шатнулись.
     Одна  только Унда  с  дотошностью прозектора ковырялась в  чреве издохшего
крокодила.
     - Это Закомбе,  -  бормотала девушка.  -  А это,  должно быть, Нденге, сын
Тамбуе... Только у него я видела такой шрам на бедре. Но вот эта нога не его...
И  рука не его.  Эй,  человек в  очках,  -  она в упор глянула на Цыпфа.  -  Ты
спрашивал,  где наши воины?  Здесь два с половиной воина.  Остальные там, - она
указала в сторону дремлющего крокодильего стада.
     - Как  же  они  так...  неосторожно,  -  Лева старательно отводил взгляд в
сторону. - Купались, что ли...
     - Мы не купаемся...  Мы не умеем плавать. Их всех убили на том берегу, а в
воду бросили уже мертвыми. - Из кармана своего сарафанчика Унда извлекла горсть
пистолетных гильз.
     Зяблик со своей новой ватагой (не с той,  которую он набрал после рейда на
Воронки и  которая почти  полностью полегла при  штурме  Талашевска,  а  уже  с
другой, почти необстрелянной) отправился в свободный поиск.
     Сейчас они  изображали из  себя беженцев-погорельцев,  бредущих куда глаза
глядят в поисках хоть какого-нибудь пристанища.
     Зяблик,  с грязной повязкой на глазу и фальшивой бородой,  ковылял впереди
всех  на  самодельном костыле.  Рядом с  ним  держался худощавый и  низкорослый
молодчик,  издали  похожий  на  пацана,  но  способный начисто  заделать любого
чересчур зарвавшегося бугая.
     Вслед за этой парочкой волоклись три нагруженные узлами бабы, из которых в
смысле физиологическом женщиной была только одна.  Двоих ее подружек изображали
переодетые и загримированные анархо-радикалы из отряда "Справедливая расправа".
     Процессию  завершал  типичный  бомж,  толкавший перед  собой  двухколесную
тележку,  в которой,  скособочившись,  сидел тихий полупарализованный идиот. На
самом деле это были отец и сын Пыжловы.
     Старший Пыжлов,  давний приятель Зяблика еще  по  лагерям Сыктывкара,  был
собственником редкой по  нынешним временам вещи -  ручного пулемета,  но зрение
имел хуже,  чем у  курицы.  Этот недостаток с лихвой восполнял его младший сын,
хоть и  страдающий с  детства полиомиелитом,  зато (если и  дальше пользоваться
сравнениями из орнитологии) зоркий, как сокол.
     Вся эта компания выглядела настолько жалко,  что даже настоящие беженцы, в
подтверждение своего горя несшие на  плечах обгоревшие жерди,  иногда одаривали
их ломтем хлеба или горстью серой маниоковой муки.
     Вторые  сутки  они  блуждали  вокруг  Талашевска,   то  удаляясь  от  него
километров на десять-двенадцать,  то вновь возвращаясь к  пригородам.  При этом
Зяблик  старался избегать торных  дорог,  а  выбирал лесные  просеки,  опушки и
малохоженые тропки.
     Однако пока результат был нулевой. Лишь однажды ватаге пришлось вступить в
огневой контакт с  какой-то  бандой,  но  осмотр  трупов,  оставшихся на  месте
скоротечного боя,  показал,  что это вовсе не аггелы и даже не их пособники,  а
скорее всего обыкновенные дезертиры,  не  примкнувшие ни к  одной из враждующих
сторон.
     На  третий день  Зяблик решил  немного изменить тактику.  Подозвав к  себе
единственную во  всей  ватаге  натуральную женщину (кстати сказать,  двоюродную
сестру Бациллы), он сказал:
     - Марина, ты бы причепурилась слегка. Если смехом взять не получается, так
будем брать на живца.
     Спустя  полчаса ватага выглядела уже  немного иначе:  одноглазый старик на
костылях,   хилый  малец,  две  зачуханные  мешочницы,  подслеповатый  бродяга,
толкающий перед  собой тележку с  инвалидом,  и  вполне еще  товарная бабенка в
высоко подоткнутой юбке, с порочным, как принято говорить, "деловым" ртом.
     Перемена  тактики  довольно  скоро  дала  свои  результаты.   В   зарослях
кустарника,  мимо которых в тот момент двигалась,  ватага,  затрещало,  и тропу
перегородили несколько мужчин  такого  вида,  что  у  обычного  человека  сразу
возникало желание заранее вывернуть перед ними карманы.
     - Куда  намылились,  живодристики?  -  мрачно поинтересовался предводитель
банды, человек с широкой лоснящейся рожей и близко посаженными глазами.
     - Да никуда,  отец родной,  -  запричитал Зяблик.  - Побираемся мы, Христа
ради.  Где люди добрые приютят,  там и дом наш. А не приютят, так мы и в чистом
поле ночуем.
     - А кто вам на моей дороге ходить позволил? - осведомился главарь.
     - Не  знали мы,  отец родной,  что  она твоя,  -  развел руками Зяблик.  -
Думали, что общественная. Уж прости, сейчас обратно пойдем.
     - Сначала пошлину заплатите.
     - Мы бы и рады, да нечем, - пригорюнился Зяблик. - Два дня крошки хлеба во
рту не держали.
     - А что в мешках?
     - Ветошь всякая. Ты, отец родной, и руки о нее марать не станешь.
     - А девка эта чья? - главарь бесстыдным взором уставился на Марину.
     - Соседская. Тоже беженка. Прибилась к нам.
     - Ну так и быть,  -  осклабился главарь. - Цена ей, конечно, копейка, но в
счет уплаты долга возьмем.
     - Бери,  отец родной,  бери.  -  Зяблик посторонился, пропуская главаря, а
когда тот, масляно улыбаясь, шагнул вперед, негромко произнес: - Зеке!
     Это  означало,  что члены ватаги должны немедленно убраться с  линии огня.
Сам  Зяблик  рухнул на  землю,  потянув за  собой  главаря.  Марина,  фальшивые
мешочницы и  лжеподросток отскочили в  сторону.  Пыжлов-младший выхватил из-под
груды  тряпья пулемет Дегтярева с  ленточным боепитанием и  в  упор  резанул по
бандитам. Четверо мужиков рухнули столь же дружно, как стебли пшеницы, попавшие
под серп жницы.
     Пока  ватага  разбиралась  с  мертвецами,   отыскивая  признаки,   которые
указывали бы на их принадлежность к аггелам.  Зяблик, оседлавший главаря, завел
с ним задушевный разговор:
     - Теперь ты понял, отец родной, что бывает, когда на чужое заришься?
     Тот молчал, сопел и упорно пытался освободиться.
     - Успокойся,  -  уговаривал его Зяблик. - Полежи. Дай я на тебя полюбуюсь.
Кого это ты мне напоминаешь? Тебя, случаем, не Альфонсом кличут?
     Главарь,  изловчившись,  укусил Зяблика,  за  что  был  немедленно наказан
увесистой плюхой по зубам. Пыжлов-старший, подкатив коляску поближе, наклонился
над пленником.
     - Все верно, - щурясь, сказал он. - Альфонс это и есть. Разве такую рожу с
кем-нибудь спутаешь. Я его уже лет пять знаю, еще с тех пор, как он у Плешакова
"шестерил" по мелочам.
     - Бывает еще в жизни фарт, - Зяблик занес кулак для нового удара. - Ведь я
тебя, мокрица, который день по Отчине ищу.
     Еще на  подходе к  Талашевску встречные патрули сообщили Зяблику,  что его
срочно разыскивает Цыпф.  К тому времени Альфонс уже признался, что видел Верку
и  даже допрашивал в  комендатуре,  хотя непосредственное участие в ее убийстве
категорически отрицал. Подтвердил Альфонс и свою принадлежность к аггелам - тут
уж крыть было нечем, трое из его соратников имели на голове зачатки рожек.
     Впрочем,  эту скупую информацию Альфонс выложил отнюдь не добровольно - по
дороге к  Талашевску он  потерял почти все  зубы и  уже дважды рыл себе могилу.
Прежде чем задать очередной вопрос, Зяблик четко предупреждал его:
     - Я  тебя пытать не буду.  Я  не палач.  Я  тебя буду дубасить,  как мужик
мужика.  Голыми руками.  Можешь сопротивляться себе на здоровье. Но правду я из
тебя все равно выбью. Если не хочешь печенкой рыгать, лучше сам все расскажи.
     Цыпф, дожидавшийся Зяблика на заставе у речки Лучницы, наспех поздоровался
с ним и, отведя в сторону, что-то возбужденно зашептал на ухо.
     - Вот это номер,  -  по лицу Зяблика как бы судорога прошла.  -  Не ожидал
даже... Обскакали нас говноеды рогатые.
     Он  знаком  подозвал анархиста,  тащившего мешок  с  барахлом,  изъятым  у
мертвых  аггелов и,  пошарив в  нем,  извлек  на  свет  божий  целую  коллекцию
ожерелий,  каждое из  которых представляло собой сыромятный шнурок,  на который
были  нанизаны вперемежку львиные  клыки,  раковины каури,  серебряные реалы  и
золотые  побрякушки,  некогда  пользовавшиеся  большим  спросом  у  талашевских
красавиц.
     Подобные ожерелья носили все  арапские воины,  а  для их  врагов они имели
такое  же  значение,  как  скальпы для  индейцев или  обрезки крайней плоти для
древних иудеев.
     - Из Лимпопо трофейчики?  -  спросил Зяблик у Альфонса, глаза которого так
заплыли багровыми фингалами,  что  превратились в  щелки.  -  Что молчишь,  как
гимназист в борделе?
     - А что говорить, если ты сам все знаешь, - процедил Альфонс.
     - Тогда последний вопрос, и пойдешь отдыхать на шконку. Но если в молчанку
захочешь играть или,  еще хуже,  порожняк погонишь, я за себя не отвечаю. Усек?
Теперь отвечай, куда вы шли, шваль мохнорылая?
     - Гуляли...  Ради моциона.  -  Альфонс неловко сплюнул, еще не привыкнув к
дефициту зубов во рту. - Букетик хотели нарвать, бабочек наловить...
     Альфонс   обладал   немалым   ростом   и   внушительным  (даже   чересчур)
телосложением,  но  когда Зяблик обеими руками схватил его за грудки,  возникло
впечатление, что злой пес треплет тряпичную куклу.
     - Я  тебя,  иуда,  сейчас вчистую заделаю!  По  винтику разберу!  На штыке
отрихтую!
     Альфонс,  оказавшийся в таком переплете, может, и хотел что-то сказать, да
не мог -  только мычал да клацал последними зубами.  Когда же,  наконец. Зяблик
отшвырнул его от  себя и  выхватил из-за  голенища толедский кинжал,  на лезвии
которого было выбито клеймо с изображением волка (такими кинжалами можно было и
бриться, и гвозди рубить), Альфонс заорал дурным голосом:
     - Не  надо!  Все скажу!  Только отойди!  В  Самохваловичи мы шли,  понял?!
Только припозднились немного!
     - Убрать его!  -  прохрипел Зяблик,  рубя  кинжалом воздух перед собой.  -
Машину сюда! Немедленно! Или лошадей! Самых лучших! Гоним в Самохваловичи!
     Однако никакого другого транспортного средства, кроме той самой брички, на
которой Цыпф и Лилечка путешествовали к границам Лимпопо, в Талашевске отыскать
не удалось -  немногие автомобили,  главным образом трофейные,  были в разгоне,
скакать  верхом  Зяблик  умел  только  в  теории,  а  велосипед не  обеспечивал
достаточной скорости передвижения.
     Когда  же  выяснилось,   что  кучер  Кирилл,   не  спросясь,  отлучился  в
неизвестном  направлении  (скорее  всего,  Унда  затянула  его  в  какое-нибудь
укромное местечко,  чтобы хоть часок-другой пожить полноценной семейной жизнью,
так  необходимой для  душевного  и  телесного благополучия простой  африканской
девушки), на козлы вскочил сам Зяблик.
     Рядом   с   ним   устроился  Цыпф.   Сзади   усадили   молодого   Пыжлова,
представлявшего из  себя,  так  сказать,  главный корабельный калибр.  Дабы  не
перегружать бричку, решено было больше с собой никого не брать.
     Зяблик исполнял обязанности кучера ретиво,  но неумело, и лошади, до этого
несколько раз  едва не  опрокинувшие бричку на  поворотах,  уже через час такой
скачки стали сбиваться с  галопа на  тряскую,  мелкую рысь.  Их  бока,  от пота
покрывшиеся пеной, тяжко вздымались.
     - Вы не очень-то их понукайте,  - посоветовал Пыжлов, как-никак родившийся
и  выросший  в  сельской  местности.   -  Конь  не  человек,  может  до  смерти
надорваться.
     - Коли надорвутся, так пешком дальше пойдем, - огрызнулся Зяблик.
     - Вы-то, может, и пойдете, а я куда денусь? - резонно заметил Пыжлов.
     - Ничего, с пулеметом не пропадешь, - буркнул Зяблик, однако вожжи ослабил
и кнутом без толку больше не махал.
     Как  ни  спешили  они,  однако  после  трех-четырех часов  дороги  лошадям
пришлось дать небольшой роздых. Поить их сразу Пыжлов строго-настрого запретил.
     Нельзя сказать, чтобы все это время дорога пустовала. Кое-какой люд по ней
передвигался,  однако,  завидев во  весь опор скачущую бричку,  путники спешили
укрыться в придорожных зарослях.  Исключение составляли лишь хорошо вооруженные
свинопасы,   следовавшие  куда-то  по  своим  делам,  но  они  к  разговорам  с
незнакомыми людьми были вовсе не расположены.
     До  Самохваловичей оставалось еще  приличное расстояние,  когда  навстречу
показался всадник на статном арабском скакуне.  Даже издали было видно, что это
кастилец в  полном боевом облачении -  стальном шлеме и кирасе.  Двигался он не
очень ходко, возможно, потому, что коня вел под уздцы пеший человек.
     Зяблик натянул вожжи,  и,  когда  бричка почти  поравнялась со  всадником,
продолжавшим  хранить   не   свойственное  экспансивным  кастильцам   молчание,
поражение воскликнул:
     - Дон Хаймес! Яшка! Ты ли это? Что с тобой случилось?
     Лицо кастильца,  белое и неподвижное, как у мертвеца, покрывала нездоровая
испарина,  а на губах комьями запеклась кровь.  Скрюченными пальцами левой руки
он  сжимал поводья,  а  правая,  лишенная кисти,  бессильно свисала вдоль тела.
Культя  была  обожжена на  огне  и  наспех перетянута куском веревки.  Ножны  и
седельные кобуры дона Хаймеса были пусты.
     На восклицание Зяблика он ничего не ответил,  а  только дико повел на него
сухими глазами, зрачки которых расплылись от боли на все глазное яблоко.
     - Здравствуйте  вам,  -  человек,  державший  -под  уздцы  совсем  недавно
ослепленную лошадь,  сдернул с головы кепчонку и поклонился в сторону брички. -
Гражданин этот разговаривать не может, потому что лишен языка.
     - А ты кто такой? - подозрительно глянул на него Зяблик.
     - Ясюк моя фамилия,  если вам интересно...  Из Самохваловичей мы. Батька в
колхозе работал,  а  я так...  перебиваюсь чем придется.  Сразу заявляю,  что к
гражданину этому безъязыкому никакого отношения не имею. Когда пальба началась,
семья моя в погребе спряталась. Думали, пересидим... Не в первый раз... ан нет,
слышу -  ломают двери.  Вытащили меня  наверх и  суют в  руки узду этого самого
коня. Он тогда еще зрячий был. Говорят, веди в самый Талашевск, иначе и тебя, и
всю твою семью в погребе спалим.  Потом этого гражданина привели.  Он уже вот в
таком виде был.  Потом, смеха ради, коню глаза выбили. Бесился, бедняга, долго,
но потом присмирел. Вот с тех пор и идем. Ни пивши, ни евши...
     - Ты толком говори, не юли, - оборвал его Зяблик. - Кто все это сделал?
     - Как вам сказать... - человек, назвавшийся Ясюком, поежился. - Мне они не
представлялись. А спрашивать я забоялся.
     - С рогами они были?
     - Не знаю. Вроде бы...
     - Ну так аггелы, значит.
     - Вам виднее...
     - Не дрейфь, никто тебя не тронет. Смело рассказывай, как дело было.
     - Вам хорошо говорить... У вас оружие, - человек печально вздохнул. - Волк
зайца не поймет... Эх, люди, что они творят...
     - Ты под малахольного не коси,  -  повысил голос Зяблик.  - И мозги мне не
компостируй.  Оружия я,  конечно, на тебя поднимать не стану, но кнутом отдеру,
как последнего шкодника. Понял?
     - Понял...  Чего тут не понять...  Ученый уже, - он погладил морду слепого
коня.  -  Ну  пришли к  нам  из-за  кордона эти кастильцы.  Дней пять или шесть
тому...  Офицеры по  хатам  остановились,  а  солдатня в  поле  лагерь разбила.
Грабили,  конечно,  не  без  этого...  Пару баб снасильничали,  но  те  и  сами
виноваты.  Нам говорили,  что походом на рогатых собираются.  Попы с ними были,
как водится...  За деревней крест большой поставили и молились ему.  Вот в один
такой день рогатые и  налетели.  Вы же должны сами знать,  лес к  нашей деревне
вплотную подходит.  Втихаря подобраться не  проблема.  Палили долго.  Из ружей,
пистолетов,  автоматов.  Даже миномет стрелял.  Я когда-то в мотопехоте служил,
знаю... Ну вот и все.
     - Всех кастильцев побили?
     - Не знаю...  Кто-то мог и  убежать...  Мертвецов всех подраздели и велели
нашим людям в овраг таскать.
     - Давно вы уже идете?
     - Сутки,  наверное...  Я ему и воду предлагал, и хлебушек... Не берет... А
конь ничего, попил недавно и травки поел.
     - Ладно,  о  седоке мы сами позаботимся,  а коня забирай.  Еще сгодится на
что-нибудь.
     - На что он сгодится, слепой, - отмахнулся Ясюк. - Да и жрет много...
     - На колбасу пустишь, дурень, - подал реплику Пыжлов.
     - А  что я  рогатым скажу?  Почему,  дескать,  так скоро вернулся да еще с
конем? Меня ведь до самого Талашевска посылали.
     - Успокойся,  нет уже в твоей деревне рогатых,  -  сказал Зяблик, слезая с
козел.  - Подались они совсем в другое место... Лучше помоги нам этого бедолагу
снять. И ты, Левка, тоже сюда иди.
     Втроем они осторожно сняли дона Хаймеса с седла и уложили в бричку рядом с
услужливо пододвинувшимся Пыжловым.  За  все  это  время  кастилец не  издал ни
единого звука и вообще вел себя так, словно пребывал в глубокой прострации.
     Стащить  доспехи  оказалось  делом  не  таким  уж  простым,   Зяблик  даже
проворчал:  "Бабу  легче раздевать,  чем  такого латника".  Затем дона  Хаймеса
завернули в  одеяло,  и  Цыпф кое-как  умыл его  лицо.  Все попытки разжать рот
кастильца закончились неудачей.
     - Яшка, очнись, - уговаривали его. - Ты у своих. Неужели не узнаешь нас?
     Дон Хаймес по-прежнему ни на что не реагировал,  а  только пялился в  небо
неподвижным взором.  Тогда Зяблик стал тонкой струйкой лить воду на  его плотно
сжатые, запекшиеся губы, и они в конце концов разомкнулись.
     Сделав несколько судорожных глотков,  кастилец застонал,  и  в его взгляде
появилось осмысленное выражение.
     - Пей,  голубчик,  пей,  -  ласково  говорил Зяблик.  -  А  теперь  травки
волшебной пожуй.  Боль  пройдет,  и  раны  заживут.  Скоро левой рукой рубиться
научишься.
     - Бдолах, надо полагать, последний, - произнес Цыпф с сожалением.
     - Да хрен с ним, жалко, что ли, - беспечно ответил Зяблик.
     Подкрепившись свежей  водой  и  тщательно растертым бдолахом,  дон  Хаймес
немного ожил и большим пальцем левой руки стал тыкать себя в грудь.
     - Жмет, что ли? - участливо поинтересовался Зяблик. - Расстегнуть?
     Дон Хаймес еле заметно кивнул и устало смежил очи. Когда крючки и застежки
кожаного камзола поддались наконец совместным усилиям Зяблика и Цыпфа,  под ним
обнаружилась картонка, некогда служившая частью книжного переплета.
     С  одной  стороны картонки были  проставлены цена  "87  коп."  и  название
издательства -  "Просвещение",  а  другую сплошь покрывал рукописный текст,  не
отличавшийся ни аккуратностью, ни грамотностью.
     Кое-как разобрав несколько первых строк, Цыпф удивленно произнес:
     - Письмо! И, между прочим, тебе предназначено.
     - Вот так сюрпризец,  -  криво улыбнулся Зяблик.  - Последний раз я письмо
получал лет пятнадцать назад,  от одной заочницы.  Нюрой,  кажется,  звали... А
может, Нонной...
     - Здесь почерк мужской, - заявил Цыпф категорически.
     - Читай, - пожал плечами Зяблик. - А то у меня слеза глаз застит.
     - Как хочешь... Хотя тайна переписки есть непременное условие человеческих
прав и свобод.  Слушай... "Привет тебе, Зяблик, с кисточкой. Если моя малява до
тебя допрыгала..." Кто такая малява?
     - Записка, - буркнул Зяблик. - Читай дальше.
     - "...так  это  значит,  что я  чернь раскинул правильно и  скоро всем вам
кранты приснятся..." Как это понимать?
     - Конец нам,  стало быть, грозит. Полный крах. В результате чьей-то ловкой
интриги... Подожди, а кто это пишет?
     - Автограф имеется. Ламех, сын Каина в соответствующем колене.
     - Тогда все  ясно.  Можешь эту парашу выбросить...  Жаль,  что подтереться
нельзя, задницу поцарапаешь.
     - А  я считаю,  что нам не мешает ознакомиться с этим документом.  Хуже по
крайней мере не будет.
     -Вольному воля...
     - "Поганку вы  нам  хотели крутануть знатную.  Да  только зазря старались.
Забыл разве,  что вы еще перднуть не успеете,  а до нас уже вонь доходит? Нашел
ты  себе  корифанов,  чучмеков косоглазых да  черножопых гуталинщиков.  Разве с
таким быдлом можно серьезное дело делать?  Моя братва их гамузом сложила..." Ты
здесь хоть что-нибудь понимаешь?
     - Яснее ясного.  Пишет он,  что навредить мы хотели аггелам,  да не вышло.
Наши планы,  дескать, им напер