ать все
особенности ее жизни.  О чем тебе еще рассказать?  О повадках гиен?  О ядовитых
гадах?  Между прочим, в этих краях обитает мамба, одна из самых опасных змей на
свете.
     - Нет, спасибо. - Лилечка уставилась себе под ноги. - С меня предостаточно
и такой змеи, как ты.
     - Вот и поговорили, - вздохнул Цыпф.
     А между тем стервятники сопровождали Цыпфа и Лилечку неспроста.  Их зоркие
глаза прекрасно различали,  что параллельно тропе,  по которой движется парочка
двуногих,  осторожно пробирается хорошо им  знакомый лев-людоед,  а  значит,  в
самом скором времени предвидится угощение.
     В свое время этот лев,  тогда еще молодой и сильный,  охотясь на антилоп у
водопоев Лимпопо,  наскочил на противопехотную мину.  Взрыв сильно изувечил его
правую переднюю лапу и выбил глаз. Лев выжил, питаясь лягушками, дохлой рыбой и
человеческими останками,  гнившими в прибрежных камышах (только что закончилась
очередная война с Отчиной), но охотиться на привычную дичь уже не мог.
     Родной прайд,  в  котором верховодили его братья,  отверг калеку.  Гиены и
шакалы,  на законную добычу которых он попытался претендовать,  сразу поняли, с
кем имеют дело,  и устроили несчастному зверю такую веселую жизнь,  что он стал
за версту обходить самую незавидную падаль.
     Единственной доступной пищей  для  льва-парии стали теперь дети,  беспечно
игравшие вдали от  своих хижин,  да  женщины,  ходившие за  водой к  источнику.
Мужчин -  пастухов и воинов, - резко отличавшихся запахом от женщин и детей, он
боялся не меньше, чем гиен, и встреч с ними старательно избегал.
     Свою физическую немощь лев научился компенсировать хитростью и  терпением.
Вот и сейчас,  почуяв людей, пахнувших как-то совершенно особенно, но совсем не
так,  как  скорые на  расправу чернокожие воины  (хотя и  присутствовал в  этом
нездешнем букете один  почти  неуловимый запах,  напоминавший о  чем-то  весьма
неприятном),  он  упорно  и  осторожно преследовал их,  чтобы  в  удобном месте
напасть наверняка.
     Гривастый  инвалид  знал  окружающую местность  не  хуже,  чем  нищий  все
закоулки своих карманов. Охоту на людей он собирался завершить в простиравшейся
впереди глубокой лощине, обильные травы которой почти смыкались над тропой.
     Сейчас лев страдал не  только от боли в  искалеченной лапе,  давно ставшей
для него привычной,  но и от острого чувства голода.  Сезон окота,  когда можно
было легко поживиться беспомощным молодняком, закончился. Последнее время детей
перестали выпускать за  ограду деревушек,  а  женщины ходили за  водой только в
сопровождении воинов.  Птенцы,  давно вылупившиеся из яиц, уже встали на крыло.
Даже змеи и ящерицы куда-то исчезли.
     Убить  обоих двуногих сразу лев  не  рассчитывал,  но  даже  одного вполне
хватило бы  ему  на  первое время.  Как  назло,  потенциальные жертвы вели себя
весьма странно - вместо того чтобы целеустремленно следовать туда, куда их вела
тропа,  они то и дело останавливались,  топтались на одном месте, петляли и все
время издавали громкие звуки,  чем-то  похожие на крики грифов,  ссорящихся над
добычей.
     Причиной этому была трещина, возникшая в отношениях Цыпфа и Лилечки.
     - Ты  мне только на  нервы действуешь!  -  кричала она.  -  Зачем за  мной
увязался?
     - Это я за тобой увязался?  - возмущался Цыпф. - А кто говорил, что и шага
без меня ступить не может?
     - Неправда!  Не говорила я этого!  Тебе приснилось,  наверное!  Ты мне все
время только мешаешь! Специально с пути сбиваешь! Если бы не ты, я бы уже давно
бабушку нашла!
     - Конечно! Бабушка тебя ждет-дожидается! Наверняка целую бочку самогона по
такому  случаю  сварила.   Вторым  номером  программы  намечается  многократное
ублажение женского естества!  - Цыпф понимал, что говорит лишнее, но удержаться
уже не мог.
     - Ах  ты хам!  Ах ты подонок!  -  взорвалась Лилечка.  -  Да как ты смеешь
говорить такое!  Как у тебя только язык поворачивается! Чтоб тебя змея укусила!
Чтоб тебя хищники растерзали!
     - Так ты,  значит, смерти моей хочешь! - Леву обуяла мазохистская радость.
- Не зря,  стало быть,  стервятники над нами кружат! Ну что же, ликуй! Придется
оказать  тебе  такую  услугу!  Нельзя  отказывать любимой  девушке в  маленьком
удовольствии!
     Цыпф непослушной рукой выхватил пистолет и приставил к своему виску.
     - Как же,  застрелишься ты!  - скептически прокомментировала этот поступок
Лилечка. - Кишка тонка!
     - А  это мы  сейчас проверим!  -  зловеще пообещал Цыпф и  большим пальцем
оттянул курок (по примеру Зяблика патрон в ствол он досылал заранее). - Сейчас,
сейчас...
     Выражение лица  при  этом  у  него  было такое,  что  даже разбушевавшаяся
Лилечка поняла, что перегнула палку.
     - Левушка,  милый,  не смей!  -  взвыла она дурным голосом. - Прости меня,
глупую! Я только тебя одного люблю!
     Звук  ее  голоса  так  явственно напомнил льву  тот  визг,  который издает
настигнутый погоней  поросенок-бородавочник,  что  он  не  выдержал искушения и
рванулся вперед, дабы разом покончить с этой чересчур затянувшейся канителью.
     В лучшие свои времена лев покрыл бы расстояние, отделяющее его от цели, за
два-три  длинных и  стремительных прыжка,  но  сейчас ему  приходилось неуклюже
ковылять сквозь заросли, словно беременной самке носорога.
     Лева Цыпф,  взвинтивший себя до такого состояния,  что его палец сам собой
дергался на  спусковом крючке,  сначала  услыхал быстро  приближающийся шелест,
словно бы  из  глубины саванны налетел горячий вихрь,  а  затем увидел,  как из
зеленого  травяного моря  вздымается огромная рыжая  морда,  окаймленная бурой,
косматой гривой.  С  рыком,  сотрясающим небеса и землю,  распахнулась глубокая
пасть.  В  обрамлении черных губ  сверкнули четыре убийственных клыка  и  много
других зубов  поменьше.  Левый глаз  хищника горел голодной яростью,  на  месте
правого была гноящаяся яма.
     За  время своих скитаний по  Хохме,  Гиблой Дыре  и  Будетляндии Лева Цыпф
встречал зверюшек и  покруче (один  только  Барсик чего  стоил),  но  внезапное
появление  рыкающего  льва  было  зрелищем  настолько впечатляющим,  что  любой
зритель не был застрахован от медвежьей болезни.
     Неизвестно,  как  бы  повел себя Лева,  находясь в  одиночестве (возможно,
бросился бы очертя голову наутек), однако сейчас он видел перед собой не только
могучего хищника,  с предельным откровением обозначавшего свои намерения,  но и
Лилечку, еще не понявшую, что происходит, но уже успевшую перепугаться.
     Поэтому он  не  сдвинулся с  места,  а  выбросил руку с  пистолетом вперед
(расстояние от среза ствола до кончика львиного носа было не больше семи-восьми
метров  и  с  каждым  мгновением сокращалось),  как  ориентир поймал  на  мушку
единственный  глаз  зверя  и   открыл  огонь,   нажимая  на   спусковой  крючок
часто-часто,  но в то же время деликатно, словно бы не стрелял, а мастурбировал
клитором любимой женщины.
     Зверь окончательно ослеп еще  в  начальной фазе  прыжка.  Получив затем по
морде несколько жесточайших ударов (как известно, выпущенная в упор пистолетная
пуля свободно пробивает дюймовую доску), он потерял ориентацию и, пролетев мимо
Лилечки, грудью сбил Цыпфа.
     Удар был  так  силен,  что Лева кувырком улетел в  ближайшие кусты,  что и
избавило его от контакта с зубами и когтями беснующегося в агонии зверя.
     Только теперь смертельно раненный лев  понял,  какой  именно запах,  пусть
почти неуловимый,  но тревожный,  беспокоил его все последнее время.  Так пахла
когда-то огненная вспышка,  опалившая его морду и раздробившая лапу.  Так пахло
сейчас все вокруг. Это был запах пороха...
     Лев  еще  хрипел и  подергивал кисточкой хвоста,  когда  Цыпф  выбрался из
зарослей на тропу.  С крайне ошалелым видом он ощупал свою голову, словно хотел
убедиться,  что  та  находится на  прежнем месте,  а  затем осторожно пошевелил
пальцами нижнюю челюсть -  сначала влево-вправо, а затем сверху вниз. Все вроде
находилось в  целости и сохранности,  кроме дара речи -  никаких других звуков,
кроме змеиного шипения, Цыпф произвести не мог.
     У Лилечки было все наоборот -  ноги отказали,  зато голос прорезался. Осев
на  траву рядом с  затихшим львом,  на кровоточащие раны которого уже слетелись
мухи, она громко зарыдала. Ее слезы, как всегда, были похожи на жемчуг.
     Впрочем,  долго  плачут  от  обиды,  а  вовсе  не  от  испуга.  Утеревшись
платочком, Лилечка, чуть-чуть растягивая слова, произнесла:
     - Ну  вот,  теперь  ты  безо  всяких  сомнений можешь  считаться настоящим
мужчиной...  Даже  по  понятиям арапов...  Ведь победить льва это  не  таракана
задавить.
     Благодаря этому искреннему и прочувственному комплименту Цыпф окончательно
оправился  от  пережитого ужаса.  Более  того,  вследствие стресса,  хорошенько
встряхнувшего весь Левкин организм,  в нем внезапно пробудился интерес к вещам,
даже мысли о которых до этого находились под строгим запретом.
     Переведя  взгляд  с   тугих  бедер  подруги  на   вырез  ее  рубашки,   он
многозначительно произнес:
     - Уж если ты признала меня настоящим мужчиной, что из этого следует?
     - Только то,  что настоящий мужчина никогда не  обидит девушку,  -  охотно
объяснила Лилечка.  -  Даже  словами,  даже  мысленно.  Поэтому первым делом ты
должен извиниться.
     - Прости,  пожалуйста,  -  Левка не стал кочевряжиться.  - Надеюсь, и твоя
бабушка меня простит.
     - А относительно того, о чем ты сейчас размечтался, я тебе однажды уже все
объяснила. Помнишь ту черную нору в Будетляндии?
     - Еще бы, - вздохнул Цыпф.
     - Но  я  могу  и  еще  раз  повторить.  Всякому овощу  свое  время.  Будем
надеяться,  что наше время скоро придет. Ведь мы люди, а не самцы и самки. Если
ты меня действительно любишь, то подождешь сколько надо.
     - Что мне еще остается делать?..
     Чем дальше они углублялись в  саванну,  тем громче гремела слава о деяниях
мудрой и  справедливой Анаун,  при  помощи своих женских чар и  своей бормотухи
правившей целым краем.
     В одной из деревушек, давшей им приют, Лилечка неосмотрительно призналась,
что  как раз и  является той самой долгожданной внучкой Лизой,  которой завещан
бабушкин трон,  и  теперь эта  весть летела по  саванне,  далеко опережая наших
путников.
     Хвост убитого льва  -  доказательство своего геройства -  Цыпф использовал
для  того,  чтобы отгонять мух.  Вожди арапов теперь разговаривали с  ним как с
равным.  Особенно вырос Левкин авторитет после того,  как  от  нечего делать он
сочинил балладу о собственном подвиге - на местном языке, конечно.
     Ради красного словца некоторые факты пришлось,  естественно,  приукрасить.
Теперь он сражался уже не с  колченогим и  полуслепым калекой,  а  с царем всех
львов, у которого на каждой лапе было не четыре когтя, а четыре раза по четыре.
Да  и  убит чудовищный зверь был не  из пистолета,  а  голыми руками в  честном
поединке.  Сначала Левка пальцем выдавил ему  глаз,  способный видеть все,  что
происходит в  дальней дали,  под землей и за небесным сводом,  а затем разорвал
пасть,  в которой могла свободно поместиться антилопа-ориби. После того как лев
издох,  из его чрева целыми и  невредимыми вышли двенадцать прекрасных девушек,
проглоченных накануне.
     Певцом Левка был не ахти каким,  но арапы слушали его раскрыв рты и затаив
дыхание.  К сожалению,  местное население еще не доросло до понимания юмора,  а
тем  более самоиронии,  поэтому неудивительно было,  что  непосредственно после
окончания баллады женщины начинали расхватывать своих детишек и разбегались кто
куда.
     Цыпф и  Лилечка находились еще на дальних подступах к  деревне,  в которой
правила  Анаун,  когда  их  встретил почетный эскорт,  состоявший из  полусотни
воинов с копьями, щитами и барабанами.
     После того как  гостям воздали почести,  от  которых у  них заложило уши и
зарябило в глазах, были поданы роскошные носилки, обычно употребляемые только в
погребальных  процессиях.  Таким  образом  наши  путешественники избавились  от
постылой  необходимости  по   десять-двенадцать  часов  в   сутки  переставлять
натруженные ноги,  зато  на  них  навалилось тяжкое бремя  всеобщего раболепия.
Отныне Цыпф и Лилечка не могли ни поесть спокойно,  ни подурачиться,  ни отойти
по  нужде в  сторонку -  за каждым их движением следили десятки пар восхищенных
глаз.
     Правительница Анаун встретила их на пороге своей хижины, имевшей в отличие
от остальных деревенских построек не одну, а сразу четыре островерхие крыши.
     Лева Цыпф,  уже давно раздираемый любопытством, даже привстал на носилках,
чтобы получше рассмотреть легендарную женщину.
     Честно говоря, считать Лилечкину бабушку красавицей могли только по-детски
наивные  и  невзыскательные туземцы.  Это  была  пожилая  женщина  богатырского
телосложения с  топорным лицом лешего,  но  с  добрыми глазами Бабы-Яги.  На ее
седой  макушке косо  сидел  головной убор  вождя,  представлявший собой  пышную
композицию из птичьих перьев,  звериных хвостов и раковин каури.  Судя по тому,
что  Анаун все время поправляла это великолепие,  носить его слишком часто было
не в ее привычках.
     Одета  правительница была  просто:  в  серенький халатик больничного типа,
перепоясанный  неброской  кастильской  шалью,  да  в  плюшевую  кофту  примерно
шестидесятого  размера,  вышедшую  из  моды  еще  до  рождения  Лилечки.  Наряд
завершали стоптанные комнатные тапочки.
     Вслед за Анаун шла свита,  состоявшая преимущественно из тучных,  в  пух и
прах  разодетых чернокожих красавиц,  кожа которых лоснилась от  хорошей жизни.
Когда правительница заговорила,  все  они  рухнули ниц и  сразу стали похожи на
стадо сытых тюленей, отдыхающих на лежбище где-нибудь в районе Камчатки.
     - Где  же  ты,  рыбка моя,  пропадала?  -  произнесла Анаун мягким певучим
голосом, словно предназначенным для исполнения русских народных песен. - Я ведь
за тобой гонцов раз десять,  наверное,  посылала. Говорят все в один голос, что
ты как в воду канула.  Золотые горы за свою внученьку сулила,  да все напрасно.
Видать, далече тебя от родного дома носило?
     - Долго рассказывать, бабушка, - ответила Лилечка, соскакивая с носилок.
     - Ну иди, я тебя, милая, расцелую! - раскрыла объятия Анаун.
     Когда долгие взаимные лобзания окончились (бабушка целовала внучку главным
образом в лобик и макушку,  а та ее во все три подбородка поочередно),  старшая
представительница рода Тихоновых умильно спросила:
     - Небось, скучала по мне?
     - Ясное дело, скучала.
     - Каждый день?
     - Ну не каждый, - призналась Лилечка, - но часто.
     - Штаны, значит, теперь носишь? - Бабушка критически осмотрела внучку.
     - И  штаны ношу,  и  пистолет.  А  посмотри,  какое белье на  мне.  -  Она
расстегнула рубашку, демонстрируя лифчик будетляндского происхождения.
     - Не иначе как заграничный,  -  бабушка покачала головой не то с завистью,
не то с осуждением. - Я таких кружевов отродясь не видывала,
     - И  не  увидишь,  -  рассмеялась Лилечка.  -  Их  только лет через двести
научатся делать.
     - Что  же  ты  музыкальный инструмент  не  захватила?  -  поинтересовалась
бабушка.  -  Мы бы с тобой частушки спели.  А не то тут скука кромешная...  Аль
нести тяжело было?
     - Инструмент наш, бабуся, за тридевять земель отсюда остался. Ничего, мы и
под барабан споем,
     - А  это кто с тобой?  -  Анаун перевела,  наконец,  взгляд на Леву Цыпфа,
сидевшего на  высоких носилках,  как  петух  на  жердочке.  -  Важный такой,  в
очках... На счетовода похож.
     - Это мой друг, - ответила Лилечка несколько уклончиво.
     - Хахаль, что ли? - не унималась бабушка.
     - Ну как тебе сказать... - замялась внучка. - Между нами ничего нет, но он
мне нравится. Может, и обвенчаемся, если все нормально будет.
     - А сейчас, стало быть, ненормально? - Бабушка поджала бесцветные губы.
     - Ой,  бабуся,  ты просто не в курсе дела, - поморщилась Лилечка. - Живешь
тут...  как медведица в  берлоге.  А  в Отчине такое творится,  что просто ужас
дикий!  Ну только об этом потом.  Не хочу себе настроение портить...  Лева, иди
сюда! Познакомься с моей любимой бабусей.
     - Анна  Петровна!  -  необычайно широкий регистр голоса  позволял королеве
саванны легко переходить с нежного сопрано на грубый бас.
     Цыпф  галантно  чмокнул  ее  красную  натруженную  длань,  протянутую  для
рукопожатия и в свою очередь представился:
     - Лев Борисович Цыпф.
     - Ну  на  Борисовича,  ты,  положим,  еще  не  тянешь,  -  сказала бабушка
несколько холодновато.  -  Пока в Левках походишь, а там видно будет. Сам-то из
каких будешь?
     - Сирота. Родителей не помню, - смиренно объяснил Цыпф. - А родился скорее
всего в Талашевске.
     - В  Талашевске этом спокон веку толковых ребят не водилось,  -  вздохнула
бабушка. - Пьешь, небось, горькую?
     - Как раз и нет!  -  заступилась за своего дружка Лилечка.  -  Он, бабуся,
знаешь какой умный! Тысячу книжек прочел. И все языки знает.
     - Не может быть! - удивилась бабушка, - И тарабарщину тутошнюю тоже?
     - А  как же!  -  Лилечка ободряюще погладила Цыпфа по голове.  -  Испытай,
ежели не веришь.
     - Пусть тогда скажет этим  сучкам черномазым,  чтобы не  валялись задницей
кверху, а бежали в горницу угощение гостям дорогим подавать.
     Задача была несложная, и Лева Цыпф постарался лицом в грязь не ударить, но
его энергичная команда возымела действие только после того,  как по совету Анны
Петровны он  добавил,  что  обращается к  коленопреклоненной челяди от  лица их
милостивой и милосердной госпожи.
     Вновь  ударили  барабаны,  празднично  разодетая  публика,  окружавшая дом
королевы, пустилась в пляску, а прислуга поволокла в трапезную глиняные кувшины
с бормотухой и кислым молоком, деревянные подносы с горячими закусками, корзины
с фруктами и стопки свежих лепешек.
     Бабушка,  обняв Лилечку и  Цыпфа за  плечи,  провела их  под  своды своего
сумрачного  и  прохладного  жилища,  где  трогательные  салфеточки,  фарфоровые
слоники   и   ширпотребовский  хрусталь   соседствовали  с   парадными  щитами,
ритуальными масками и звериными шкурами.
     Глинобитный пол  был  сплошь  устлан  коврами  -  и  кастильскими,  тонкой
мавританской  работы,   и  местными,   грубыми,  зато  необычайно  пестрыми,  и
войлочными татарскими паласами.  Но  жемчужиной этой коллекции было жаккардовое
изделие  Талашевской  текстильной  фабрики.   Этот  ковер,  некогда  украшавший
тамошний Дом культуры,  носил название "Дружба народов". На нем были изображены
три женщины разного цвета кожи -  белая,  черная и желтая.  Соединив руки,  они
вздымали над собой голубя мира, больше похожего на рахитичную курицу.
     Самые  почетные места  располагались вокруг  этого  самого  сомнительного,
голубя.  Анна  Петровна,  кряхтя,  присела первой и  похлопала рукой по  ковру,
приглашая гостей последовать ее примеру.
     - Уж  не  обессудьте,  -  сказала  она  при  этом.  -  Стульев не  держим.
Привыкайте.
     - Бабуся,  ты меня за кого-то другого принимаешь, - сказала Лилечка не без
бахвальства.  -  Ты  про  неудобства говоришь,  а  я  к  кошмарным бедам  давно
привыкла.  Меня,  между прочим, и на кол сажали, и на горячей сковороде плясать
заставляли, и в райской речке топили, и в ад кромешный затаскивали.
     - Бедненькая ты моя,  кровинушка ты моя единственная,  дите неразумное!  -
запричитала бабушка.  -  Да кто же это посмел так над тобой изгаляться?  Ты мне
только словечко шепни,  я  на  него своих сатаноидов черных напущу!  И  дня  не
пройдет, как его поганая шкура на нашем заборе сушиться будет!
     - Верю, бабуся, - кивнула Лилечка, косясь на приготовленное угощение. - Но
об этом чуть позже. Зачем аппетит портить?
     - А  ведь и верно,  -  спохватилась бабушка и взмахнула костяной дубинкой,
которую украшал пышный султан из человеческих волос.  -  Вы, чай, голодны