предчувствие.
     - Что там? - спросил Сусанин, подходя.
     - Река...  -  коротко ответил Скрунда.  Ни реки, ни речки, ни даже ручья в
этих местах никогда ранее не существовало,  и Верка прекрасно знала это. Тем не
менее факт  был  налицо -  дорога плавно спускалась вниз  и  терялась в  мутном
потоке, таком широком, что коровы, стадами бродившие на противоположном берегу,
казались отсюда россыпью пшеничных зернышек.
     Дорога на той стороне продолжения не имела.
     - Фу-ты ну-ты, - сказал Сусанин и полез в карман за очередной сигаретой. -
Куда же это мы забрели?
     - К  Стиксу,  -  сказал Скрунда с непоколебимой уверенностью.  -  К адовой
речке. Вон и слуги сатанинские нам навстречу выплывают.
     Верка присмотрелась повнимательнее и увидела, что болтавшееся на стремнине
притопленное бревно вдруг  шевельнулось и  разинуло зубастую пасть,  в  которой
запросто могла бы уместиться овца.
     Не  веря  себе  самой,  Верка скользнула взглядом дальше:  по  рыжей,  как
дрянной кофе, воде, в которой то там, то здесь бултыхались зубастые, чешуйчатые
плахи;  по берегу,  некогда крутому,  но превращенному тысячами копыт в удобный
спуск;  по  пасущимся близ водопоя стадам,  состоящим вовсе не из коров,  а  из
горбатых поджарых бычков с  козлиными рожками да  резвых полосатых лошадок;  по
голубовато-зеленой  плоской,  однообразной степи  с  редкими  купами  деревьев,
названия которых она даже не знала.
     Неведомо откуда взявшаяся река  плавно заворачивала туда,  где  раньше был
север,  и,  если смотреть по ее течению вниз,  слева расстилалась кишащая диким
скотом африканская саванна,  а справа - родные болота, обильные только мошкарой
да лягушками. Где-то за этими болотами должен был находиться Талашевск.
     Не  сговариваясь,  они свернули с  дороги и  двинулись куда глаза глядят -
лишь  бы  подальше от  этой рыжей реки,  впоследствии получившей легкомысленное
название Лимпопо,  подальше от  этих  ненасытных рептилий,  подальше от  чужой,
ничего хорошего не обещавшей земли.
     Спустившись по едва заметной тропке в овраг, по словам Скрунды, выходивший
в места цивилизованные -  к свинокомплексу совхоза "Октябрь",  - они нос к носу
столкнулись с  компанией негров,  которых при  определенной фантазии можно было
вполне принять за чертей.  У них разве что рогов и копыт не хватало,  а так все
остальное на  месте:  черная,  как уголь,  кожа;  ребра,  обручами проступающие
сквозь  нее;  дикие  глаза  с  красноватыми белками;  ожерелья  из  звериных  и
человеческих зубов;  копья с полуметровыми наконечниками,  внушавшими невольный
ужас; и даже хвосты, рыжие, длинные, с пышными кисточками на конце.
     Неизвестно,  кто  испугался больше -  бредущие к  себе  домой  талашевские
жители или пришлые африканцы,  -  но именно этот внезапный,  не располагающий к
размышлениям испуг  и  послужил причиной конфликта.  Кто-то,  кажется  Скрунда,
сделал неосторожное движение, ближайший негр замахнулся на него копьем. Сусанин
с  разворота врезал ногой в  черную костлявую грудь,  от удара загудевшую,  как
барабан, и - понеслось!
     Бывший военврач-десантник Сусанин и  бывший не то полицай,  не то партизан
Скрунда  оказали достойный отпор  африканским агрессорам,  не  имевшим никакого
представления ни о  рукопашном бое,  ни даже об элементарной кулачной драке.  С
соседями  по   саванне  они   сражались  исключительно  при   помощи  стрел   и
копий-ассегаев,  причем  свято  придерживались веками  выработанных ритуалов  и
правил.  Мысль о том, что в стычке с врагом можно с успехом использовать руки и
ноги, еще не созрела в их неискушенных мозгах.
     Со  стороны бой  напоминал какой-то  дикий обрядовый танец -  куча людей с
криками топталась на  одном  месте,  и  эти  люди  падали  то  все  вместе,  то
поочередно. Верка с булыжником в руке вилась вокруг и не упускала случая ткнуть
им кого-нибудь из чернокожих по темечку.
     Африканцы несли урон, но не отступали перед белыми дьяволами, как до этого
не  отступали ни перед львами,  ни перед носорогами.  Среди них не было трусов.
Трус в саванне не доживает до возраста воина.
     Ситуация  коренным  образом  изменилась,  когда  в  овраге  появилось  еще
несколько чернокожих, видимо, поотставших в пути. По команде одного из них, чьи
волосы напоминали серый каракуль, вновь прибывшие прикрылись высокими овальными
щитами,  выставили вперед копья и взяли кучу дерущихся в кольцо.  Такая тактика
применялась в  охоте на  крупных зверей,  к  числу которых,  по-видимому,  были
отнесены и  Скрунда с Сусаниным.  С Веркой поступили как со злым,  но неопасным
детенышем - древком копья сбили с ног и скрутили тетивой из бычьих жил.
     Когда  наконечники копий,  от  одного  вида  которых в  животе  появлялось
неприятное, ноющее ощущение, как спицы в ось, со всех сторон уперлись в Скрунду
и  Сусанина,   потасовка  прекратилась.   Пять  или  шесть  поверженных  негров
копошились на  земле,  но  это  могло свидетельствовать лишь  о  переменчивости
военного  счастья.   Поле  боя,   трофеи  (если  таковыми  можно  было  считать
кислородную подушку да фельдшерский чемодан) и пленные достались африканцам.
     - Эх, был бы у меня "Калашников"! - сплюнул Кровью Сусанин.
     - Святой водой их надо выводить!  -  захрипел уже окончательно тронувшийся
умом Скрунда. - Крестом и молитвой! Нельзя антрихристу поддаваться!
     - Спокойно,  дед!  Не фашистам в плен сдаемся!  Мы это недоразумение скоро
уладим! - предостерег Сусанин.
     Однако было уже поздно.
     Скрунда ухватился за два копья, упиравшиеся ему в грудь, и мотанул их так,
что копьеносцы не удержались на ногах.
     - Божья мати! - заорал он. - Спаси нас и не даждь в расхищение супостатам!
Виждь наши нестерпимые печали! Вооружися на лукавого врага!
     Воины,  до этого только придерживавшие строптивого старика остриями копий,
сделали свое  кольцо на  один шаг  уже.  Раздался омерзительный звук пронзаемой
человеческой плоти,  а  потом  лязг  железа  -  широкие  и  длинные наконечники
столкнулись друг с другом в теле Скрунды.
     - Ах вы, папуасы проклятые! - изумился Сусанин. - За что вы его?
     Седой негр вякнул что-то,  и  теперь на  копьях повис уже человек в  белом
халате.  Воины  саванны,  рожденные  не  для  жизни,  а  для  достойной смерти,
равнодушно взирали на свои жертвы.  Один из них наступил ногой Верке на грудь и
занес над  ней  свой  ассегай.  Долго после этого она  представляла свою гибель
именно  так  -   черный,   словно  вырезанный  из   эбенового  дерева  человек,
непропорционально худой и  мосластый,  с  налитыми кровью глазами,  а в руках у
него, наконечником вниз, разящее копье.
     Сбоку  подскочил седой  вождь,  заверещал фальцетом,  видимо,  выговаривая
воину за самоуправство, а для убедительности еще и огрел его по спине изогнутой
костяной дубинкой.  Верку  подняли  и  поставили,  как  чурку,  в  вертикальное
положение, но она тут же рухнула на прежнее место - ноги не держали.
     Тогда негр,  тот самый,  что раньше хотел убить Верку,  вскинул ее себе на
плечо,  и вся команда рысью тронулась обратно. По мере продвижения к реке отряд
пополнялся все  новыми воинами.  Каждый тащил  какую-нибудь добычу:  визгливого
подсвинка,  абажур  с  шелковыми кистями,  ковер,  жестяной таз,  лопату,  даже
красное с  золотой вышивкой знамя  "Победителю социалистического соревнования",
явно  похищенное  из  совхозной  конторы.  Пленников  было  немного  -  дебелая
продавщица из  сельмага,  поперек себя шире,  да ничем не уступающая ей формами
бухгалтерша,  с  которой уже  сорвали лифчик и  блузку,  однако оставили черные
сатиновые нарукавники.
     У берега отряд ожидала целая флотилия длинных долбленых лодок,  сидевших в
воде  так  низко,   что  на  середине  реки  Верке  представилось  сомнительное
удовольствие заглянуть прямо в глаза всплывшему поблизости крокодилу.
     Взгляд рептилии был аристократически равнодушен,  а безобразно раздувшееся
брюхо свидетельствовало о том, что она целиком поглощена процессом пищеварения.
     В  годины  бедствий людских всегда  вольготно жилось крокодилам,  волкам и
воронью.
     На противоположном берегу способность передвигаться к Верке вернулась - не
то повлияло обострившееся чувство самосохранения,  не то помогло копье, которым
ее  для  острастки кольнули в  задницу.  Крестом держа  перед собой связанные в
запястьях руки,  она  побежала вместе со  всеми  через саванну,  находившуюся в
самом пышном расцвете своей недолговечной красоты и обильности.
     Трава  стояла по  обеим  сторонам тропы  выше,  чем  кукуруза-рекордистка,
красная земля скользила под  ногами,  как  жирный фарш,  стада антилоп,  почуяв
приближение коварных и  ненасытных двуногих,  с сокрушительным топотом кидались
прочь,  возле каждого самого мелкого озерца вились несметные стаи птиц, в грязи
ворочались необъятные туши  бегемотов,  которых издали  можно  было  принять за
громадных свиней.
     Непривычные к  бегу тучные пленницы очень скоро выбились из сил и устроили
настоящий тарарам,  прощаясь с  жизнью,  причитая над  своей  горькой  долей  и
посылая  последний привет  детинушкам-сиротинушкам.  Против  ожидания африканцы
отнеслись к  ним  весьма  предупредительно и  предоставили каждой что-то  вроде
носилок, сплетенных из лозы.
     Когда того же  самого посмела потребовать Верка,  ударом колотушки поперек
спины ей  дали понять,  что живой товар бывает различного качества -  и  весьма
ценный, и бросовый.
     Вскоре  травяной лес  расступился и  впереди показалась деревня -  круглые
островерхие хижины  из  обмазанного глиной  тростника,  просторные  загоны  для
скота, высокая ограда.
     Навстречу отряду высыпали чернокожие женщины, в отличие от своих сухопарых
мужей  сплошь широкобедрые и  задастые,  а  также  целая орава совершенно голой
детворы.  Отдельно встали  старики,  одетые в  львиные и  леопардовые шкуры,  с
барабанами в руках. Праздник победы начался безо всякого промедления.
     Всю  добычу свалили в  одну кучу,  а  пленников поставили на  видное место
возле деревянного столба, вершину которого украшала грубо вырезанная морда - не
то  человеческая (если  судить  по  ушам),  не  то  звериная  (если  судить  по
оскаленной пасти). Застучали барабаны - словно крупный град с неба ударил.
     Воины один за другим выходили вперед и начинали с помощью мимики,  жестов,
телодвижений и монотонного пения рассказывать о своих подвигах. Толпа хлопала в
ладоши,  приплясывала и подпевала,  а старики одаривали героев в соответствии с
только им одним известными критериями.
     Седовласый вождь получил бухгалтершу и  тут  же  увел  ее  в  свою хижину.
Продавщица  досталась  молодцу  в   страусиных  перьях,   в  походе  вообще  не
участвовавшему.  Следующими по  ценности  призами  оказались  красное  знамя  и
бухгалтерские счеты, очень впечатлившие африканцев перестуком своих костяшек.
     Веркина  очередь  пришла  после  четырехзубых  вил,  еще  хранивших  следы
коровьего навоза,  и  пустой  бутылки  емкостью  0,7  литра  от  вина  "Красное
крепкое".  Несмотря на всю дикость ситуации,  это ее очень обидело,  хотя и  не
помешало заметить, в какую хижину уплыл фельдшерский чемоданчик.
     Когда раздача даров закончилась,  начался пир и  пляски,  по  ходу которых
юноши изображали приемы фехтования на копьях,  а  девушки размахивали условными
мотыгами  и   трясли  голыми  грудями.   У   Верки  от  грохота  барабанов  уже
раскалывалась голова.
     Человек,   ставший  ее  хозяином  и   от  других  негров  своего  возраста
отличавшийся только бельмом на  глазу,  бесцеремонно схватил Верку за  волосы и
поволок на окраину поселка,  к  совсем уж бедной и  неухоженной хижине.  Там он
перерезал ножом ее путы, угостил плошкой кислого молока, но насиловать - к чему
Верка уже внутренне приготовилась - не стал.
     Это  обстоятельство да  еще  то,  что  ее  поместили на  ночлег  вместе  с
ребятней,  могло свидетельствовать только об одном -  Верку здесь приняли не за
полноценную женщину, а за дитя, не достигшее половой зрелости.
     Заснуть она так и не смогла,  мешали неутихающий стук барабанов, ноющие от
боли  руки,  тусклый свет,  проникавший во  все  щели хижины,  укусы насекомых,
буквально кишевших вокруг,  а главное,  жуткие воспоминания:  солнце, бесследно
канувшее   в   загадочную  небесную   щель,   глаза   младенца,   переполненные
инстинктивным  предчувствием  непоправимой  беды,  зловещие  морды  крокодилов,
смерть Скрунды и Сусанина, острие копья, остановившееся в десяти сантиметрах от
ее собственного сердца...
     Стараясь  не  шуметь,  Верка  встала,  добралась  до  выхода  и  осторожно
приподняла край циновки, прикрывавшей дверной проем.
     Возле тотемного столба плясали одни  только воины,  размахивающие щитами и
копьями.  Между  их  рядами  крутились,  как  дервиши,  старцы в  развевающихся
звериных шкурах.  Хором выкрикивая какие-то  заклинания,  они  вздымали руки  к
серому, оцепеневшему небу - видимо, молили его о возвращении дневного светилы.
     Украдкой напившись молока,  Верка вернулась на прежнее место, заткнула уши
ватой,  завалявшейся в  кармане халата,  попыталась забыть обо всем и  в  конце
концов  уснула,   сморенная  усталостью.   Но   перед  тем  как  провалиться  в
спасительное забытье,  она,  совсем  как  ребенок,  верящий  в  добрые  сказки,
попросила неизвестно у  кого -  боженьки,  феи,  ангела-хранителя,  мамочки,  -
попросила,  для  верности зажав правой рукой большой палец левой руки:  "Сделай
так, чтобы я проснулась дома в своей постели, сделай так, чтобы на небе светило
солнышко,  сделай так,  чтобы дикие звери не  сожрали малютку и  его родителей,
оставшихся у заглохшего "Москвича", сделай так, чтобы смерть тех двоих, дорогих
для меня людей оказалась только сном..."
     Проснувшись от  мычания коров  и  царившей в  хижине  суеты,  Верка  сразу
вспомнила все,  что случилось накануне,  и  ощутила себя невыразимо несчастной.
Так начался краткий, но незабываемый период ее жизни в саванне.
     Ее хозяин, больной катарактой (это Верка сразу определила) Ингбо, считался
бедняком и поэтому имел всего лишь одну жену - сварливую, обжористую и ленивую,
как  все  бедняцкие жены.  Ее  будили коровы,  скудное вымя которых переполняло
прибывшее молоко,  она,  в свою очередь,  будила Верку, и они на пару отдаивали
два десятка горбатых,  полудиких буренок, затем переходивших на попечение Ингбо
и других пастухов.
     Потом   Верка   брала  грубо  слепленный  глиняный  горшок  без   ручек  и
отправлялась за  водой к  источнику,  отстоявшему от деревни почти на километр.
Иногда ей приходилось пережидать там гиен,  нахально лакавших воду. Всех других
животных она  умела отгонять криками и  комьями земли.  За  день она  делала по
пять-шесть таких ходок.
     Домашней  работы  вообще  было  невпроворот.  Приходилось нянчить  младших
детей, каменным пестиком толочь зерно в каменной ступе, отскребать жир и мездру
от звериных шкур,  поддерживать огонь в очаге,  жарить лепешки, отгонять мух от
спящего Ингбо.
     Лепешки забирали с собой пастухи,  а женщины питались лишь жидкой просяной
кашей да молоком,  смешанным со свежей кровью, добываемой из яремной вены живых
коров.  Сначала Верку воротило от такой пищи,  но пришлось привыкать - голод не
тетка. Ходила она теперь в халате на голое тело и босиком - остальные свои вещи
берегла на будущее. Особо Верку в семье Ингбо не притесняли, но ее жизнь не шла
ни в  какое сравнение с  жизнью толстозадой бухгалтерши и грудастой продавщицы,
ставших к  тому времени старшими женами вождя племени и колдуна соответственно.
На  Верку  эти  новоявленные аристократы смотрели свысока  и  даже  обглоданной
костью никогда не поделились.
     Время между тем  шло,  хотя что за  время такое,  когда нет ни  восхода ни
заката,  ни  дня ни  ночи,  ни лети ни зимы.  Жизнь была не жизнь,  а  тягучий,
нескончаемый сон.
     Довольно скоро Верка выучила язык своих хозяев - предельно упрощенный язык
охотников и  скотоводов,  почти  лишенный  отвлеченных понятий.  Из  монотонных
песен, заменявших африканцам и радио, и газеты, и светские сплетни, она узнала,
что  солнце,  как  известно,  являющееся отрубленной головой великого охотника,
отыскало наконец свое тело и  на  небо больше никогда не вернется,  что великая
река  постепенно мелеет и  во  многих местах ее  уже  можно перейти вброд,  что
бегемоты уходят куда-то в  неведомую даль,  что в саванне появились неизвестные
животные,  спаривающиеся с  зебрами и  антилопами,  что от  этих животных пошел
повальный мор и обожравшиеся падалью стервятники не могут взлететь с земли.
     Пленниц в деревне заметно прибавилось,  появилась даже диковатая,  похожая
на  еврейку женщина,  ни  слова не понимавшая по-русски и  все время молившаяся
Деве  Марии.  Среди  военной добычи стали  попадаться металлические нагрудники,
каски с высоким гребнем и длинные прямые мечи.
     Мор из саванны перекинулся на домашний скот.  Уважаемые отцы семейств, еще
недавно  кичившиеся  своими  несметными  стадами,   превращались  в  бесправных
попрошаек. А вскоре неведомые хвори навалились и на людей.
     Сильные  и  выносливые  воины  задыхались  от  сухого  непрерывного кашля,
харкали сгустками крови,  в  их груди свистели и клокотали неведомые злые духи.
Верка с  ужасом наблюдала,  как от  обыкновенной крапивницы с  людей лоскутьями
слезает  кожа,  как  простой герпес,  который и  лечить-то  смешно,  вызывает у
африканцев тяжелые экземы,  неудержимый понос,  гнойные отеки  и  слепоту,  как
банальный грипп в считанные дни перерастает в пневмонию.
     Вскоре у несчастного Ингбо из двадцати коров осталось восемь, а из четырех
детей - двое.
     Жена его выла над умирающими,  как волчица,  но вскоре забывала о потере и
вновь погружалась в  тупую лень и животное обжорство (есть она могла все,  даже
жирных  личинок,  живущих  под  корой  деревьев,  и  едва  вылупившихся птенцов
китоглава и  марабу).  Смерть в этом мире не считалась непоправимым несчастьем.
Люди уходили не в  небытие,  а  в счастливые заоблачные просторы,  где никто не
знает нужды, где всегда удачная охота и никогда не скудеют пастбища.
     И  вот  настал день  (хотя такое понятие,  как  "день",  было теперь чисто
условным  промежутком времени  между  пробуждением и  отходом  ко  сну),  когда
заболел самый младший в семье Ингбо, Веркин любимец Килембе, которого она шутки
ради научила петь песенку о новогодней елке, Снегурочке и Деде Морозе.
     У чернокожего бутуза резко подскочила температура, пропал голос, появились
одышка и резкая боль при глотании.  Он лежал пластом, хрипло дышал и смотрел на
взрослых жалобными глазами теленка, над которым мясник заносит остро отточенный
нож.  Колдун, недавно потерявший своего собственного ребенка, отказался просить
у богов за Килембе.
     Верка  потрогала  ладошкой  горячий  лоб  малыша,   пощупала  подчелюстные
лимфатические узлы,  распухшие до размеров грецкого ореха,  мельком заглянула в
воспаленный зев,  забитый серой слизью.  Не нужно было иметь высшее медицинское
образование и  опыт  врача-педиатра,  чтобы  поставить  безошибочный диагноз  -
дифтерия. Жить мальчику осталось недолго, а умирать он должен был в страданиях,
куда более мучительных, чем страдания висельника.
     Верка,  не  собиравшаяся присутствовать при  этом,  отправилась без всякой
цели бродить по зловеще затихшей деревне.  Совершенно случайно ноги принесли ее
к  той  самой хижине,  хозяин которой в  свое  время получил в  качестве трофея
фельдшерский чемоданчик,  содержащий все инструменты и медикаменты,  положенные
бригаде  "Скорой  помощи"  согласно  приказу  министра здравоохранения товарища
Петровского.
     Воровато оглянувшись по  сторонам -  хотя шла забирать свое,  не чужое,  -
Верка нырнула в хижину.
     Внутри стоял тяжелый, нежилой запах - запах запустения и смерти. Прокисшее
в  горшках молоко уже покрылось пушистой плес