иматься за
столом.
     - А куда это у вас все идут? - живо поинтересовалась Верка.
     - Будто ты не догадываешься,  -  ухмыльнулся Альфонс.  - Время сейчас сама
знаешь какое.  Миндальничать с  врагами невозможно.  Учила  ведь  в  школе  про
революционный террор...
     "Вот почему они в приемной личные вещи как попало сваливают,  - догадалась
Верка. - Не понадобятся они больше хозяевам..."
     Она в  ужасе оглянулась,  но  на  той двери,  что находилась за ее спиной,
внутренняя ручка отсутствовала,  совсем как в палате для буйных психов. Альфонс
между  тем  уже  подбирался к  другим  дверям,  за  которыми ничего хорошего ее
ожидать не могло.
     - Подождите!  -  крикнула  Верка,  бросаясь  к  коменданту.  -  Вы  что  -
расстрелять меня хотите?
     - Как же,  наберешься на вас патронов! - с садистским юморком ответил тот.
- Подручными средствами обходимся... Некоторым глотку приходится резать, а тебе
и обухом по голове сойдет.
     - Выполните мою последнюю просьбу, - взмолилась Верка. - Не надо обухом...
Хотите -  вены мне перережьте,  хотите -  кишки выпустите,  но только чтобы я в
сознании осталась. Вот тогда сами и убедитесь, как мое лекарство действует. Уже
через день на ноги встану...  Поверьте,  я помочь хочу Плешакову! А после него,
даст Бог, я и вас от всех болячек вылечу.
     - Ты это что -  серьезно?  -  Рука Альфонса, уже готовая приоткрыть дверь,
ведущую на тот свет (с краткой остановкой на бойне), замерла в нерешительности.
- Или так смерти боишься, что согласна перед ней еще чуток помучиться?
     - Я правоту свою хочу доказать,  понимаете?  Мое лекарство только мертвому
не поможет.  А если кто дышит и немного соображает,  так его от любой хвори, от
любой раны исцелить можно.
     - Что  же  это  за  лекарство  такое?   Покажи!  -  Верка  все  же  смогла
заинтриговать Альфонса.
     - Нет!  -  Она отшатнулась. - А вдруг вы его себе присвоите! Да только это
все без толку будет. Как им пользоваться, одна я знаю.
     - Будь  по-твоему...   -   произнес  Альфонс  зловеще.  -  Ты  сама  этого
захотела...
     Первый и скорее всего последний президент Отчины Федор Алексеевич Плешаков
(о  его  недолгом и  скандальном императорстве нынче старались умалчивать) имел
все качества,  необходимые для отца нации. Во-первых, волю, даже не железную, а
железобетонную.  Во-вторых,  полное пренебрежение ко  всем  авторитетам,  кроме
своего собственного.  В-третьих,  голову столь же ясную,  сколь и  пустую,  что
позволяло ему  смело  действовать там,  где  мало-мальски образованный человек,
наученный опытом  предыдущих поколений,  неминуемо отступился бы.  В-четвертых,
недюжинные ораторские способности, отточенные в постоянных перепалках с женой и
соседями.  В-пятых,  природный дар  демагога,  пышно развившийся в  среде,  где
пустопорожние обещания  стали  едва  ли  не  нормой  жизни.  В-шестых,  энергию
насекомого,  хоть и  бессмысленную,  но бурную.  И в-седьмых,  наконец,  удачу,
которая, как известно, одна может заменить все иные человеческие таланты.
     Столь завидные достоинства,  взятые совокупно,  наделили Плешакова могучей
харизмой,   впоследствии  оказавшей  гипнотическое  воздействие  на   все  слои
талашевского общества,  начиная от согбенных нуждой и  недугами бабок и  кончая
интеллигенцией, представленной врачами, учителями и служащими райисполкома.
     А  ведь  до  семнадцати лет  он  почти  ничем  не  выделялся  среди  своих
сверстников,  простых  деревенских  парней,  разве  что  почерк  имел  на  диво
разборчивый и  ровный,  благодаря чему и принят был в колхозную контору сначала
на должность делопроизводителя, а потом и учетчика.
     Пока  рядовые крестьяне (а  чаще всего заводские шефы и  студенты) таскали
мешки с зерном в амбар или корзины с картошкой в бурты, юный Плешаков аккуратно
регистрировал  их  выработку.  Больших  математических  способностей  здесь  не
требовалось:  одна  единица  объема  обозначалась  точкой,  четыре  -  четырьмя
точками,  составлявшими как  бы  вершины будущего квадрата,  а  потом наступало
время черточек. Полная десятка обозначалась фигурой, напоминающей схематическое
изображение конверта.  Затем счет начинался по новой.  Возможно, такой системой
счисления пользовались еще древляне и кривичи во времена Рюрика.
     Пороков,  в  виде  тяги к  алкоголю,  табаку или  отвлеченным знаниям,  за
Плешаковым не замечалось с младых ногтей,  и,  вполне возможно,  он со временем
смог бы выбиться если не в председатели колхоза (тут даже институтского диплома
было мало, еще и связи в верхах требовались), то в бригадиры уж точно.
     А в сельской глубинке сметливый, твердый характером и расторопный бригадир
подобен царьку,  пусть и худородному,  пусть и подъясачному,  но имеющему право
обрекать своих  подданных на  живот  или  на  смерть.  Как-никак  в  его  руках
находятся и  транспорт,  и удобрение,  и комбикорма,  и фураж.  Дружит бригадир
только с главными специалистами колхоза да с участковым,  обычно находящимся на
полном его содержании.
     Как бы то ни было, но карьеру Плешакова временно прервала воинская служба,
на которой он,  кстати,  тоже не затерялся,  заслужив, кроме сержантских лычек,
еще и  должность инструктора по  стрельбе зенитными ракетами "Стрела" (аналогом
американского "Стингера").  В  этом  качестве  он,  как  и  Смыков,  удостоился
сомнительной чести  защищать идеи  мира  и  социализма вдали  от  рубежей своей
родины, правда, в другое время и совсем на другом континете.
     Ангола,  только что покинутая португальцами, совершившими дома собственную
революцию,  оказалась примерно в том же положении,  что и Отчина после Великого
Затмения (правда,  солнышко там  продолжало светить,  а  электричество исправно
следовало законам,  открытым еще Фарадеем и  Омом).  Те,  кто раньше сражался с
колонизаторами,  теперь разделились на множество группировок и  на своей родной
земле рьяно проводили политику огня и меча.
     Соседи,  как дальние,  так и  ближние,  естественно,  не преминули принять
самое активное участие в этом празднике смерти.  Кто только не помогал племенам
умбунду, машона и балубу уничтожать друг друга: и регулярная армия африканеров,
и южнородезийские наемники, и заирский спецназ, и ударные отряды кубинских МВД,
и  китайские советники,  и  советсткие воины-интернационалисты.  На  засушливом
африканском плоскогорье, словно в легендарном Армагеддоне, сшиблись между собой
воины всех земных рас.
     Черные новобранцы,  поступившие на выучку к  Плешакову,  не имели никакого
представления не  только о  ракетах "Стрела",  но  даже  о  ботиночных шнурках.
Прежде всего  их  приходилось учить пользоваться при  еде  посудой и  соблюдать
элементарные правила личной гигиены (в том числе и  подтирать себе зад).  Никто
из них не понимал не то что русского, но и португальского языка. Любая команда,
любой совет и  даже любая брань последовательно проходили через уста пяти-шести
переводчиков, теряя при этом абсолютно всякий смысл. Первая же учебная стрельба
кончилась тем,  что  шальная ракета разворотила хвост ни  в  чем  не  повинного
спортивного самолета,  имевшего неосторожность пролетать поблизости. Гибель его
пассажиров - инспекторов ООН - списали на какую-то раскольническую группировку,
а  незадачливого инструктора вернули на  родину,  тем  более что  он  умудрился
подхватить в братской стране какую-то редкую тропическую заразу.
     До этого Плешаков никогда ничем не болел,  даже гриппом.  Все тридцать два
его зуба пребывали в целости и сохранности. Понос если и пробирал, то только от
несвежей рыбы.  Миновал его  и  микоз стоп,  этот бич нашей армии,  способный в
считанные недели обезножить целые батальоны.
     Поэтому случившееся подействовало на  Плешакова вдвойне тягостно.  Ни один
профессор ни в  Луанде,  ни в  Москве не смог точно определить его заболевание.
Это была не  малярия,  потому что от  нее не помогал хинин,  это была не сонная
болезнь,  распространяемая мухами цеце, потому что от нее умирают уже в течение
первых дней,  это был не  кала-азар,  потому что кожа его не потемнела.  Скорее
всего   в   его   тело   проник   какой-то   малоизвестный  науке   паразит   и
медленно-медленно рос там,  время от  времени по  неизвестной причине приходя в
неистовство.
     В  такие  моменты  Плешакова будто  свежей  крапивой хлестали,  мышцы  его
начинали самопроизвольно сокращаться,  зрение  теряло  остроту,  рот  наполняла
горькая слюна.  Чувствовал он  себя не  намного лучше,  чем наркоман при ломке.
Впрочем,  как позднее выяснилось,  неведомая болезнь спасла Плешакова от верной
смерти.   Спустя  месяц   после   его   отъезда  банда   "национального  фронта
освобождения"   (по   другим   данным   -   "национального  союза   за   полную
независимость") захватила сослуживцев Плешакова в  плен  и  угнала  в  джунгли,
откуда никто из них уже не вернулся.
     Демобилизовавшись,  будущий  президент некоторое время  работал  в  родном
колхозе  пастухом (чистый воздух  и  свежее  молоко  благотворно действовали на
проклятого паразита).  Спустя  некоторое  время  он  даже  научился  переносить
приступы болезни на ногах.  Выдавали его только помутившийся взор,  скрип зубов
да мелкое дрожание век.  Впрочем,  случалось это не так уж часто.  Например, за
весь  тот  срок,  который Верка  числилась личным  врачом всенародно избранного
президента (и самозваного императора одновременно), болезнь посетила его только
пару раз.
     Ни  на  стремительном взлете  Плешакова  к  вершинам  власти,  ни  на  его
дальнейшей бурной деятельности тропическая зараза не отразилась.  Даже наоборот
- все  наиболее  значительные  идеи,  касавшиеся  дальнейшего  государственного
строительства, посещали его как раз во время приступов. В частности, именно так
родились  знаменитые указы  о  создании  в  Киркопии коллективных хозяйств,  об
осушении Гиблой Дыры и о введении системы телесных наказаний (включая кастрацию
и усечение языка).
     Верка,  знавшая о  недуге  Плешакова больше  других,  надеялась купить его
доверие ценой щепотки бдолаха.  То,  что очередной приступ прихватил его именно
сейчас, казалось невероятной удачей.
     Впрочем,  все зависело от доброй или, наоборот, недоброй воли Альфонса, из
ангела-хранителя своего шефа превратившегося в демона-истребителя его врагов...
     ...Стена оказалась вовсе не зыбкой, как это вначале виделось ее глазами, а
вполне непоколебимой и -  главное -  прохладной.  После пережитого кошмара было
приятно стоять, прижавшись к ней всем телом.
     - Тебя что, ноги не держат? - раздался над ее ухом голос Альфонса.
     - Держат... Только дайте отдохнуть немного, - попросила Верка.
     - Потом отдохнешь.  Ждут уже тебя.  Не на свидание ведь идешь,  а  по делу
государственной важности... Понимаешь разницу?
     Ее подхватили с двух сторон под руки и торчком внесли в комнату, где пахло
нездоровым потом, сбежавшим на огонь молоком и валериановыми каплями. Открывать
глаза не хотелось,  но кто-то огрел Верку сзади по затылку,  и она поняла -  не
отстанут.
     Усилием воли -  вернее,  жалкими крохами,  от этой воли оставшимися, - она
разлепила веки и дождалась,  когда в ее глазах,  изъеденных слезами боли,  хоть
немного прояснится.
     Комната была большая, сплошь забитая всяким помпезным барахлом, которое, с
точки зрения выходцев из коммуналок, общаг и казарм, могло считаться предметами
роскоши.  Народа вокруг тоже было немало,  но все,  как мужчины, так и женщины,
предпочитали жаться по углам.  Где-то здесь, наверное, отиралась и новая пассия
Плешакова, однако Верке это было абсолютно безразлично.
     Сам президент,  до подбородка укрытый атласным одеялом,  лежал на широком,
резном ложе кастильской работы.  В  отличие от  Альфонса,  с  лица он ничуть не
изменился, только взгляд его был немного странен, как и всегда в такие периоды.
     На  Верку Плешаков взирал строго и  взыскующе,  но не как муж на непутевую
жену,   а  скорее  как  отец  на  дочь,   вернувшуюся  домой  после  очередного
криминального аборта.
     - Ну здравствуй...  Не думал,  что еще свидимся когда-нибудь...  - говорил
Плешаков так, словно каждое его слово подавало костыль следующему.
     - Гора с  горой не сходятся,  а  мышь обязательно придет к  Магомету...  -
пробормотала Верка.
     - Плохо тебе? - поинтересовался он, но не с сочувствием, а с любопытством.
- Покажите, что вы там с ней сделали, - это относилось уже к Альфонсу.
     С Верки через голову содрали кофту и чуть приспустили юбку, заскорузлую от
запекшейся крови.  Плешаков гримасой дал понять,  что ничего не видит,  и Верку
перетащили поближе к  окну,  задернутому шторами (во  время приступов Плешакову
досаждал даже тусклый свет нынешнего, ублюдочного неба).
     - Обратите внимание,  -  Альфонс указал  на  Веркин живот,  еще  горячий и
болезненный.  -  Ровно сутки назад ей ткнули сюда вилами. Ткнули, между прочим,
по ее личной просьбе с  целью проведения научного эксперимента.  На какой почве
такая идея возникла,  я вам уже докладывал...  Предварительно она распорола шов
на  одежде и  извлекла из  тайника некоторое количество порошка неопределенного
цвета, часть которого и приняла внутрь.
     - Сколько же раз,  мерзавцы,  вы ее вилами ткнули? - Плешаков присмотрелся
повнимательней. - И почему именно вилами?
     - Ножа подходящего не нашлось...  А вилы как раз рядом стояли... - замялся
Альфонс. - Ткнули, конечно, от души... Для верности, как говорится...
     - Помолчи, - перебил Плешаков Альфонса. - Пусть она сама рассказывает.
     - Что  рассказывать...  И  так  все  видно,  -  сказала  Верка  устало.  -
Проникающее ранение брюшины с  повреждением внутренних органов.  Как  следствие
перитонит и общее заражение крови.  Люди,  оставшиеся без срочной хирургической
помощи,  с  такими ранами не  живут...  А  я  вот  живу  и  даже  разговариваю.
Самочувствие удовлетворительное...  Раны  зарубцевались уже  через сутки...  Но
таких суток я бы никому не пожелала.
     - Думаешь,  мне сейчас хорошо?  - возмутился Плешаков, не допускавший даже
мысли,  что  кто-либо способен испытывать страдания более мучительные,  чем  он
сам. - Я третьи сутки на одном молоке... Зубами как волк щелкаю... Недавно язык
прикусил... Горю весь от боли...
     - Тогда мы друг друга поймем, - Верка с усилием улыбнулась.
     - Так где же этот знаменитый порошок? - Плешаков не мог скрыть нетерпения.
     Прежде чем Верка успела ответить,  Альфонс с подобострастной торопливостью
открыл футляр своих  серебряных карманных часов,  под  крышкой которых хранился
весь остаток бдолаха.  Плешаков осторожно потрогал и понюхал волшебный порошок,
но на вкус пробовать не стал.
     - Неужели это зелье от всех болезней помогает?  -  удивился он. - А на вид
дрянь какая-то.
     - Проверь - узнаешь, - ответила Верка лаконично.
     Плешаков,  хоть и считался мужиком неробкого десятка, вел себя сейчас, как
девочка,  которая одновременно и  девственности лишиться желает,  и последствий
опасается. В народе про подобные ситуации говорят: "И хочется, и колется".
     Поманив Верку к себе, Плешаков с видом знатока принялся ощупывать ее живот
- "пальпировать",  как говорят врачи. Результатами осмотра он остался недоволен
- живот был немного вздут и  горяч,  а струпья на ранах казались хрупкими,  как
корочка на  плохо  прожаренном бифштексе.  То,  что  любому  врачу  или  просто
здравомыслящему человеку  показалось  бы  чудом,  для  Плешакова  -  эгоиста  и
недоучки -  выглядело как нечто само собой разумеющееся.  Верка поняла,  что ее
мукам конца-края не видно.
     - Так в чем же проблема?  -  поинтересовалась она.  -  Боитесь,  что я вас
отравлю?
     - А  если и  в  самом деле отравишь?  Какие у меня могут быть гарантии?  -
Плешаков,  веривший  в  свою  проницательность,  прищурился,  но  боль  тут  же
заставила его прикрыть глаза ладонью.
     - Но ведь я же это средство уже принимала,  -  сказала Верка,  дождавшись,
когда стоны Плешакова стихнут.
     - Откуда я знаю,  что ты принимала!  -  взвизгнул он.  -  Может, ты что-то
совсем другое принимала!  Или противоядие имела!  Или ты в  сговоре вот с  этим
мордоворотом!  -  Нога под одеялом дрыгнула в сторону Альфонса.  -  Все вы моей
смерти хотите, я знаю!
     - Ну так и быть.  -  Она потянулась к раскрытым часам, все еще лежавшим на
ладони Альфонса,  ошарашенного словами шефа. - Давайте я еще щепотку употреблю.
Прямо у вас на глазах.
     - Нет,  нет!  -  замотал  головой  Плешаков.  -  Если  это  средство такое
полезное,  как ты  говоришь,  его беречь надо!  Давай сюда!  Как его принимать?
Внутрь?
     - Внутрь, - подтвердила Верка.
     - До или после еды?
     - Безразлично...  Но только тут есть одна тонкость...  Пока нас наедине не
оставят, я больше ничего не скажу.
     В  комнате  сразу  повисла  тишина.   Такое,   наверное,  случилось  бы  в
Букингемском дворце,  если бы  в  присутствии королевы какая-нибудь из  фрейлин
матерно выругалась.  Свита Плешакова,  его клевреты,  прихлебатели, блюдолизы и
наложницы,  онемела -  виданное ли это дело,  чтобы какая-то уличная побирушка,
грязная и  вонючая,  диктовала свои условия всесильному президенту?  Но  подать
свой голос раньше хозяина никто не осмеливался.
     А  тому не  хотелось на  глазах у  всех праздновать труса.  Да  и  какой в
принципе вред могла причинить ему эта хрупкая, полуживая женщина?
     - Обыскали ее? - спросил он строго.
     - Целиком и  полностью!  -  доложил Альфонс.  -  Какие-либо колюще-режущие
предметы отсутствуют! Даже ногти ей обрезали и резинку из трусов изъяли!
     - Правда, вместе с трусами, - добавила Верка.
     - Тогда оставьте нас!  -  Плешаков выпростал руку из-под  одеяла и  сделал
царственный жест рукой.
     Когда за последним из приближенных Плешакова захлопнулась дверь, Верка без
приглашения уселась на край ложа и сказала:
     - Лекарство это  называется бдолахом.  Откуда  оно  взялось и  почему  так
называется,  это я вам потом расскажу.  А пока проглотите его...  Запить можете
чем угодно, хоть водкой...
     - И сразу подействует?  - неизвестно чего в голосе Плешакова было больше -
надежды или недоверия.
     - Если и не сразу,  то очень скоро... Но действует бдолах только при одном
условии.  Нужно хотеть, чтобы он подействовал. Нужно страстно желать избавления
от  страданий.  Как  каторжник желает свободы,  как голодный желает хлеба,  как
мужик на необитаемом острове желает бабу...
     - Что-что,  а уж желать-то я умею, - сказал Плешаков, глотая бдолах. - Тут
ты не сомневайся...
     Не  дожидаясь,  когда эдемское снадобье подействует на высокопоставленного
пациента, Верка заснула прямо на его роскошном ложе. После бетонного пола, лишь
кое-где  присыпанного гнилой  соломой,  на  котором она  лежала совсем недавно,
мягкая перина и свежие простыни казались неземной благодатью.
     Снилось Верке все время одно и  то  же  -  ржавые зубья вил,  раз за разом
вонзающиеся в  ее живот.  Сначала на них была только свежая,  ярко брызжущая во
все стороны кровь, а потом что-то густое, бурое и тягучее...
     Проснулась она  в  одиночестве.  Постель с  той стороны,  где раньше лежал
Плешаков,   была  разворошена  так,   словно  Геракл  занимался  здесь  любовью
одновременно с лернейской гидрой и керинейской ланью.
     То,  что Верку не вышвырнули вон, уже хороший признак. Ее многострадальное
тело еще побаливало,  но по сравнению с тем,  что она испытала сутки назад, это
была не боль, а скорее зуд.
     Верке хотелось есть,  а еще сильнее -  пить.  Она хоть и осталась жива, но
крови  потеряла  немало.  Однако  обследование спальни  ничего  не  дало.  Тут,
конечно,  много всего было, зато съестного - ни крошки. Слава Богу, нашелся таз
с водой, в котором Плешакову готовили компрессы.
     Утолив жажду,  Верка вновь забралась в  постель,  но уснуть не успела -  в
дверях щелкнул ключ.
     - Как почивалось на новом месте? - спросил Плешаков, в