахлой картошкой (нынешний
климат не  благоприятствовал) или с  не менее чахлым сахарным тростником (почва
не  подходила),  но  дикая  цепкая поросль,  являвшая собой невообразимую смесь
голарктической и  палеотропической флоры,  уже  обвила  стены  нежилых  зданий,
проточила асфальт,  ковром покрыла тротуары, превратила уцелевшие электрические
провода в пышные гирлянды.
     - Уж если меня кто в гроб и загонит,  так только Чмыхало.  -  Зяблик отдал
недокуренный чинарик Верке и отхаркался желтой тягучей слюной.  - Ну чего зенки
пялишь, пропащая твоя душа? Такой верняк зевнули из-за тебя...
     Неизвестно,  как долго бы еще Зяблик распекал безответного Толгая, если бы
его  не  отвлек  звук,  родившийся,  казалось,  сразу  во  всем  окружающем  их
пространстве.  Поначалу  глухой  и  слитный,  как  раскаты  далекого грома,  он
постепенно распадался на  отдельные аккорды:  грозный рокот,  идущий  словно бы
из-под земли,  натужный скрип, падающий с неба, свистящий шорох несуществующего
ветра.  Небывалая,  прямо-таки  космическая мощь  ощущалась в  этом  сдержанном
многоголосом гуле, как будто бы производимом сдвинувшимися с места материками.
     - Опять!  -  сказала Верка несчастным голосом.  -  Да что же это, господи,
такое?
     - Конец скоро, - равнодушно сообщил Зяблик. - Мать-сыра земля стонет.
     - Империалисты какую-то каверзу измышляют,  -  заявил Смыков,  -  неймется
проклятым...
     - Конечно,  на кого же еще бочки катить!  Империалисты и  солнышко с  неба
сперли,  и моря ложкой выхлебали,  и ночь с днем перепутали.  Да вот только где
они,  те  самые империалисты?  От  нашего брата,  может,  хоть  один на  тысячу
уцелел...  А  от них?  Видел я  однажды за Лимпопо -  коробка бетонная из земли
торчит,  этажа на полтора.  На вид очень даже клевая.  На крыше буквы аршинные:
"Галф энд..." Дальше не разобрать -  срезало.  Сунулся в окно,  жрачки поискать
или барахла какого,  да там уже до меня крепко пошуровали.  Над лифтом,  гляжу,
написано:  "45  флор".  Сорок  пятый  этаж,  значит.  Хотел  по  лестнице  вниз
спуститься,  да побоялся. Темно там и вода плещет, как в колодце... Вот, может,
и все, что от твоих империалистов осталось.
     - Заблуждаетесь,  братец вы мой,  ох заблуждаетесь!  Это все на простачков
рассчитано. Вот скажите-ка мне...
     На  этом  месте Чмыхало прервал их  бесконечный и  беспредметный спор.  Он
загудел,  подражая звуку мотора,  и руками покрутил невидимую баранку -  ехать,
мол,  пора! Зяблик привычно забрался на водительское место, швырнул приятелю до
блеска  отполированную  ладонями  заводную  ручку:   "Крути!"  -  а  сам  выжал
сцепление.  (О  всяких там стартерах,  магнето,  аккумуляторах и  прочих хитрых
штучках в этом проклятом мире давно не вспоминали.) Спустя пару минут драндулет
уже трясся на холостом ходу, как алкоголик с похмелья, и чихал сизым дымом.
     Разъезжать по  такому городу было,  пожалуй,  посложнее,  чем по дремучему
лесу.  В  любой момент колесо могло угодить в  открытый канализационный люк или
просто в глубокую трещину,  скрытую от глаз ползучей растительностью. Все время
приходилось    маневрировать   между    ободранными    остовами    автомобилей,
проклюнувшимися сквозь  мостовую  молодыми  деревцами неведомой породы  (цветы,
колючки да крепкий узловатый ствол -  больше ничего) и  кирпичными завалами.  У
давно не посещавших город людей эти завалы вызывали недоумение гораздо большее,
чем парочка страусов,  высиживавшая яйца в песочнице детского парка, или жираф,
объедающий кроны конских каштанов.  Большинство домов Талашевска хоть  и  имело
крайне неухоженный вид,  тем не  менее оставалось домами со  всеми присущими им
внешними  особенностями.  Зато  некоторые по  неизвестной причине  превратились
буквально  в  руины,   навевая  воспоминания  об  ужасах  Герники,  Ковентри  и
Сталинграда.  Одно  блочное здание,  словно  извергнутый землей гроб  грешника,
вообще встало вместе с  фундаментом на  попа  и  сейчас своей  высотой уступало
только, пожалуй, трубе местной котельной.
     Лихо  объехав  очередное препятствие,  Чмыхало залопотал что-то  на  своем
родном языке, по версии Смыкова, главного полиглота ватаги, предназначенном для
общения с лошадьми и баранами, но никак не с людьми.
     - Чего это он? - поинтересовалась Верка.
     - Ругается,  - лениво объяснил Зяблик, понимавший друга нутром. - Говорит,
плохо здесь на колесах ездить.  На конях, говорит, надо ездить. Конь сам дорогу
видит. Конь сам яму обойдет.
     - Ну да,  -  рассеянно кивнул Смыков.  -  Самолет хорошо, а оленя лучше...
Слыхали.  Да  только коня  твоего овсом полагается кормить,  а  машина осиновые
чурки жрет.
     - Конь жеребя дает. Жеребя кушать можно, - горячо возразил Чмыхало. - Конь
кумыс дает.  Кумыс кушать можно.  А  что драндулет дает?  Дым дает.  Дым кушать
можно?
     - Можно, если умеючи, - пробормотал Зяблик, засыпая.
     Они выехали на  дорогу,  когда-то  считавшуюся европейским шоссе номер 30,
вернее,  на  то,  что от него осталось после исчезновения большей части Европы,
Азии,  Африки,  да, наверное, и всех других частей света. Дорога была ухабиста,
колдобиста,  но  на  всем  своем  протяжении почти  безопасна,  а  Зяблик  имел
необоримую привычку засыпать в  любом безопасном месте.  Эта  его слабость была
понятна и простительна - в местах опасных он мог не спать сутки напролет.
     На стене самого последнего дома красовалась надпись,  намалеванная кривыми
буквами:  "Зяблик,  если не покаешься,  с тобой будет то же самое". Еще недавно
красная,  она уже успела побуреть,  а  в конце,  вместо восклицательного знака,
болталась подвешенная за хвост псина с перерезанным горлом.
     Верка, первой заметившая зловещую мазню, толкнула Смыкова под бок.
     - Смотри! Вчера еще не было... Может, разбудить его?
     - Не буди лихо,  пока тихо,  - посоветовал Смыков. - Пусть себе дрыхнет, а
не то сейчас заведется...
     - Будто бы такое в первый раз намалевали, - сквозь сон пробормотал Зяблик.
- У  аггелов (Аггелы -  в церковном представлении ангелы-оборотни,  отпавшие от
бога  и  принявшие  сторону  сатаны.)  руки  чешутся.  Ничего,  припомню  я  им
когда-нибудь эту собачку...
     Регулярный сбор  делегатов от  всех ватаг,  рыскавших не  только в  Отчине
(называемой многими еще и Отчаиной), но и во всех окрестных землях, на этот раз
был назначен в  деревне Подсосонье,  километрах в  десяти от  Талашевска.  Сама
деревня давно сгорела,  но в  сторонке от нее на холме уцелело кирпичное здание
школы, разграбленное, но не порушенное - даже стекла в окнах уцелели.
     Народ собирался целые сутки -  по одному, по двое, кто пешком, кто верхом,
кто  на  жуткого  вида  самоходных  устройствах,   и,   хотя  особо  шуметь  не
рекомендовалось,  пошумели при  встрече знатно.  Люди,  однажды объявившие себя
свободными и  посулившие уважать чужую свободу,  просто обязаны были  постоянно
напоминать об этом самим себе и  друг другу,  а поскольку свобода не баба -  ни
обозреть,  ни  пощупать,  -  новое  состояние души  проявлялось главным образом
своеволием и строптивостью.
     Председательствовать согласно очередности полагалось Зяблику,  но он,  все
еще   пребывая   в   состоянии   полудремы   (накануне  усугубленной  обильными
возлияниями),  только махнул рукой и  промычал что-то маловразумительное.  Ради
ложно понятой солидарности Верка тоже отказалась от своего законного права один
денек  покомандовать целой  сворой мужиков.  Из  задних рядов стали выталкивать
вперед Толгая, но он улегся на пол и философски заметил:
     - Где у коня хвост, знаю... Где у драндулета руль, знаю... Какие тут у вас
всех дела, не знаю... Зачем зря ваньку валять?
     Собравшиеся в школе люди,  большинство из которых добирались сюда по много
дней и отнюдь не по торным трактам, стали роптать.
     Действительно,  хватит ваньку валять, говорили они. Прав нехристь. Мы сюда
не самогон пить собрались и не штаны протирать.  Дел невпроворот. Многие башкой
рискуют.  Каждая минута на счету. Начинать пора, ни дна вам ни покрышки! Левка,
приступай, мать твою! Первый раз тебе, что ли?
     Левка Цыпф,  сиротой прибившийся к  штабу,  выросший при нем и надорвавший
здоровье чтением никому не нужных книг, застенчиво сказал:
     - Если, конечно, никто не возражает...
     - Не  возражаем!   -   вокруг  загалдели  так,   что  на  потолке  паутина
зашевелилась. - Любо! Любо! Только громче говори, не шепелявь!
     Даже Зяблик приоткрыл один глаз и на удивление внятно произнес:
     - Действуй,  Левка,  не тушуйся.  Не боги горшки обсирают.  Только сначала
хайло этим горлопанам заткни.
     Дождавшись,  пока шум  поутихнет,  Левка Цыпф придвинул к  себе грифельную
доску  и   принялся  черкать  по  ней  мелком  -   в   отличие  от  большинства
присутствующих,  он  предпочитал больше доверять письменным знакам,  чем своей,
пусть и изощренной, памяти.
     - Кое-какие предварительные справки я  уже  навел...  На  этот час прибыли
представители шестнадцати  регионов  из  восемнадцати  контролируемых нами.  Из
Баламутья никого не будет,  там наша миссия погибла полностью...  Тише! Погибли
они исключительно по своей неосторожности,  и  винить тут некого.  Сами знаете,
какая там обстановка... Из Эдема вестей нет вот уже свыше полугода, а посланные
туда  разведчики  не  возвращаются.  Может,  кто-нибудь  прольет  свет  на  эту
проблему? Ближайшие соседи, например...
     Человек,  на  которого весьма  недвусмысленно уставился Цыпф,  прежде  чем
встать, натянул повязку на. лишенный век усохший глаз. Все лицо его было изрыто
зарубцевавшимися следами какой-то лютой кожной болезни.
     - Я лично в тех краях не бывал,  - сообщил он сипло. - Не знаю, что там за
Эдем такой обнаружился.  От нас до него сто верст и  все болотами.  А болота те
такие,  что в них даже жаба не сунется. Был Сарычев в Эдеме или нет, спорить не
буду.  Это  он  про него первым наплел.  Вы  ему тогда все поверили и  поручили
миссию основать. Хотя доказательства были скользкие. Помните? Муку дали, сахар,
патроны... А он у меня потом двух самых толковых помощников увел и толмача.
     - Толмачку! - поправил кто-то из заднего ряда.
     - Не  важно...  -  он  покосился  на  подсказчика живым,  набрякшим кровью
глазом. - Важно, что с тех пор про них ни слуху ни духу.
     - О судьбе разведчиков тоже ничего не известно? - поинтересовался Цып