восклицательными знаками,  -  оставалось  в  обрез.  Это  прекрасно
понимал Лева Цыпф, большой любитель шахмат, но человек по натуре нерешительный.
     - Все,  я больше не командир! - крикнул он так, чтобы услышала вся ватага.
- Отказываюсь! Сами распоряжайтесь!
     - Посмей только,  гаденыш! - прохрипел Зяблик. - Так разделаю, что аггелам
ничего не  достанется!  Раз поставили тебя,  командуй!  Аж до самой Нейтральной
зоны... Там разберемся...
     - Совершенно верно,  -  поддержал его  Смыков не  без ехидства.  -  Козлов
отпущения не меняют... Ни на переправе, ни после...
     Угрозы,  как ни странно,  придали Цыпфу уверенности в себе. Надеяться было
не на кого,  наоборот, все надеялись на него, что волей или неволей побуждало к
действиям,  а  у  Левы  любому  действию  предшествовала кропотливая умственная
работа.  Элементарная  логика  подсказывала,  что  нужно  поворачивать влево  и
уходить вдоль реки в  сторону Нейтральной зоны,  надеясь,  что  погоня рано или
поздно выдохнется. Однако у этого плана было немало минусов.
     Во-первых,  существовала серьезная опасность,  что река,  петляя, рано или
поздно все равно преградит им путь. Во-вторых, было неизвестно, как выглядят ее
истоки  (которые обязательно должны  были  находиться в  Эдеме,  потому  что  в
Нейтральной зоне никаких рек вообще не  существует,  -  возможно,  это сплошные
топи  или  большое озеро,  на  чьих берегах и  суждено было произойти последней
безнадежной схватке.
     И,  наконец, в-третьих, аггелы, похоже, уже предугадали этот маневр, иначе
зачем они  так  растянули свой левый фланг.  Если бы  ватага повернула сейчас в
сторону Нейтральной зоны, ей пришлось бы некоторое время бежать перпендикулярно
цепи аггелов, что позволило бы лучникам вести прицельную стрельбу.
     Быстро  пересчитав все  эти  варианты  -  совсем  как  попавший в  цейтнот
гроссмейстер,  -  Цыпф,  увлекая за  собой ватагу,  повернул направо,  чего  не
ожидали от него ни враги,  ни друзья. Аггелы сразу приотстали, что подтвердил и
запоздалый залп  лучников -  ближайшая стрела вонзилась в  землю  далеко позади
Толгая,  следовавшего в арьергарде (обладание саблей делало его сейчас наиболее
боеспособной единицей отряда).
     И все, возможно, сложилось бы удачно, не подведи их в этот решающий момент
Верка  (именно Верка,  старый  и  испытанный товарищ,  а  не  Лилечка,  которую
некоторые заранее считали слабым звеном).  Она вдруг прилегла ничком на райские
травы и отрешенно сказала:
     - Не могу больше. Без меня, зайчики, бегите.
     Верку начали трясти,  уговаривать,  пичкать бдолахом,  но  она  оставалась
непреклонной. Легче, наверное, было сдвинуть с места заупрямившегося ослика.
     - Бесполезно, - твердила она. - Ну нажрусь я этой соломы, а что дальше? На
восемь метров прыгнуть можно,  а на восемьдесят нельзя. Даже с бдолахом. У меня
ног  нет,  понимаете?  Отнялись напрочь.  И  внутри все давно оборвалось.  Если
добить не можете, так оставьте. Я умереть хочу.
     - Хватайте ее под руки и тащите вон к тому лесу!  -  распорядился Цыпф.  -
Нельзя, чтобы аггелы это видели.
     Однако скрыть такую заминку на ровном,  как ладонь, месте, а особенно если
за тобой следят десятки пар ненавидящих глаз, не очень-то и простое дело. Волки
поняли, что дичь притомилась, и травля возобновилась с новой силой.
     Ватага тем временем приближалась к  лесу,  который по  земным меркам и  на
рощу-то  не  тянул.  В  длину он был метров двести,  а  в  ширину не превышал и
полусотни. Даже Дюймовочка не смогла бы спрятаться в нем от врагов.
     Бежавшие последними Толгай и  Цыпф переглянулись.  Ни разу до этого они не
беседовали между собой по  душам (Толгай не  улавливал и  десятой доли из того,
что говорил Цыпф, а тому Толгай казался недалеким, хотя и безвредным увальнем),
но сейчас поняли друг друга почти без слов.
     Гроссмейстер,  человек прагматичный и в то же время деликатный, решил ради
спасения  партии  пожертвовать фигуру  -  верткого  и  удачливого  коня,  -  но
совестился сделать это без его согласия.
     Сразу  догадавшись,  какая  проблема мучит  Леву,  Толгай приложил руку  к
сердцу и  кивнул едва ли  не с  благодарностью.  Умереть за своих друзей,  а  в
особенности за Верку и  Зяблика,  он искренне почитал за Честь,  и  это еще раз
доказывало,  что  суровые законы круговой поруки,  с  помощью которых Чингисхан
сплотил свое войско,  родились не в  его больном воображении,  а были древним и
непреложным принципом существования степняков.
     Они   влетели  в   гущу   трепещущего  даже   под   самым   слабым  ветром
радужно-пестрого леса  -  словно вдруг  оказались внутри огромного,  непрерывно
меняющегося калейдоскопа -  и здесь расстались,  обменявшись на прощание только
взглядами: извиняющимся Цыпфа и жизнерадостным Толгая.
     Пробившись сквозь  стену  деревьев,  Лева  легко  догнал спутников,  почти
волоком тащивших Верку.  Смыков при этом натужно сопел,  а Зяблик в неприличных
выражениях благодарил Бога за  то,  что  тот не  позволил Верке нагулять больше
четырех пудов веса.
     Аггелы, на время потерявшие объект своей охоты из вида, разделились на три
группы.  Средняя,  рассыпавшись цепью,  вслед за ватагой нырнула в  лес,  а обе
фланговые бросились в  обход,  дабы  пресечь возможную попытку преследуемых еще
раз  круто  изменить курс.  Почти  одновременно оказавшись на  открытом месте и
вновь увидев беглецов,  аггелы разразились торжествующими криками,  которые для
Цыпфа  и  его  друзей прозвучали как  сатанинские вопли.  Впрочем,  куда  более
зловещим предзнаменованием была для  них блеснувшая впереди полоска воды.  Судя
по всему, погоня вступала в завершающую стадию.
     А между тем в лесу произошло одно немаловажное событие, до поры до времени
оставшееся незамеченным для обеих сторон.
     Распрощавшись с Цыпфом,  Толгай использовал все известные ему приемы, дабы
получше замаскироваться, что для него, с детских лет охотившегося на осторожных
тарбаганов и пугливых дроф,  не составляло проблемы, особенно учитывая пышный и
феерический характер эдемской растительности.
     Толгай уже давно приметил,  что отряд аггелов в ходе погони растянулся как
по  фронту,  так и  в  глубину.  Это не  имело значения на равнине,  где каждый
поддерживал с каждым зрительную связь,  зато в чаще леса обрекало самоуверенных
охотников на относительное одиночество, чреватое опасными сюрпризами.
     Его  расчет в  принципе оправдался.  Вступившие в  лес аггелы сразу как бы
обособились друг от друга.  От разноголосой переклички,  которую они продолжали
между собой вести,  толку не  было  никакого.  Она  лишь  заглушала посторонние
звуки.
     Конечно, аггелы старались не забывать об осторожности, но эта осторожность
скорее  была  напускная,  чем  истинная,  -  ну  как  можно  всерьез  опасаться
немногочисленных, голых и почти безоружных беглецов.
     Аггел,  имевший несчастье напороться на Толгая, скорее всего даже не успел
ничего ощутить,  кроме,  возможно,  мгновенной искристой вспышки,  переданной в
мозг рассеченными зрительными нервами.  Хорошо отточенная сабля, в доли секунды
разрубающая голову от макушки до гортани, не успевает причинить боль.
     Осторожно  уложив  мертвеца  под  куст,   Толгай  принял  оружие  из   его
конвульсивно подергивающихся рук.  Меч,  чересчур тяжелый и  неудобный,  он без
сожаления отбросил в  сторону и  занялся луком.  Сразу бросалось в  глаза,  что
делали его дилетанты,  даже не имевшие перед собой стоящего образца.  В  родной
степи у  Толгая был совсем другой лук -  с  тисовой кибитью (Кибить -  основная
часть лука,  гнутая над  паром деревянная дуга.),  подложенной изнутри козлиным
рогом,  и  с  точеными модянами (Moдяны -  кольца,  за  которые крепится тетива
лука), за которые цеплялось очко тетивы, свитой из жил кабарги.
     Впрочем,   Толгай,  никогда  слыхом  не  слыхавший  о  Паганини,  в  жизни
придерживался тех  же  принципов,  что и  великий маэстро:  хороший исполнитель
обязан демонстрировать мастерство и на никуда не годном инструменте.  Прихватив
пучок  железных  стрел,  скрученных  тугой  пружиной,  сжимавшейся по  мере  их
убывания, он прокрался на лесную опушку.
     Аггелы успели выбраться на  открытое место -  потери товарища еще никто не
заметил,  -  но  находились пока недостаточно далеко и  в  случае тревоги могли
быстро  вернуться назад.  Отпустив подальше цепь,  начавшую загибаться флангами
вперед, Толгай открыл стрельбу.
     Он посылал стрелы не целясь, точно так же, как Зяблик не целясь нажимал на
спуск пистолета. Когда ты делаешь привычное, до автоматизма доведенное дело, да
к  тому же  не  пьян и  не  ранен,  ошибиться почти невозможно.  Первая стрела,
правда,  ушла в сторону,  но это была лишь пристрелка, испытание боевых качеств
лука, его точности, дальнобойности и силы.
     Сначала  Толгай  перебил  приотставших  аггелов,  дабы  не  посеять  среди
остальных преждевременной паники.  С  такого расстояния тяжелые стрелы пронзали
людей  насквозь даже  через  кольчугу.  Шесть  самозваных сыновей Каина полегли
прежде,  чем кто-то из бежавших в первом ряду, случайно оглянувшись, не заметил
потерь в отряде..
     Вот  когда  аггелам самим  пришлось лихорадочно решать почти  неразрешимую
задачу!  То,  что стрелы летят из леса,  они поняли сразу,  вот только не могли
определить количество стрелков, засевших там. Продолжать погоню, оставив в тылу
столь  грозных противников,  было  равносильно самоубийству.  Возвращение назад
грозило полным провалом уже почти удавшейся операции.  Выиграв хотя бы четверть
часа,  беглецы смогли бы благополучно переправиться через реку и раствориться в
простиравшихся за ней бескрайних лесах.
     Тот,  кто верховодил у аггелов,  надо отдать ему должное,  выбрал наиболее
приемлемый в этой ситуации вариант действий.  Человек десять продолжили погоню,
и примерно столько же, низко пригибаясь, двинулись обратно к лесу.
     Дураки,  уж лучше бы они бежали во весь дух! Воин, облаченный в кольчугу и
увешанный оружием,  пробегает сто  метров  по  пересеченной местности секунд за
тридцать-сорок.  За  это  время  можно  сделать не  более  пяти  результативных
выстрелов.  Следовательно,  почти  половина  аггелов  имела  шанс  благополучно
добраться до  леса,  чаща которого свела бы  на нет все преимущества невидимого
лучника.
     Пересчитав стрелы,  Толгай убедился,  что их  количество не  позволяет ему
ошибиться больше двух-трех раз. После этого он занялся планомерным уничтожением
аггелов.   Понеся  первые  потери,  они  залегли  и  теперь  двигались  к  лесу
по-пластунски, однако колеблющиеся головки высоких луговых злаков выдавали их.
     Четыре стрелы ушли друг за другом по назначению,  и только однажды Толгаю,
чье  ухо  не   уловило  характерного  щелчка  пробиваемой  кольчуги,   пришлось
произвести повторный выстрел.  Как ни  парадоксально,  но планы Толгая разрушил
страх,  обуявший  аггелов.  Все  уцелевшие затаились в  траве,  неизвестно чего
ожидая. Спешить на тот свет они не собирались.
     В отличие от аггелов Толгаю было дорого каждое мгновение - погоня, уже еле
видимая отсюда, продолжалась, и только он один мог предотвратить ее трагическую
развязку. Все, кто препятствовал этому, заслуживали смерти - если не из засады,
то  в  открытом .бою.  Но  для  этого сначала нужно было  покинуть лес.  Толгай
понимал, что тем самым, возможно, он совершает непростительную ошибку, но иного
выхода  не  было.  Не  беда,  что  аггелы  узнают  истинную  численность своего
противника.  Ведь для того,  чтобы убить его, нужно как минимум приподняться из
травы -  лук не  арбалет,  лежа из него не очень-то постреляешь.  А  уж тут все
будет зависеть от ловкости, самообладания и опыта бойцов. Так верткий и быстрый
мангуст смело вступает в схватку с целым выводком ядовитых змей.  Держа в зубах
саблю,  а в руках натянутый лук, Толгай смело выступил из-под прикрытия леса на
белый свет.  Как прореагировали на его появление аггелы, осталось неизвестным -
нигде  не  шевельнулась ни  единая  травинка.  Наученные горьким  опытом  враги
понимали, что желтолицего и косоглазого молодца, уже успевшего сразить не менее
десятка их сотоварищей, вот так просто не возьмешь.
     Напряженную до звона в ушах тишину разорвала команда, смысл которой Толгай
не разобрал,  потому что стремительно метнулся в сторону еще до того, как успел
отзвучать первый ее слог.
     Пять человек вскочили на  ноги в  разных местах поля,  и  пять стрел почти
одновременно запело в воздухе, но одна из этих стрел принадлежала Толгаю, а тот
из аггелов, кому она предназначалась, даже не успел толком натянуть лук.
     Все остальное длилось не дольше минуты и  происходило в сумасшедшем темпе.
Толгай метался из стороны в сторону,  падал,  перекатывался - то с боку на бок,
то через голову,  -  снова вскакивал и  снова метался,  выписывая в истоптанной
траве умопомрачительные зигзаги,  совсем как шаман, упившийся настоем мухомора.
Саблю он давно выронил,  зато с луком не расставался,  посылая в аггелов стрелу
за стрелой.  Ничего сложного в  этом для Толгая не было -  со скачущего наметом
коня он всегда стрелял ничуть не хуже, чем с места.
     Когда последний из врагов, пораженный прямо в надключичную впадину, мешком
осел  в  траву,  в  пружинном колчане Толгая осталась одна-единственная стрела.
Утерев пот,  обильно выступивший за эту сумасшедшую минуту, он, желая пополнить
свой арсенал (главный бой предстоял еще впереди), шагнул к ближайшему мертвецу,
но тот внезапно сел и в упор разрядил свой лук.
     Такого подвоха Толгай не  ожидал.  У  него просто вылетело из головы,  что
аггелы перед схваткой с  ним могли принять бдолах и  в  отличие от  тех других,
застреленных в спину, имели сейчас не одну и даже не две жизни.
     Сила удара усадила его на  землю.  Лук отлетел куда-то в  сторону,  а  где
осталась сабля,  Толгай сейчас не  мог  даже  вспомнить.  Стрела прошила правую
сторону его груди и вышла бы навылет,  если бы ее стабилизатор не застрял между
ребер.  Резкая боль в легких не позволила Толгаю сделать вдох. Во рту он ощутил
противный вкус крови, пенящейся, как свежий кумыс.
     Аггел тем временем дрожащими руками вкладывал в лук новую стрелу. Он и сам
был  не  жилец  на  этом  свете,  но,  навечно сходя  в  преисподнюю,  старался
рассчитаться с последними долгами.
     Толгай машинально пошарил вокруг,  но  не  нашел  никакого другого оружия,
кроме своей последней стрелы.  Действуя скорее по наитию,  чем по расчету,  он,
словно дротик,  швырнул ее в аггела.  В этом виде воинского искусства Толгай не
обладал нужной сноровкой,  но промахнуться с  такого расстояния не смог бы даже
Лева Цыпф.
     Стрела  пронзила аггелу  кисть  правой  руки  и,  задев  тетиву,  когда-то
служившую басовой струной в  гитаре,  заставила ее тревожно загудеть.  Не давая
врагу опомниться, Толгай встал - тошнотворная боль, переполнявшая его грудь, на
мгновение замутила сознание, - кое-как утвердился на ногах, подобрал оброненный
кем-то  из  аггелов меч и  принялся методично обрабатывать им  своего обидчика.
Лезвие было широкое и тяжелое,  но тупое. Удары скорее получались мозжащие, чем
рубящие,  и  голова,  на  которой уже  явственно были  заметны короткие розовые
рожки, отлетела только после пятого или шестого из них.
     Еще  одна  стрела,   пущенная  сзади,   застряла  у  Толгая  в  бедре.  Не
оборачиваясь,  он  доковылял до своей сабли,  косо торчащей в  земле,  и,  лишь
ощутив ладонью ее холодную шершавую рукоятку, почувствовал себя более или менее
уверенно.
     Довольно ловко  отмахиваясь клинком от  новых  стрел,  он  последовательно
обошел всех аггелов,  не  пропуская даже тех,  кто не  подавал признаков жизни.
Отрубая очередную голову,  он на всякий случай откатывал ее подальше в сторону.
Береженого,  как говорится, и Бог бережет. Мало ли на какие чудеса способны эти
козлорогие,  преклоняющиеся перед злодеем,  неизвестно за  что  убившим родного
брата!
     Покончив с  этой довольно неприятной процедурой (одно дело одолеть врага в
честном бою,  а  совсем другое -  кромсать его  неподвижное тело),  Толгай смог
наконец  заняться  своими  проблемами.  Ухватившись пальцами за  торчащий между
ребер стабилизатор стрелы,  он  стал  перегибать его  в  обе  стороны,  пока не
отломал напрочь.  Только после  этого  удалось извлечь стрелу из  раны.  Дышать
стало немного легче, хотя при каждом выдохе рот по-прежнему наполнялся кровавой
пеной. Из дырки под соском тоже перли гроздья розовых пузырей.
     Стрелу  из  бедра  Толгай  вырвал  силой,   оставив  на  наконечнике  клок
собственной плоти.  На  всякий  случай он  понюхал ее,  но  не  ощутил никакого
подозрительного запаха.  (Некоторые воины-степняки  имели  привычку перед  боем
выдерживать наконечники стрел в  гниющем мясе или в собачьих экскрементах,  что
зачастую делало смертельной даже легкую царапину.)
     Уже одной этой раны на бедре хватило бы, чтобы умереть от потери крови или
горячки.  А  о сквозной дырке в груди и говорить нечего -  даже великая шаманка
Верка не взялась бы ее зашить.
     Толгай с  тоской вспомнил о снопе бдолаха,  забытом где-то в лесу.  Искать
его даже и не стоило - каждый лишний шаг обходился ему теперь пригоршней крови.
Ощущая во  всем  теле  быстро нарастающую слабость,  он  обшарил тела ближайших
аггелов,  но  ни  у  кого  из  них  не  обнаружил знакомого кисета с  волшебным
снадобьем.  Да и  не могло оно долго сохраняться в  Эдеме,  где даже отрезанные
волосы через пару дней обращались в прах.
     Тут  взгляд Толгая совершенно случайно упал на  колчан того самого аггела,
который вогнал ему в  грудь роковую стрелу.  Среди стрел торчали свежие веточки
недавно сорванного бдолаха. Такие же заначки имелись и у других мертвецов.
     Рожденный в  мире,  где человек еще окончательно не  отделился от природы,
Толгай привык жить по законом вольного зверя. Он легко переносил голод и жажду,
но  при  каждом  удобном  случае  нажирался до  отвала.  Этого  же  принципа он
придерживался и при лечении бдолахом.
     Сжевав все  веточки,  до  которых можно было дотянуться,  он  принял позу,
наименее  бередящую раны,  и,  помня  наставления Верки,  стал  страстно желать
исцеления. Получалось это плохо - не давал сосредоточиться звенящий гул в ушах,
клокочущая в горле кровь и сжигающая нутро острая боль.
     По   мере  того  как   его   глаза  застилала  мгла,   жизнь  теряла  свою
привлекательность и казалась уже не волшебным даром,  а постылой,  унизительной
обузой.  Смерть же, наоборот, обещала скорое избавление от забот и страданий...
А  что,  если Зяблик прав и бессмертная человеческая душа,  покинув разрушенную
оболочку, каждый раз начинает новое существование?
     Подумав о  Зяблике,  он сразу вспомнил и всех остальных:  занудливого,  но
незаменимого Смыкова,  добродушного,  хотя и  не  в  меру разговорчивого Цыпфа,
восторженную Лилечку, отчаянную Верку. Где они сейчас, что с ними, живы ли еще?
Поминают  ли  его  добрым  словом  или  клянут?  Ведь  он  так  подвел  друзей,
понадеявшихся на него в этот грозный момент...
     И  вот тогда-то Толгаю захотелось жить по-настоящему -  жить,  чтобы снова
встать на ноги,  чтобы сражаться,  чтобы спасать дорогих ему людей, чтобы тайно
любить Верку, чтобы выслушивать брань Зяблика, чтобы...
     Внезапно сделалось совершенно темно,  словно на его голову накинули глухое
траурное покрывало. Земная твердь разверзлась, превратившись в черный бездонный
колодец,  и он,  с каждой секундой чувствуя себя все более легким и бесплотным,
помчался по нему - вниз, вниз, вниз...
     В  том диком и  суровом краю,  где суждено было появиться на  свет Толгаю,
шанс  новорожденного выжить и  впоследствии превратиться во  взрослого человека
едва ли превосходил его шанс в  другой,  уже выигранной лотерее (очень уж щедра
на  них  матушка-природа!),  участниками которой являлись сонмы сперматозоидов,
стремящихся овладе