вскоре повторилась,  тем более что противник скорее помышлял о капитуляции, чем
о  защите.  Штурм закончился полной,  хотя и скоротечной победой.  Тем не менее
боевые действия продолжались, и каждая новая схватка протекала все дольше и все
ожесточеннее,  чему  в  немалой  степени способствовала коварная тактика врага,
постоянно менявшего свою позицию...
     "Женюсь!" -  такова была мысль проснувшегося рано поутру Смыкова.  Любимая
мирно посапывала рядом,  уткнувшись носом ему  под мышку.  В  беспощадном свете
нарождающегося дня  она  уже  не  казалась  такой  неотразимо  прекрасной,  как
накануне,  но  розовые очки любви не  позволяли Смыкову сфокусировать взгляд на
мелких морщинках,  крупных прыщиках,  натуральном неопределенно-темном оттенке,
пробивающемся у  корней  обесцвеченных волос,  и  изрядном слое  грима,  сильно
пострадавшего в любовных схватках.
     Испытывая  прилив  несвойственной ему  прежде  нежности,  Смыков  коснулся
губами лба  девушки,  имя  которой так  и  не  удосужился узнать,  и  она сразу
проснулась.  Что-что,  а глаза у нее были красивы без натяжки - бездонно чистые
озера  синего купороса.  Зевая  и  потягиваясь,  она  встала,  мельком оглядела
скромное убранство студенческого жилья и направилась прямиком к зеркалу.
     Сначала Смыков подумал,  что  девушка хочет лишний раз  убедиться в  своей
привлекательности,  что  было совершенно необязательно -  ее  хоть сейчас можно
было  выставить за  образец в  любом  музее античного искусства.  Однако вскоре
выяснилось,  что красавицу интересует вовсе не зеркало,  а  расположенная возле
него полочка с нехитрыми предметами мужской гигиены -  электробритвой, щербатой
расческой, тюбиком крема и флаконом цветочного одеколона.
     Понюхав флакон,  она брезгливо поморщилась, но тем не менее довольно ловко
опростала его в  свой ротик,  совсем недавно доставивший Смыкову немало сладких
утех.
     "Ничего,   -   подумал  он  с  твердостью,   присущей  его  поколению.   -
Перевоспитаю!"
     В этот момент в дверь негромко постучали. Сосед Смыкова по комнате, честно
отработав ночную смену, собрался вздремнуть часок-другой перед лекциями. Сделав
подруге знак нырнуть в  постель,  Смыков приоткрыл дверь на  ширину бритвенного
лезвия и кратко обрисовал приятелю сложившуюся ситуацию.
     Тот,  само собой,  сразу согласился поискать ночлег в другом месте, однако
попросил разрешения забрать  конспекты.  Скрепя  сердце  Смыков  впустил его  в
комнату.  Мельком глянув на  девушку,  которая,  к  великому ужасу Смыкова,  не
сделала никакой попытки прикрыть свои прелести, он рассеянно пробормотал:
     - А-а,  это ты, Машка... Привет. Красавица, обретшая наконец имя, без тени
смущения ответила:
     - Привет, Митяй! А нам как раз третьего не хватало.
     После  этого  она  шмыгнула в  развороченную постель и  приняла не  совсем
приличную для голой девушки позу бегуна, стартующего на короткую дистанцию.
     Бывает, что человеческие чувства приобретают почти материальную, осязаемую
силу.  Недаром же  говорят:  "он  его  испепелил взглядом" или  "она засохла от
тоски".  Великая  любовь,  родившаяся в  Смыкове прошлой ночью,  распирала его,
словно до  отказа сжатая пружина.  Эта любовь рухнула,  когда он  увидел игриво
задранную вверх  попку,  еще  хранившую следы  его  поцелуев.  Любовь рухнула -
пружина   лопнула!   Рассудительный  и   обстоятельный  человек  превратился  в
необузданного дикаря.  Первый сокрушительный удар пришелся по заднице красавицы
Машки, а второй - по роже попытавшегося защитить ее Митяя.
     Визг  девушки,  вопли  Митяя,  звон  разбитого оконного  стекла  и  грохот
переворачиваемой мебели  подняли на  ноги  пол-общежития.  На  Смыкова не  было
удержу -  его не  могли остановить ни физическим воздействием,  ни увещеваниями
типа:  "Нашел из-за  чего кипятиться!  Да это же Машка Балерина,  ее вся общага
знает!"
     Вскоре на место побоища явился наряд милиции,  вызванный вахтером,  и  сам
комендант общежития.  Дело получило сначала громкую огласку,  а потом еще более
громкий резонанс, и через пару дней Смыкова выперли из института.
     К  его чести,  он ни у  кого не просил прощения и  не каялся даже в  душе.
Красавицу Машку он впоследствии встретил в  мужском туалете на вокзале,  где та
за  скромное  вознаграждение предлагала всем  желающим  сеанс  орального секса.
Смыкова она не узнала.
     К тому времени он уже успел преодолеть нижнюю границу призывного возраста,
и  военкомат не собирался упускать заплывшую в  его сети рыбку.  При заполнении
анкет выяснилось,  что Смыков свободно владеет испанским.  Благодаря указанному
обстоятельству он попал в специальное подразделение, готовившееся к отправке на
остров Куба,  народ которого, вкусив свободы, почему-то не стал пользоваться ее
плодами,  а  решил силой оружия и демагогии распространить эту свободу по всему
"третьему миру".
     Через океан их везли под видом специалистов сельского хозяйства,  для чего
всем военнослужащим выдали одинаковые костюмы, одинаковые галстуки и одинаковые
сорочки.  Забыли только про носки, но в экваториальных широтах они были вроде и
без  надобности.  В  порту после разгрузки цивильную одежду изъяли и  отправили
обратно  в  Союз  для  следующей  партии  стриженных под  машинку  агрономов  и
зоотехников.
     Их  часть разместили на заброшенном ранчо среди соленых болот,  заливаемых
морскими приливами.  Жилось тут выходцам с Днепра и Оби неважно:  заедали чужие
насекомые,  чужая  пища  вызывала изжогу  и  поносы,  чужое  солнце  превращало
человека в  подобие Примуса,  у  которого в котелке черепа закипают собственные
мозги,  чужая гонорея самым жутким образом отличалась от отечественной и  почти
не поддавалась лечению.  Даже в  самоволку сбегать не выходило -  кругом кишели
крокодилы и недобитые агенты американского империализма.
     Единственной усладой  для  глаз,  кроме  чудного  экваториального неба  да
голубой  полоски  моря  на  горизонте,   были  местные  женщины,   составляющие
значительную часть обслуживающего персонала базы.  Их,  правда, немного портили
суровое  выражение лиц,  мешковатая защитная  форма  да  неизменные пистолетные
кобуры, болтавшиеся в местах, у женщин предназначенных совсем для других целей,
зато душа радовалась разнообразнейшей гамме цветов кожи -  от  иссиня-черной до
молочно-белой.
     Смыков,   довольно  скоро  занявший  хорошую  должность  штабного  писаря,
возжелал  поиметь  тропическую женщину.  Однажды  он  уже  почти  договорился с
шоколадной мулаткой,  убиравшей  в  офицерской столовой,  но  последняя  фраза,
сказанная ею, отбила всякую охоту к интиму:
     - Я  согласна,  компаньерос,  но  сначала должна  посоветоваться со  своей
партийной ячейкой.
     Мечта  Смыкова  осуществилась  только  на   втором  году   службы,   когда
заместитель командира по  тылу,  ни  бельмеса не смысливший в  испанском,  стал
брать его с  собой в соседний городишко.  Завоевав полное доверие шефа,  Смыков
выпросил у  него  однажды два  часа  на  осмотр местных достопримечательностей.
Наслышанный немного о царивших в городе нравах,  он быстро нашел то, что хотел,
- полутемный душный сарай с распивочной стойкой,  где публике открыто продавали
здешний ром и  тайком -  американскую кока-колу.  Скучающие городские красавицы
поджидали  здесь  заблудших воинов-интернационалистов,  поскольку свои  мужчины
были в  явном дефиците.  Большая,  а главное,  лучшая их часть проливала свою и
чужую кровь в горах Боливии, джунглях Анголы, пустынях Эфиопии и других забытых
богом местах, где идеи социализма могли дать хоть какие-то всходы.
     Смыков,  как  и  мечтал  заранее,  выбрал черную,  как  кирзовое голенище,
негритянку, обильную телом, а статью вымахавшую под баскетболистку.
     Когда в укромном уголке пляжа та разделась,  смутив Смыкова,  привыкшего к
рейтузам с  начесом и  комбинациям чуть ли  не из драпа,  скупым кроем местного
женского  белья,  он  с  энтузиазмом обследовал  вожделенное экзотическое тело,
начиная на удивление с  тугих и высоких грудей и заканчивая сдобными ягодицами.
Кожа везде имела цвет спелого чернослива.  Розовыми были только ладони, ступни,
соски и все доступные взгляду слизистые оболочки. Смыков остался весьма доволен
осмотром,  который носил скорее эстетический,  чем сексуальный характер,  и  от
избытка энтузиазма даже куснул негритянку кое за какие места.
     Убедившись,  что клиент созрел,  чернокожая сеньорита устроила торг.  Идею
бескорыстной любви она не признавала в принципе. Смыкову пришлось расстаться не
только со всеми деньгами,  как кубинскими, так и советскими, имевшимися при нем
в  данный  момент,  но  также  приобщить  к  ним  авторучку,  перочинный нож  и
зажигалку.
     Потом  наступило  время  любви.  Партнерша,  несмотря  на  хваленый  южный
темперамент,  вела себя довольно лениво. Однако дотошный Смыков все же заставил
ее принять поочередно все известные ему воочию и понаслышке позы.  Пригодился и
урок,  полученный в свое время от Машки Балерины.  К концу заранее оговоренного
срока  вспотевшая  и  вывалявшаяся в  песке  негритянка  смотрела  на  русского
солдатика если не со страстью, то с уважением.
     Они неоднократно встречались и  позже,  хотя Рамона (так звали негритянку)
постоянно взвинчивала цену  на  свои  услуги.  Впрочем,  у  нее  было и  немало
положительных  качеств,   среди   которых   Смыкову  особенно  импонировала  ее
способность приспосабливать для  чувственных утех некоторые органы своего тела,
природой для этого вроде бы и не предназначенные.
     Первые подозрения зародились у  Смыкова,  когда  Рамона однажды предложила
ему  выпить  -  и  не  какого-нибудь там  вонючего рома-клоподава,  а  хорошего
американского виски.  Как прикинул Смыков,  в силу своей приближенности к штабу
знавший,  что почем на  острове Свободы,  одна эта бутылка стоила дороже всего,
что уже успела вытянуть из него корыстолюбивая негритянка, включая часы "Полет"
и бронзовый бюст великого пролетарского писателя Максима Горького, пылившийся в
штабе безо всякой пользы.
     Получив  от  Рамоны  по  слегка  сокращенной программе  все  удовольствия,
которые  здоровая,  как  кобылица,  женщина  способна доставить здоровому,  как
жеребец,  мужчине,  Смыков  ополовинил бутылку  (из  первого стакана на  всякий
случай  заставил пригубить подругу) и  притворился в  стельку  пьяным.  Немного
выждав  и  с  притворными похотливыми стонами попинав громко  храпящего Смыкова
ногой,  Рамона быстро скрылась в ближайших кустах,  прихватив служебную папку с
ничего не значащими бумагами (кто бы,  интересно,  доверил писарю,  покидающему
пределы части, секретные документы?).
     Отсутствовала она  не  очень  долго,  папку вернула на  место и  принялась
будить Смыкова поцелуями.
     Ни одна бумага не пропала,  но на некоторые налипли мокрые песчинки. В тот
же  вечер он  честно признался во  всем особисту и  был водворен на гауптвахту,
оборудованную в  бывшем  винном  подвале бывшего господского дома.  Там  Смыков
провел двое  суток,  на  третьи получил устную благодарность командира части за
проявленную бдительность и первым же транспортом был отправлен на родину.
     Дальнейшая судьба коварной Рамоны осталась неизвестна Смыкову, хотя он мог
дать голову на  отсечение,  что это были не происки цэрэушников или пресловутых
"гусанос",  а  интриги своих же  контрразведчиков,  не  привыкших ждать у  моря
погоды и поэтому активно ковавших врагов собственными руками.
     Как бы то ни было,  но ефрейтор Смыков на этой истории заработал не только
приличную служебную характеристику,  но даже юбилейную медаль к столетию вождя.
Все это впоследствии помогло ему пролезть в органы милиции,  стать кандидатом в
члены партии и поступить на заочное отделение юрфака.
     После  третьего курса он  уже  имел  на  погонах две  звездочки и  работал
следователем Талашевского райотдела внутренних дел.  Въедливый, дотошный, почти
не пьющий и  не чуравшийся рутинной работы.  Смыков вскоре оказался в  фаворе у
высокого начальства.  Он научился усмирять редкие,  но буйные вспышки похоти, и
несколько скоротечных романов с  отборными распутницами и нимфоманками никак не
отразились  на  его  служебной  карьере.  Женщины  скромные,  целомудренные,  с
нормальными сексуальными запросами Смыкова абсолютно не интересовали. Ясно, что
человек с такими склонностями семью заводить не стремился.
     Работа следователя была напрочь лишена всякого намека на  романтику,  зато
выматывала до упора. На каждого из коллег Смыкова валили по пятнадцать-двадцать
дел  в  месяц.  В  бездонном море  постановлений на  арест,  актов  экспертизы,
протоколов допросов,  ходатайств, справок, характеристик, отказных материалов и
частных определений они барахтались, как цуцики в выгребной яме. Для того чтобы
разобраться с  причинами пожара в интернате для глухонемых,  необходимо было не
только проштудировать весь свод правил пожарной безопасности,  но  еще  и  кучу
ведомственных инструкций  собеса.  Оформление  дела  о  краже  курицы  отнимало
столько же времени, что и убийство при отягчающих обстоятельствах.
     На  следователя давили  со  всех  сторон:  судья  требовал  неукоснительно
соблюдать   сроки   расследования,    прокурор   -   глубже   вскрыть   причины
правонарушений,  начальник милиции,  наоборот,  -  рубить все  побочные ветви и
гнать  вверх процент раскрываемости.  Партийные органы вообще творили все,  что
хотели,  -  то заставляли возбуждать липовые дела,  то замазывать действительно
серьезные преступления.  В  этой стране у Фемиды давно отняли меч и весы,  зато
оставили повязку на  глазах,  чтобы  все,  кому  не  лень,  могли  безнаказанно
насиловать бедную женщину.
     У  каждого  подследственного  были  покровители,  друзья  и  родственники,
которые  упрашивали,   грозили,  сулили  взятки,  падали  на  колени,  посылали
подметные письма  и  строчили жалобы  в  высшие  инстанции.  Весь  рабочий день
следователя был сплошным стрессом,  и ничего удивительного, что алкоголизм стал
для них таким же профессиональным заболеванием, как силикоз для шахтеров.
     На  свежий  воздух  удавалось  вырваться лишь  изредка  -  для  проведения
следственных экспериментов или  для  осмотра  места  происшествия.  Следователи
дежурили по очереди и выезжали на все кражи, убийства, изнасилования, поджоги и
дорожно-транспортные происшествия со  смертельным исходом.  В  конце  дежурства
можно было неплохо расслабиться в компании румяных от ветра гаишников,  бледных
от  ночных бдений работников вневедомственной охраны и  лоснящихся от  достатка
участковых, никогда и ничего не покупавших за свои кровные.
     Однажды,  благодаря именно такому пикнику,  Смыков с товарищами раскрыл по
горячим следам опасное преступление и повязал целую банду.
     Дело было в воскресенье.  Смыкова подняли с постели рано утром и в составе
наспех  сколоченной опергруппы послали  на  станцию  Воронки,  где  неизвестные
преступники крупно  погромили орсовский магазин  (сквозь  разбитую витрину были
видны только голые юлки да разоренная касса).
     Осмотр магазина и прилегающей к нему территории ничего не дал:  следы были
густо  засыпаны  махоркой,   орудия  взлома  отсутствовали,  дактилоскопические
отпечатки не фиксировались, свидетелей не оказалось.
     Взято было много ценного товара:  ширпотреба, галантереи, спиртного. Среди
последнего числилось и несколько ящиков коньяка "Лучезарный",  выделявшегося не
только своим отменным качеством,  но и фасонной бутылкой с тисненными по стеклу
виноградными гроздьями.
     Последний  уцелевший  ящик   коньяка  сыщики   изъяли   как   вещественное
доказательство,  ради проформы покрутились на машине вокруг станции,  проверили
несколько квартир,  имевших репутацию притонов,  и в конце концов решили залить
горе.  Смыков в принципе не одобрял такие мероприятия,  но старшим в группе был
не он,  а инспектор уголовного розыска,  еще не опохмелившийся после вчерашнего
возлияния.  Во всей округе,  находившейся под постоянным экологическим насилием
цементного  завода,  железнодорожных мастерских и  базы  минеральных удобрений,
имелось одно-единственное место,  где можно было красиво отдохнуть, - березовая
роща  на  берегу озера  Рогоза.  Туда  и  направились.  Нашли  небольшую чистую
полянку,  развели  костер  и  стали  жарить  шашлыки из  гуся,  неосмотрительно
попытавшегося четверть часа назад пересечь их дорогу. Под гусиные шашлыки очень
хорошо пошел коньяк.
     Вскоре один из  милиционеров,  отлучившийся по  нужде,  сообщил Смыкову на
ухо,  что  на  соседней поляне  тоже  пирует какая-то  компания -  человек семь
мужиков и две бабы,  уже полуголые.  Законом это не воспрещалось, но бдительный
Смыков послал милиционера назад с  заданием:  выяснить,  что  именно там  пьют.
Вскоре разведчик вернулся с пустой бутылкой от "Лучезарного" в руке.
     Урки успели упиться дармовым коньяком до такой степени,  что их поочередно
брали за ноги и осторожно оттаскивали за кусты, где стояла милицейская машина с
открытой дверцей.  Тревогу подняла только последняя из шайки - молодая цыганка,
при  транспортировке  волоком  напоровшаяся  ничем  не  прикрытой  задницей  на
чертополох.
     Все  члены  опергруппы были  поощрены в  приказе начальника управления,  а
Смыков  даже  получил  памятный  подарок  -  "командирские"  часы,  с  которыми
впоследствии никогда не расставался.
     Впрочем,  таких славных эпизодов в жизни молодого следователя было гораздо
меньше,  чем  неприятностей.  А  уж  этих  хватало:  то  прокурор возвратит уже
законченное   дело   на   доследование,   то   бессовестный   человек,   давший
чистосердечное признание,  на  суде откажется от  него,  то  из  сейфа пропадут
важные улики. Да еще старший следователь, ревниво относившийся к успехам своего
подчиненного, постоянно ставил ему палки в колеса. Из-за его козней Смыков едва
не отдал богу душу в самом прямом смысле этого выражения.
     И  случай-то ведь был пустячный.  Как-то раз защемило у  Смыкова в  правом
боку.  Сильно  защемило.  Местный  хирург  паче  чаяния  вырезал воспалившийся.
аппендикс очень удачно -  ничего лишнего не отхватил и  посторонних предметов в
брюшной полости не оставил.  Беда состояла лишь в том, что этот хирург считался
приятелем Смыкова и  шутки  ради  неоднократно грозился прооперировать его  при
первой возможности:
     Воспользовавшись этим общеизвестным фактом,  старший следователь накатал в
управление рапорт,  что никакого аппендицита у Смыкова на самом деле не было, а
операция  инспирирована с  единственной целью:  сачкануть  на  пару  недель  от
службы.
     Из   областного  центра  незамедлительно  прибыла  авторитетная  комиссия,
больше,  правда,  привыкшая иметь дело с трупами, чем с живыми людьми. Эксперты
долго  щупали  живот  Смыкова,  совали  зонд  в  еще  не  заживший разрез  и  с
пристрастием допрашивали хирургических сестер.  Гнусный навет,  естественно, не
подтвердился,  однако посредством зонда в чрево Смыкова была занесена инфекция,
следствием которой явился острый перитонит.
     Его дважды распарывали от  паха до грудины,  лишили половины тонких кишек,
держали  на  капельнице  и  искусственном питании,  кололи  всеми  доступными в
талашевской  глухомани  антибиотиками,   а   потом  еще  полгода  долечивали  в
ведомственном  санатории.   Когда  бледный  и  осунувшийся  Смыков  вернулся  к
исполнению служебных обязанностей,  старший следователь устроил ему головомойку
за волокиту и противопоставление личных интересов общественным.
     В тот самый день,  ставший последним днем привычного подлунного, или, если
хотите, подсолнечного, мира, Смыкову выпало дежурить в райотделе.
     Ничего чрезвычайного за сутки не случилось, и он подшивал в своем кабинете
папку с  очередным пухлым делом (умение красиво подшивать бумаги ценилось среди
следователей  не  меньше,  чем  проницательность),  рассеянно  прислушиваясь  к
доносивш