е по делу вышло. Это как конфетка - ты мне ее от
чистой души суешь,  а меня от сладкого воротит. Я бы лучше самогонки выпила или
махорки курнула... Ладно, ребята, идите. Я за вас уже с Лилечкой попрощалась.
     - Пусть она почаще за аккордеон берется,  - посоветовал Смыков. - Червячок
на крючке дрыгаться должен.
     Первую каинову печать на  Зяблика наложила судьба,  слепо  сеющая по  ниве
человеческой свои милости и свои пагубы.
     Отец и  старший брат рано приучили его к ружейной охоте,  и с восемнадцати
лет  все  благословленные законом зимние дни  Зяблик проводил в  лесу,  когда с
отцовской бригадой,  а  когда и  в  одиночку.  Летнюю охоту на водоплавающих он
презирал,  не  находя  никакого молодечества в  уничтожении безобидных чирков и
крякв.
     В тот памятный день,  перед самыми новогодними праздниками, выбрался он на
охоту вместе с братом,  который давно отбился от дома, жил своей семьей, служил
в  ментовке и  через  какие-то  блатные каналы раздобыл промысловую лицензию на
отстрел кабана.  Промысловая лицензия означала:  тебе, кроме азарта, достанется
еще  голова,  голенки да  внутренности добытого зверя,  все остальное пойдет на
экспорт в буржуазные страны, чье зажравшееся население предпочитает натуральную
дичину домашней свининке и телятинке.
     Отношения у  Зяблика с  братом были сложные -  уважать он  его уважал,  но
терпел с  трудом.  Очень  уж  тот  любил  учить младшенького жизни,  всякий раз
приводя поучительные примеры из богатого личного опыта. Наливая себе стакан, он
грозил Зяблику пальцем:  не смей, мол, пить эту отраву. Сам не выпускал изо рта
сигарету,  а брата за аналогичные дела таскал за уши.  Любил нудно рассуждать о
моральном облике строителя коммунизма,  а  между  тем  почти  открыто гулял  на
стороне,  брал по  мелочам везде,  где  давали,  и  изводил капканами домовитых
слезливых бобров.
     Выехали задолго до рассвета, натянув на радиатор "газика" чехол, сшитый из
суконных одеял.  В промерзлом небе сияли звезды, крупные и недобрые, как волчьи
глаза. На заднем сиденье возились и возбужденно повизгивали лайки.
     Рассвета дожидались у  костра,  грея  нутро отвратительным (зато дармовым)
сырцовым спиртом.  Едва на востоке стала проступать прозрачная,  холодная заря,
пошли опушкой леса к  картофельным буртам,  кормившим не только местный колхоз,
но  и  клыкастых лесных единоличников.  Свежих следов там  не  обнаружилось,  и
братья повернули в чащобу. Несколько раз лайки поднимали шустрых беляков, но не
станешь же тратить на них приготовленные для кабана заряды.
     Уже за полдень в  спелом сосновом лесу,  называвшемся Щегловым Бором,  они
наткнулись на  след  матерого секача,  пропахавшего глубокий снег своим брюхом.
Началось  настоящее  дело:  собаки  длинными  прыжками  пошли  в  угон,  братья
бросились за ними,  по русскому обычаю призывая на помощь не отца небесного,  а
неизвестно чью блудострастную мать.  Трижды собаки осаживали кабана,  но всякий
раз многоопытный зверь уходил, меняя направление.
     Первый  раз  охотники воочию  увидели кабана  часа  в  четыре,  когда  лес
наполнился синим  померклым  светом.  Вздымая  фонтаны  снега,  бурое  лобастое
страшилище крутилось среди обезумевших лаек, и пена хлопьями летела с его рыла,
словно из  огнетушителя ОП-5.  Зяблик поймал зверя  на  мушку,  но  стрелять не
посмел -  за  собак побоялся.  Зато  ушлый братец приложился навскидку пулей из
получокового ствола.  Кабан заверещал,  ну в точности,  как домашний подсвинок,
которого волокут под нож, и завертелся в другую сторону.
     Рана  словно придала секачу силы,  и  он,  оторвавшись от  собак,  исчез в
чащобе.  Ярко-алые брызги пятнали его след,  словно брошенные в  снег пригоршни
клюквы.  Преследовать раненого кабана в сумерках - занятие самоубийственное, но
на старшего брата уже снизошло необоримое опьянение охотничьего азарта.
     - К речке давай!  -  сквозь облако отлетающего с губ пара выкрикнул он.  -
Собак слушай! А я его на лед выгоню!
     Исцарапав лицо, Зяблик проломился сквозь заросли голого орешника к недавно
замерзшей и  потому почти не  заметенной снегом речке.  Окажись кабан на льду -
ему  пришлось бы  тут  хуже,  чем пресловутой корове.  Собаки сейчас заливались
где-то  слева.  Звук  погони удалялся гораздо быстрее,  чем  мог  бежать Зяблик
(слава богу,  хоть валенки на льду не скользили), и он с досады едва не пальнул
в  воздух.  Внезапно одна  из  собак зашлась смертным визгом,  стукнул выстрел,
стряхнувший снег  сразу  с  нескольких сосен,  и  какофония звериной травли,  в
которой злобное хрюканье уже нельзя было отличить от осатанелого лая, повернула
прямо на него.
     Спустя пять  минут кабан и  две  вцепившиеся в  него лайки,  взрывая снег,
слетели с  обрыва на лед.  Чуть сбоку,  отставая на пару десятков шагов,  бежал
брат  и  на  ходу совал патроны в  казенник переломленного ружья.  Сумрак делал
выражение его лица трудноразличимым.
     На льду кабан сразу упал и затих, словно смирившись со своей злой участью.
Собаки,  повинуясь приказу хозяина,  разбежались в стороны. Сам он, перезарядив
ружье,  стал  по  дуге обходить неподвижного зверя,  готовясь сделать последний
выстрел - наверняка в голову.
     Дальнейшее произошло с пугающей,  сверхъестественной быстротой. Только что
кабан лежал,  тяжело вздымая бока и  положив морду с  трехвершковыми клыками на
передние лапы, - и вот он уже наседает на опрокинутого навзничь охотника.
     Собаки разом вцепились в  поджарый кабаний зад,  но  он  не обратил на них
ровным  счетом  никакого внимания.  Рылом,  способным выворачивать многопудовые
валуны,  он,  как мяч,  гонял по льду ненавистного человека,  и тому оставалось
только одно спасение -  отпихиваться от зверя ногами. С каждым взмахом кабаньей
морды от ног брата отлетало что-то черное (как потом выяснилось - клочья яловых
сапог),  и  безошибочным чутьем прирожденного охотника Зяблик осознал,  что  не
успеет вовремя добежать до места схватки.
     Сорвав рукавицы,  он заменил картечный заряд пулей и  выстрелил с  колена,
целясь  кабану под  лопатку.  Результат превзошел все  ожидания -  зверь  сразу
умолк,  словно собственным языком подавился,  осел на  передние лапы,  подминая
человека, а затем и вообще завалился на бок. На какое-то время наступила тишина
- даже собаки прекратили свой вой.
     Зяблик бежал к брату как будто бы во сне -  стараешься вроде изо всех сил,
а  получается до  отчаяния медленно.  Особенно пугало молчание брата.  Человек,
оказавшийся в  такой ситуации должен если и  не возносить хвалу силам небесным,
то хотя бы матюгаться.
     Зяблик стащил с  брата кабанью тушу,  из  бока которой слабеющими толчками
еще изливалась кровь.  Брат с  лицом не то что серым,  а  скорее сизым лежал на
льду,  вытертом его спиной до глянцевого блеска,  и обеими руками шарил в паху,
словно хотел  расстегнуть ширинку.  Голенища его  сапог и  толстые ватные штаны
были взрезаны словно бритвой,  но  крови там  заметно не  было,  зато она вдруг
стала обильно выступать сквозь пальцы.  Взгляд брата был  неузнаваемо страшен -
зрачки расплылись едва ли не на все глазное яблоко.
     - Что с тобой, что? - Зяблик упал перед ним на колени.
     - А-а! - вырвалось у брата. - В живот! Ты меня, гад, в живот...
     Зяблик силой отвел его  руки  в  стороны и  стал  добираться до  тела,  но
запутался в пуговицах и ремнях нескольких надетых друг на друга и уже набрякших
кровью штанов, трико и кальсон.
     - Режь,  - простонал брат. - Ножом режь... Зяблик одним махом распорол все
одежонки от  пояса  до  мотни.  То,  что  он  увидел,  было  хуже  самых худших
предположений:  пуля, насквозь пронзившая кабана и расплющившаяся о его плоть в
свинцовую розочку,  угодила  брату  в  самый  низ  живота.  Словно  иллюстрируя
известную  медицинскую  истину  о   том,   что  внутриполостное  давление  выше
атмосферного,  наружу выперли синеватые плети  кишок,  какие-то  белые  пленки,
желтая  прослойка нутряного жира  -  и  все  это  подрагивало,  курилось паром,
заплывало кровью.  Специфический запах свидетельствовал о том, что пуля, помимо
всего остального, задела и мочевой пузырь.
     Аптечка осталась в  машине километрах в пяти от этого места,  да и вряд ли
пригодились бы здесь жиденькие марлевые бинты и  зеленка.  Зяблик сорвал с себя
шапку и  прижал ее  к  ране.  Умные собаки,  жалобно повизгивая,  жались друг к
другу.
     В небе зажглась первая звезда,  лес стоял по берегам черной громадой, и на
Зяблика напала беспросветная,  убийственная тоска.  Брат теперь кричал почти не
переставая и скреб каблуками по льду.
     - Что делать? - Зяблик наклонился над ним. - Что делать, скажи?
     - Беги к  машине,  -  прохрипел брат.  -  По речке попробуй проехать...  Я
подожду...  Ключи только возьми в  кармане...  Массу к  аккумулятору не  забудь
подключить...
     Не представляя даже,  как он доберется по ночи и  снегу до машины,  Зяблик
вскочил и побежал вдоль берега,  выбирая для подъема менее крутое место.  Он не
успел  сделать  и  полусотни  шагов,   как  позади  грохнуло,   словно  граната
взорвалась,  и тут же взвыли перепуганные собаки.  Зяблик затормозил так резко,
что даже не  удержался на  ногах.  Отсюда еще было смутно видно то  место,  где
лежал брат, а сейчас светлый дым восходил там к темному небу...
     Местные егеря  отыскали Зяблика только на  следующие сутки.  Всю  ночь  он
бродил по лесу без шапки и рукавиц,  но даже не обморозился. На похороны его не
пустила  родня.  Следствие тянулось до  самой  весны,  и  Зяблику  каждое  лыко
поставили в  строку  -  и  ссоры  с  братом,  и  давнее  мелкое хулиганство,  и
недобро-уклончивую характеристику с последнего места работы,  и употребление на
охоте спиртного (как будто бы  он один его употреблял),  и  то,  что последний,
роковой  выстрел был  произведен опять  же  из  его  ружья.  Патологоанатом дал
заключение,  что ранение брата в  живот не  относится к  категории смертельных.
Эксперт-баллистик установил,  что  из  того положения,  в  котором пострадавший
находился в момент смерти,  он не мог дотянуться до спускового крючка. Возникла
версия об умышленном убийстве, пусть и совершенном с благими намерениями.
     Напрасно Зяблик доказывал,  что за спусковой крючок его ружья и  тянуть не
надо,  достаточно хорошенько трахнуть  прикладом  об  лед,  а  степень  тяжести
ранения зависит еще и от того,  в каких условиях оно получено - в двух шагах от
хирургического стола или в  глухом лесу,  за  много километров от человеческого
жилья.   Никто  не   внял   его   доводам,   ни   прокурор,   ни   следователь.
Переквалифицировать убийство из  неумышленного в  умышленное все же не удалось,
но суд выдал на полную катушку - шесть лет усиленного режима.
     Зяблик сидел в Белоруссии, в Мордовии, в Казахстане и в Республике Коми. В
Орше сосед по  столу ударил его за  ужином вилкой в  шею.  Зубцы прошли по  обе
стороны от сонной артерии, сплющив ее, как курильщик сплющивает сигарету, но не
разорвав.  В Куржемене,  участвуя в групповом побеге, он получил пулю в бедро и
два  года  довеска.  Во  время второго побега по  подземному каналу теплотрассы
Зяблик едва не сварился заживо,  неделю пролежал без еды в  смотровом колодце и
сдался лишь  тогда,  когда  начал  гнить заживо.  Само  собой,  без  довеска не
обошлось.  От участия в  третьем побеге Зяблик отказался потому,  что для этого
полагалось сначала снять чулком кожу  с  лиц  нескольких бесконвойных,  имевших
права свободного выхода за зону, а потом натянуть на себя эту еще теплую маску.
(Кожу с  бесконвойных сняли без участия Зяблика,  хотя ничего путного из  столь
дикой затеи не вышло и  всех беглецов положили из автоматов прямо у  КПП.) Свой
очередной довесок Зяблик получил за недоносительство.
     Раз десять его сажали на хлеб и  воду в  штрафной изолятор,  шесть месяцев
лечили трудотерапией от туберкулеза (и что самое интересное -  почти вылечили),
а  однажды  целый  год  продержали "под  крышей" -  не  в  лагере,  а  в  самой
натуральной тюрьме,  из  которой не  выводили ни на работу,  ни на прогулки.  В
поселке  Солнцегорск Зяблик  добывал  в  шахте  урановую  руду.  Там  ему  даже
понравилось - кормили хорошо и бабу не хотелось.
     Он видел,  как зеки из одного только молодечества пришивают к  своей шкуре
ряды  пуговиц или  прибивают мошонку гвоздем к  табурету,  как  ради больничной
пайки глотают стекло и  обвариваются крутым кипятком,  как проигрывают в  карты
золотые фиксы и  собственные задницы и  как потом эти фиксы тут же  извлекаются
наружу при помощи плоскогубцев, а задницы идут в дело, после которого лагерному
хирургу приходится в срочном порядке сшивать разорванные анусы.
     Он был свидетелем того,  как коногоны в  шахте вместо женщины использовали
слепую кобылу, предварительно поместив ей на круп фото какой-нибудь красотки, и
как под Сыктывкаром вполне нормальные с  виду мужчины периодически извлекали из
пробитой в  вечной мерзлоте могилы тело молодой покойницы и,  отогрев ей чресла
теплой водичкой из чайника, предавались противоестественному совокуплению.
     Он научился плести корзины из лозы и печь хлеб,  валить бензопилой кедры и
на ветру одной спичкой зажигать отсыревший костер,  лечить от тяжелого поноса и
заговаривать зубную боль, растачивать фасонные детали и подшивать валенки, рыть
шурфы  и  полировать мебельные щиты,  подделывать любой почерк и  вытравлять на
бумаге любой текст, ремонтировать электропроводку и кипятить чифирь на газетных
обрывках,  из ложек делать нешуточные ножи,  а из самых обыкновенных лекарств -
балдежные смеси.  Еще  он  научился терпеть страдания,  забывать унижения и  не
прощать обидчиков.
     Попервоначалу его  били  часто  и  нещадно  (обычно сам  напрашивался),  а
однажды  полуживого  сбросили  в   уже   загруженную  углем  дробилку  лагерной
электростанции   -   огромный   вращающийся   барабан   с   чугунными   ядрами,
перемалывающий десятки тонн антрацита за смену. Спасся Зяблик чудом: в тот день
паровой котел,  который обслуживала дробилка, поставили на профилактику. Вскоре
Зяблик осатанел и наловчился драться руками,  ногами, головой, ножом, заточкой,
брючным ремнем,  лезвием безопасной бритвы,  табуреткой и  всем чем ни  попадя.
Никто уже  не  решался замахнуться на  него -  ни  урка пером,  ни  надзиратель
дубинкой.  Среди разношерстной публики, по различным причинам поменявшей родной
матрас на  казенные нары,  он стал своего рода достопримечательностью -  рысью,
затесавшейся в компанию волков и шакалов.
     В   лагерной  библиотеке  он   прочел  двенадцатитомник  Толстого,   всего
разрешенного Достоевского,  сборник избранных пьес Шекспира и  подшивку журнала
"Блокнот агитатора" чуть ли  не  за целую пятилетку.  Поэт-диссидент шутки ради
обучил его разговорному английскому,  а  ректор-взяточник познакомил с учениями
Сведенборга,  Хайдеггера,  Сантаяны и  Маркузе.  Он  тайно крестился,  но потом
собственным умом дошел до идей гностицизма и порвал с византийской ересью.
     В  лагерях,  в  следственных  изоляторах  и  на  этапах  он  встречался  с
домушниками и валютчиками,  с цеховиками и брачными аферистами, с растратчиками
и наркоманами, с растлителями малолетних и угонщиками самолетов, с нарушителями
границы и  незаконными врачевателями,  с призерами Олимпийских игр и лауреатами
госпремий, с ворами в законе и разжалованными генералами, с евреями и татарами,
ассирийцами и корейцами, с совершенно безвинными людьми и с убийцами-садистами,
жарившими мясо своих жертв на костре.
     В  Талашевскую исправительно-трудовую колонию Зяблика перебросили вместе с
восемью   сотнями   других    заключенных   спасать   горевший   синим    огнем
производственный план.  (Местные узники сначала бастовали, потом бузили, за что
и  были в  большинстве своем рассеяны по другим зонам.) Зяблик,  к тому времени
носивший на  левой  стороне груди  матерчатые бирки  бригадира и  члена  совета
отряда,  стал  осваивать  новую  для  себя  специальность -  ручное  спицевание
велосипедных колес.  Срок впереди был  еще немалый,  и  никакая амнистия ему не
грозила -  разве что,  как он,  сам иногда шутил, по случаю конца света. Как ни
странно, примерно так оно и случилось.
     Тот  окаянный день,  навсегда размежевавший жизнь многих людей на  светлое
прошлое и  жуткое настоящее,  начался точно так же,  как и  тысячи других,  без
пользы прожитых в  заключении одинаковых дней,  только почему-то  электрический
свет   горел   вполнакала  да   повара  запоздали  с   завтраком  -   барахлили
котлы-автоклавы, в которых варилась синяя каша из перловки и желтенький чаек из
всякого мусора.  После подъема,  оправки,  переклички и  приема пищи всех опять
развели по  камерам -  и  это  в  конце квартала,  когда в  цеха  загоняли даже
штрафников, ходячих больных и блатных авторитетов.
     По  колонии  пошли  гулять  самые  разнообразные  слухи.   Столь  странное
поведение начальства чаще  всего  объяснялось следующими причинами:  в  столице
загнулась какая-то  важная шишка,  и  по  этому случаю объявлен всеобщий траур;
поблизости что-то рвануло,  может быть,  атомная станция,  а  может,  секретный
завод;  началась третья мировая война; в Талашевске выявлена чума или холера; в
колонию должна прибыть делегация международной организации "Всеобщая амнистия",
которая везет  с  собой  трейлер всякой вкуснятины и  автобус девочек,  нанятых
оптом  на  Пляс-Пигаль;  сбылись неясные пророчества по  поводу  намеченного на
конец двадцатого века  Армагеддона.  Последнее предположение получило косвенное
подтверждение,  когда в  положенное время ночная мгла так  и  не  опустилась на
землю.
     Прожектора  на   сторожевых  вышках   не   горели.   Служебные  собаки  не
перекликались злобным лаем, как было у них заведено, а жалобно выли. Контролеры
не  подходили к  "глазкам",  а  на  все  вопросы отвечали либо молчанием,  либо
беспричинной руганью.
     К утру, ничем совершенно не отличимому от миновавшей ночи, стало ясно, что
электричество, водоснабжение и канализация не функционируют. По камерам раздали
давно забытые параши - жестяные многоведерные баки с крышками. Старостам выдали
на кухне сухой паек и  сырую воду в  чайниках.  Вернувшись,  они поведали,  что
охрана сплошь вооружена, но вид имеет крайне растерянный. Обеда не было, а ужин
опять прошел всухомятку: хлеб, кислая капуста, банка мясных консервов на двоих,
пахнущая тиной вода.
     В камерах начались стихийные митинги -  стучали мисками в дверь, требовали
начальника  или  прокурора.   Потом  ножками  от   разобранных  кроватей  сбили
намордники,  прикрывавшие окна снаружи и  не позволявшие потенциальным беглецам
производить визуальную разведку окружающей местности.
     Пользовавшийся законным авторитетом Зяблик выглянул в зарешеченную оконную
бойницу одним из первых. Колония располагалась в старых монастырских палатах на
плоской вершине холма,  по преданию,  насыпанного пленными татарами, и обзор со
второго этажа бывшей ризницы открывался просторный.  В  ясные дни  отсюда можно
было созерцать не только город Талашевск, имевший, кстати, немало архитектурных
памятников,  но и его дальние пригороды,  стадион,  белым колечком улегшийся на
берегу реки Лучицы,  озеро Койду и  подступающие к  его  берегам сосновые леса.
Однако ныне этот пейзаж выглядел достаточно устрашающе:  вместо привычного неба
вверху была странная сизая муть, за которой как будто угадывалось что-то отнюдь
не  воздушное,  а  наоборот -  непомерно тяжкое,  едва ли не каменное,  готовое
вот-вот  рухнуть на  землю.  На  горизонте,  примерно в  том месте,  где раньше
заходило солнце, эта муть словно дышала, то медленно наливаясь тусклым багровым
светом,  то вновь угасая. Можно было представить себе, что кто-то невидимый, но
чрезвычайно  огромный   неторопливо  качает   там   кузнечные  мехи,   раздувая
циклопический горн.  Огибавшее Талашевск шоссе и  прилегающие к нему улицы были
п