╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
всем, до последних мелочей, возьмет, черт ее
побери, и не захочет соответствовать вернейшим земным аксиомам!
Растения на свету выделяют кислород - какая простая и привычная мысль, не
подлежащая сомнению! На Земле так было всюду и всегда. И поэтому зачем
было тратить время на очевидные вещи, вникая во все тонкости
корнуэлльского фотосинтеза? Ведь на Земле этот процесс был досконально
изучен многими поколениями исследователей! И лишь когда встревоженные
исчезновением кислорода колонисты бросились искать причины этого явления,
оказалось, что на Корнуэлле для реакции фотосинтеза необходим еще один
фактор.
Таким фактором как раз и являлась повсеместно обитающая корнуэлльская
саранча, точнее, ее органические остатки. Роль, которую играли насекомые,
чрезвычайно важная для всех обитателей Корнуэллы роль, как и предполагал
комиссар, действительно начиналась только после их отмирания.
Подвергаясь химическим изменениям, остатки саранчи образовывали в почве
сложные соединения. Попадая с питательными веществами в растительные
организмы, эти соединения - и только они - "включали" механизм фотосинтеза
и регулировали его интенсивность. Без них выделение кислорода на Корнуэлле
прекращалось! Вот в чем состоял биологический смысл существования
корнуэлльской саранчи! И заменить ее в этом никто не мог...
...Невеселые мысли одолевали вице-председателя: как только до Земли дошли
данные о масштабах корнуэлльской катастрофы, Мэрфи был срочно затребован с
отчетом о своей деятельности. Правда, особых поводов для паники не было -
то, что он сделал, санкционировала Верховная комиссия. Но хвалить,
конечно, тоже не станут. Из совета директоров выведут, это уж точно. Как
бы не пришлось отправиться какой-нибудь пешкой и вовсе к черту на
кулички...
Совсем рядом, у ворот пакгауза, неожиданно опустился еще один гравиплан.
Его пилот сдвинул фонарь кабины и выбрался наружу. Мэрфи чуть не вскрикнул
от удивления: Митт! Вот кто сейчас неожиданно оказался рядом с ним! Ясно:
тоже избегает встреч с людьми - иначе не стал бы прятаться, как Мэрфи, у
пустого пакгауза. И понятно почему - смалодушничал, бросил свое дело и
удирает на Землю, хотя обязан, как врач у постели безнадежного больного,
до последнего бороться за спасение корнуэлльской жизни. А следовательно,
заставил себя подумать Мэрфи, они оба теперь одинаково виноваты перед
планетой. От этой мысли на душе сразу стало как-то легче. И он, Мэрфи,
даже имеет сейчас возможность немножко подсыпать соль на душевную рану
комиссара!
- Надень-ка шлем, - бросил он Чуку. - Я выйду наружу.
Вслед за вице-председателем на всякий случай выпрыгнул из машины и Чук:
неровен час, еще подерется начальство!
Мэрфи приблизился к Митту. Воспаленные бессонницей глаза космобиолога,
казалось, не выражали ничего, кроме смертельной усталости. На щеках и
подбородке проступила щетина чуть не недельной давности.
- Здравствуйте! - крайне вежливо приветствовал Мэрфи комиссара.
- Убирайтесь к дьяволу! - тихо отозвался Митт.
- Я смотрю, на Землю собрались? - делая вид, что не расслышал ответа, с
максимальной любезностью спросил Мэрфи.
Чук успокоился: то, что он видел, никак не походило на прелюдию к драке.
Присев неподалеку на плиту ограждения, проводник-инструктор равнодушно
уставился на суету посадочной площадки.
Митт некоторое время молчал, словно решая, стоит ли вообще вступать в
разговор с Мэрфи.
- Наоборот! - наконец коротко выдохнул он.
- То есть как это наоборот? - опешил вице-председатель.
- Жду коллег с Земли...
И словно в подтверждение его слов на площадку опустился небольшой корабль.
Но это не был один из катеров-челноков, приписанных к Корнуэлле, - он
заметно отличался от них формой и величиной. Значит, десантный или
грузовой бот с какого-то появившегося вблизи планеты звездолета...
Нижний люк корабля открылся, по трапу начали спускаться люди, потом
медленно выдвинулся транспортер. По нему поплыли какие-то ящики. Прибывшие
грузили их на подошедший гравиплан.
Кровь бросилась в голову Мэрфи. Выходит, не собирается комиссар складывать
оружие, не бежит с Корнуэллы, выходит, наоборот, получает подкрепление. И
значит, опять нет такого человека, на которого можно было бы взвалить хоть
маленькую долю своей вины...
- Но ведь это же бессмысленно! - теряя контроль над собой, закричал
вице-председатель. - Вы же только притворяетесь, что спасаете планету!
Играете в благородство! А на самом деле прекрасно понимаете, что Корнуэлла
обречена! У вас же ничего не выйдет!..
Ему показалось, что Митт сейчас кинется на него и растерзает в клочья. Но
космобиолог быстро подавил вспышку ярости и вдруг почти спокойно заговорил:
- Я знаю, что у меня выйдет и чего не выйдет. И хочу, чтобы ты, мразь,
тоже знал. Кислород был на Корнуэлле задолго до появления саранчи. И флора
была - что-то другое регулировало фотосинтез. И сейчас мы ищем это другое.
Это во-первых...
Гравиплан с грузом и людьми, прибывшими на боте, медленно плыл над
посадочной площадкой, лавируя в потоке тяжелогруженых машин, которые шли
навстречу, едва не царапая днищами космобетон покрытия.
- Во-вторых, - продолжал комиссар совсем спокойно, - осталось еще немного
живой саранчи - к счастью, тебе не удалось полностью уничтожить ее.
Отыскав ключ к регуляции численности потомства насекомых, можно будет
быстро восстановить прежнее их количество...
Проводник-инструктор вдруг повернулся к Митту и тупо уставился на него -
последние слова комиссара вновь разбередили в душе Чука тяжелые
воспоминания по поводу потери двух тигровых шкур.
- А еще мы сможем, выделив соединение, регулирующее ход фотосинтеза,
производить его искусственно, - речь Митта звучала теперь твердо и
совершенно уверенно. - Только не вздумай вообразить, что я говорю все это,
чтобы ты мог спокойно спать и не дрожать за свою шкуру. Да, мы не уйдем с
Корнуэллы, пока не воскресим ее. Но ты, сколько жить будешь, останешься в
глазах всех ее убийцей!..
- Требую прекратить наглые оскорбления и угрозы в мой адрес! Я буду
жаловаться! Степень моей вины может определить только Верховная комиссия!
- Мэрфи понимал и чувствовал, что он сейчас смешон, что изо рта вырываются
совсем не те слова, которые надо бы сейчас сказать, но ничего другого
почему-то не получалось...
А Митт уже не слушал его. Комиссара обступили со всех сторон прибывшие
коллеги. Они что-то торопливо рассказывали, дружески хлопали по плечам,
нетерпеливо расспрашивали... На несколько секунд Митт снова повернулся в
сторону Мэрфи, и вице-председатель не поверил своим глазам - усталое
небритое лицо космобиолога светилось радостной улыбкой!
В динамике шлема раздался голос диспетчера, объявлявшего о прибытии
пассажирского челнока. Вице-председатель опустил на лицевую часть шлема
самый плотный, почти непрозрачный светофильтр и зашагал по полю.
- Мистер Мэрфи! - голос Чука заставил его обернуться. - Мистер Мэрфи! Я
хочу сказать... Пусть этот тип не надеется... Не бывать на Корнуэлле
саранче! Силенок у него на такое не хватит...
"Господи! - подумал Мэрфи. - С какими идиотами приходится иметь дело!"
Елена Грушко
БЕРЕЗА,
БЕЛАЯ ЛИСИЦА
ФАНТАСТИЧЕСКИЙ РАССКАЗ
Светлой памяти
Ивана Антоновича Ефремова
Гуров брел по лиловому песку. Песчинки с сухим, еле уловимым скрежетом
сдавливались под его ногами, а потом бесшумно, с непостижимой упругостью,
поднимались. Песок вновь становился гладким, только кое-где бугрились
заложенные вековыми ветрами складки. На этом песке следов человека не
оставалось, словно Гуров - некое бестелесное существо. Может быть, и он
уже умер, как и остальные? А вдруг Аверьянов и Лапушкин, вернее, их
призраки невесомо и неслышно бредут поодаль? Но никого не было, и Гуров
унял внутреннюю дрожь, которая норовила прорваться голосом, отнял руку ото
рта. Потом, постепенно, он привык к необычайной упругости песка, уже не
искал вокруг призраков и только иногда с мрачным презрением думал: "Было
бы куда лучше, парень, если бы ты не так крепко зажимал себе рот!"
Они, можно сказать, сами себе вырыли могилу. Разве нельзя было сесть на
другом спутнике этого блеклого солнца, которое сейчас как ни в чем не
бывало смотрит на Гурова, поливая его жарким, но в то же время словно бы
холодным, равнодушным светом? Будто чья-то злая воля направила корабль
именно сюда - злая воля, а не авария. Как же они, недотепы, радовались,
когда анализ показал, что на этой "благословенной" планетке состав воздуха
такой же, как и на Земле!..
Посиневшие, задыхающиеся, они выползли из покореженного, чудом севшего
корабля и долго лежали на твердом фиолетовом песке, не в силах не то что
подняться, но слова молвить. Это отсрочило смерть двоим из них...
Первым пришел в себя Денис Аверьянов. Он вообще был покрепче других, этот
кряжистый шутник. Несколько раз глубоко, расправляя грудь, вздохнул и
направился к "Волопасу" (так называлась их ракета), а через некоторое
время появился, неся обшивку от кресла, наспех споротую и приспособленную
под некий импровизированный мешок, в котором угадывались очертания
консервных упаковок. Глотнув воздуха, особенно чудесного после прогорклой
атмосферы "Волопаса", он позвал - совсем негромко, но этого было
достаточно, чтобы друзья его услышали, и еще хриплым, измученным голосом
произнес шутливую фразу:
- Подзакусим, братва!..
Воздух будто бы подожгли. Сгустилось дрожащее марево. Почва дрогнула.
Очертания фигуры Аверьянова мутнели, плавились. Он будто проваливался в
преисподнюю, будто всасывался воронкой. И еще какое-то время после того,
как в зыбкой мути растворился Денис, перед Гуровым маячило его растерянное
лицо. А потом разомлевший воздух вновь стал прозрачен и холоден, а вершины
дальних гор обрели прежние чеканные очертания.
Кто угодно закричал бы тут в ужасе и отчаянии. Кто угодно - только не
Гуров и не Лапушкин. В косморазведке нервных не держали. Анализировать
неожиданности они могли не хуже компьютера. И теперь возник мгновенный
ответ: все было нормально до того, как раздался голос Дениса. Едва ли
смысл слов оказался роковым "сезамом", открывающим двери катастроф.
Значит, дело в самом звуке. В голосе.
Да, нервных в косморазведке не держали. И все-таки они не могли заставить
себя переступить через то место, где исчез Денис, пройти по его невидимому
пеплу. "Волопас", почти дом родной, смотрел отчужденно. И они поняли, что
сейчас лучше уйти отсюда.
Фиолетовое пятно пустыни скоро сменилось оазисом. Невысокая, мягкая бурая
трава покрывала песок. Поднимались развесистые деревца с тусклой корой
бордового оттенка и лимонно-желтыми узкими листьями. Длиннохвостые и
длинноклювые птицы пели низкими, мелодичными, словно бы металлическими
голосами, почти заглушая сладостные и вполне земные звуки - журчанье
ручья...
Трудно, даже оскорбительно было смириться с тем, что голос человека на
этой планете для него смертелен. Ведь все здесь жило, дышало, двигалось,
радовалось жизни хором сочных звуков, которые Гуров и Лапушкин в полной
мере почувствовали, ощутили, услышали только тогда, когда оказались
обреченными на немоту, бывшую для них здесь залогом жизни.
В тот первый день они исписали бы огромное количество бумаги, будь она у
них. Жестами переговариваться было нелегко, потому что так и готов был
вырваться какой-то поясняющий звук: ведь кроме движений и направлений
Гуров и Лапушкин мало что могли обозначить, а выражать жестами эмоции было
смешно и стыдно.
Только теперь Гуров понял, какое это счастье - говорить, какая это
ценность - дар речи, дар слова. Он ощущал себя художником, лишенным
зрения, музыкантом, утратившим слух, рыбой, которая не может плавать,
матерью, потерявшей ребенка. Невысказанное копилось в мозгу, переполняло
гортань до удушья и, готовое сорваться с языка, жгло рот. Очевидно,
Лапушкин чувствовал то же самое, потому что его красивое, смуглое лицо
выражало постоянное напряжение, помрачнело, словно бы усохло, черты
обострились.
Почему-то они долго не уходили из оазиса, хотя на горизонте виднелись
очертания большого леса, откуда изредка навевало ветерком легкие,
горьковатые запахи прохлады и влажной листвы. К "Волопасу" ноги не несли.
Здесь, в оазисе, они нашли еду. На деревьях под листьями прятались
небольшие, с кулачок ребенка, плоды, с виду удивительно похожие на
ананасы: спелые были кисло-сладкими, но не приторными, хорошо утоляли
жажду. Кроме того, тут была вода, а в лесу неизвестно, что их ждет.
Но терпения сидеть на месте хватило только на сутки. А как они провели
ночь... Спать легли как можно дальше друг от друга, даже по разным берегам
ручья: мало ли - вдруг кто-то застонет или закричит во сне. А "механизм"
катастроф, очевидно, строго локален, так что погибни один из них - другой
останется жив.
Гуров долго лежал не смыкая глаз: больше всего на свете ему хотелось бы
уснуть, слыша рядом спокойное дыхание другого человека, оберегая его - и
одновременно оберегаясь им. Он не заметил, когда забылся, но вскоре
проснулся оттого, что его плеча что-то коснулось.
Гуров вскинулся, едва не вскрикнув, но тут же ладонь Лапушкина зажала ему
рот. Александр, еле различимый в темноте, погрозил, напоминая о молчании,
а потом, улегшись рядом, повернулся на бок, лицом к Гурову. Очевидно, и
ему стало невмоготу в одиночестве. Теперь Гуров немного успокоился и
вскоре крепко заснул до утра.
Добраться до леса оказалось не просто. Был разгар того времени, которое на
Земле называется летом, а здесь Гуров окрестил эту пору "паршивой жарой".
Обливаясь потом, Гуров и Лапушкин уже больше трех часов месили ногами
фиолетовый песок, а лес по-прежнему оставался далеким. Гуров уже начал
было опасаться, что он не более чем мираж, когда песок вдруг кончился и
начался бурый кочкарник, по которому идти оказалось легче. А там и лес
ощутимо приблизился, нагрянул, надвинулся - и расступился.
Лимоннолиственные деревья давали узорчатую тень. Разогретые солнцем стволы
обильно сочились горько пахнущей смолой. Деревья кругом были одной породы,
и все оказались усыпанными ананасиками, так что зря, выходит, Гуров и
Лапушкин запаслись ими. Можно набрать этой вегетарианской пищи и через
некоторое время все же вернуться к "Волопасу". Ракета, конечно, безнадежно
повреждена, но вдруг еще цел радиомаяк, можно вытащить катер-разведчик и
облететь планету в поисках местной цивилизации. Вдруг да повезет?! Вдруг
да отыщутся какие-нибудь завалященькие собратья по разуму, а то и не
совсем завалященькие: с развитой цивилизацией и готовыми к употреблению
космическими кораблями... Только бы вернуться на Землю! Космос, который в
течение всех пяти лет работы в нем Гурова казался ему полным неисчерпаемых
тайн, вдруг сделался тошнотворно-однообразным, сконцентрировавшись в этих
бурых травах и лимонно-желтых листьях. Тайны космоса и его безграничность,
оказывается, имели смысл лишь постольку, поскольку в этом космосе, на
своем более или менее определенном месте, поскрипывала вокруг собственной
оси старушка Земля и всегда оставалась перспектива возвращения на нее. Без
этого и космос оказался ненужным Гурову.
Гуров очнулся от дум, поднял голову. Перед ним лежала небольшая полянка.
Он помедлил и шагнул на нее. Гуров сейчас был рад, что Лапушкин отстал и
бредет поодаль, задумчиво касаясь стволов, липких от смолы. Может быть, в
этой тишине таится опасность? Но все вокруг дышало покоем. Трава доходила
до щиколоток и никакой угрозы, кажется, не представляла.
Гуров наклонился, чтобы поближе рассмотреть цветок с прозрачными,
трепещущими зеленоватыми лепестками, и в это время...
- Берегись!
Он уже настолько привык, вернее, приучил себя к тому, что человеческий
голос не может, не должен звучать здесь, что слух не сразу воспринял крик
Лапушкина, мозг не сразу понял, что означает этот крик. Но тренированное,
постоянно готовое к опасности тело отреагировало точно и быстро. Гуров
прыгнул вперед, перевернулся в воздухе, мгновенно осмотрев окрестности.
Никаких неведомых чудовищ он не увидел. Трава на поляне по-прежнему мягко
колыхалась. Но Гуров, падая в эту траву, успел поймать взглядом, как
медленно и бесшумно тает между деревьями силуэт Лапушкина, и долго, долго,
казалось, плавал в мареве его печальный взгляд.
Все эти ночи и дни он только и размышлял над загадкой гибели друзей. Чтобы
проверить одно свое предположение, он вынул из бокового кармана куртки
коробочку кают-диктофона, положил на песок, отошел на двенадцать шагов и
задействовал звук. Собственный голос показался ему отвратительно-слащавым,
однако ничего такого не произошло. Значит, здешние гарпии предпочитают
живую добычу. Однако же существует, черт побери, какая-то разгадка! И он
начал по привычке перебирать в уме первые попавшиеся слова, надеясь
зацепиться за любое звено в той цепи, что вызволит его из беды. Этой игрой
с самим собой он прозанимался два дня, пока наконец после слов "фонарь" и
"метеор" не всплыло в памяти - "Афанеор". Афанеор, дочь Ахархеллена. Вождя
туарегов из рассказа знаменитого Ивана Ефремова. Постой, постой, не в этом
ли превосходном рассказе шла речь о предании туарегов, что в некоторых
местах Сахары обитают духи молчания. Точнее, духи встревоженного молчания
- джаддиасы? Или это у Гаудио в "Цивилизациях Сахары"? Или в путевых
записках Елисеева из "Живой старины", помнится, сам Ефремов описал в
рассказе этого замечательного путешественника далекого прошлого, туареги
величали его Эль-Иссей-Эф. Как бы то ни было, джаддиасы перелетели,
видимо, сюда. В Сахаре, как и здесь, их можно было задобрить лишь
молчанием: скажешь слово - и тебя втягивает воронка песка...
Гуров не мог идти. Кровавые волны застилали глаза. Больше всего ему
хотелось выругаться, страшно выругаться, проклясть Лапушкина, который
совершил такое страшное предательство, бросил его одного - одного в целом
свете! Он уже открыл было рот... и промолчал. Затем повернулся и пошел
прочь, не разбирая дороги. Потом еще много, много дней он провел,
физически ощущая необходимость молчания, как, наверно, тонущий ощущает
камень, привязанный к шее.
Даже во сне преследовало Гурова это чувство. Ему снились люди. Их было
много. Они куда-то уходили, Гуров видел их сзади. Развевались женские
платья, летели по ветру волосы. Мужчины двигались неторопливо, поводя
широкими плечами. Гуров узнавал среди них Аверьянова, Лапушкина... Рядом с
ними бежали дети, мелькая загорелыми ножками. Гуров слышал удаляющийся шум
голосов и бросался вслед за людьми. Нет, его не мучила бесплодная,
бесконечная погоня - кошмар многих сновидений. Шаги его были быстрее и
даже легче, чем наяву. И он нагонял людей. Молча хватал их за руки, за
плечи, рывком поворачивал к себе одного, другого... И отшатывался - у
людей не было лиц. Плоский белый туман струился на их месте. Безглазый,
безликий, молчаливый туман! Люди отворачивались, как ни в чем не бывало
продолжали свой путь, маня реальностью очертаний тел. Гуров смотрел им
вслед, корчась от горя. Он мог бы вернуть лица людям, вернуть людей себе,
если бы крикнул, позвал! Но и во сне он не мог решиться на это.
А потом он все-таки вернулся к кораблю.
Напряженный даже в состоянии покоя корпус "Волопаса" одиноко торчал в
фиолетовой пустыне. Его длинная тень перекрещивалась с тенью корявого
дерева, росшего неподалеку. Это было первое дерево вне оазиса, вне леса,
которое видел Гуров. В нем было что-то странное. Тогда, в момент гибели
Аверьянова, Гурову было, конечно, не до местной флоры, а теперь он смотрел
и так и этак, пока не сообразил, что дерево непривычной породы. Не
лимоннолистный ананасик, а что-то вроде... дуба. Узорчатая от трещин кора,
основательная кряжистость осанки, медного цвета листья... Повинуясь
неизъяснимой благодарности за то, что видит дерево, похожее на земное,
Гуров погладил его ствол. И тут же отпрянул, искривив рот. Рука прошла
сквозь ствол. То был оптический