╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
за руки и стеной пошли на духа пустыни. Теперь
бессилен был против них его адский жар, потому что страшен он только для
одинокого.
И победили они. Когда завершило Солнце тринадцатый переход и вошло в
созвездие Стрельца, настигла карающая стрела коварного дэва.
Огромной черной змеей уполз Харут под землю на вечные муки, уготованные
ему. А Марут, обретший в этой битве силу небожителей, сказал Зохре: "Ты
хотела бессмертия? Да будет так! Но кому даруется долгая жизнь, у того
меняется внешний вид". И вывернул он Зохре ребра наружу, превратил ее в
мерзкую черепаху.
"Живи! - сказал. - Живи и питайся прахом сущего, погубленного по твоей
вине. И когда соберешь весь прах, восстанут для новой жизни погубленные, а
ты погрузишься в вечность мрака и пламени. Так начертано на листьях дерева
Туби".
Тогда отверзла Зохре пасть и проскрежетала: "Я видела листья дерева Судеб.
Там не написано сказанного тобою. Ты восстаешь против несокрушимого,
одумайся!"
И засмеялся батыр и сказал: "Я и те, кто сражался со мной рядом, записали
эти слова. Мы записали! И так будет, пока над миром не перестанет всходить
луна!"
Черным прозвали люди место битвы с дэвом. И до сих пор еще ползает там
бессмертная Зохре-черепаха и потомки ее - порождение Высокомерия и Зла.
Ползают и подбирают летучий прах, и не дано им питаться ничем, кроме
земли. Но уже недолго осталось им ползать, о путник, знающий свою дорогу и
не закрывающий глаз от светила. Иди и поведай братьям, что час близок".
Глава вторая. Двое
Красный огонек сигареты то вспыхивал, то притухал: словно маленький
светлячок танцевал в темноте свой беззаботный танец.
Мергенов курил, лежа на спине, ощущая всем телом тепло нагретого за день
песка, и пускал дым прямо вверх.
Было новолуние. Четкие колючие звезды представлялись частыми проколами в
плотном полотнище палатки. Когда дым, выдохнутый Мергеновым, смягчал их
острый блеск, казалось, что новый Млечный Путь ширится и растет во
Вселенной.
- Между прочим, - сказал Мергенов в темноту, - черепаха в самом деле
считается у нас бессмертной. Помню, как-то в детстве мальчишки отрубили
одной черепашке голову, чтобы проверить это. Она две недели по двору
ползала и прятала лапы, если ее трогали. А потом куда-то пропала. Дед
сказал, что она новую голову отращивать пошла.
Темнота зашевелилась и, помедлив, ответила голосом Игоря Петровича:
- Жаль.
- Что жаль?
- Жаль, что люди лишены такой возможности - головы свои менять не могут...
Впрочем, черепахи тоже. И ваша околела вполне благополучно где-нибудь под
забором.
- Вероятно, - согласился Мергенов, - но все равно живучесть просто
поразительная.
Он похлопал по карманам, достал новую сигарету, чиркнул спичкой.
Колеблющийся огонек осветил юношеское лицо тонкого, чеканного рисунка -
лицо древнего кочевника туркменских степей: красиво очерченные губы, нос с
небольшой горбинкой и нервными ноздрями, чуть выступающие скулы, высокий
лоб с крылатым росчерком бровей.
Спичка погасла.
- Курите вы очень много, - сказал Игорь Петрович. - Поэтому и устаете так
сильно в пути... Кашляете. Представляю, что из вас будет, когда до моих
лет доживете.
Словно школьник, пойманный учителем за чем-то запретным, Мергенов
инстинктивно сунул сигарету в песок.
- Привычка.
- В двадцать лет привычек не бывает. Они попозже приходят.
- Мне уже двадцать пять.
- Тем хуже для вас... Надо полезные привычки в себе воспитывать: за
дорогой, например, следить и компас с собой брать, когда из дому уходишь.
Они помолчали, и Мергенов подумал, что в данном случае он совсем не
виноват. На протяжении всего их десятидневного пути по пескам Игорь
Петрович сам всегда выбирал маршрут. Да и компас у него был. Кто же знал,
что он не захватил его в то утро...
Все дело испортил, конечно, ветер. Поначалу он был не такой уж сильный и
не внушал тревоги. Однако ветер есть ветер. И когда они спохватились, он
уже зализал все следы - и их следы, и те непонятные трехпалые отпечатки.
Странный зверь прошел по песку. Недаром следы так заинтересовали Игоря
Петровича. "Вот если бы Дурсун увидела их", - подумал Мергенов. Она просто
бредит желанием обнаружить новые виды животных в Каракумах. Он не раз
говорил ей: "Ну что ты с авторитетами сражаешься! Еще Жорж Кювье сказал,
что все крупные позвоночные уже известны науке".
Но с Дурсун спорить было трудно - когда человек одержим, он не принимает
никаких доводов. Дурсун даже шла в контрнаступление: "Авторитеты!..
Закопался в своих бакелитах и мирабелитах и ничего не знаешь! Да после
Кювье добрых три десятка новых животных нашли! В Африке, например,
огромного белого носорога и гигантскую свинью, горную гориллу и
карликового бегемота, окапи и..." - "Но это же - в Африке", - поддразнивал
Мергенов. "А у нас - что? - возмущалась Дурсун. - Каракумы почище всяких
Африк. В нашей пустыне наверняка живут такие звери, которые никому даже не
снились!" - "Кроме тебя..." - "Ну, знаешь что!.."
И все-таки Дурсун может оказаться права. По крайней мере, даже Игорь
Петрович не смог определить, кому принадлежат таинственные следы, которые
неожиданно увели их от палатки и заставили блуждать по барханам.
- Вы не спите, Игорь Петрович?
- Пытаюсь уснуть. А вы почему ворочаетесь?
- Я думаю.
- Полезное занятие. Но заниматься им лучше с утра, на; свежую голову. Тем
более, завтра нам придется много думать... И как это, скажите, угораздило
вас заблудиться? Мне еще простительно, я не здешний. А вы - абориген
пустыни! - побежали за ящерицей и потеряли дорогу. Как же это, а?
- Какой я абориген... Я всего третий раз в экспедиции.
- Все равно вы местный житель. И ящериц всех должны знать.
- Черт бы ее побрал, эту ящерицу! - пробормотал Мергенов. - Не видел я и
не слыхал о таких... Вы не обратили внимания - по отпечаткам похоже, будто
пальцы животного кончаются не когтями, а копытцами?
- Обратил, да что толку! Копытца загадки не решают.
- Даже предположительно?
- Даже предположительно. В разные времена разные звери здесь обитали. Будь
сейчас конец палеозоя, следы могли принадлежать, скажем, травоядному
диноцефалу*. Хотя... у того должно быть пять пальцев, а не три. И все
равно, при самой буйной фантазии, трудно предположить, чтобы сей уважаемый
ящер добрел до нас живым через расстояние в двести пятьдесят миллионов лет.
- А кистеперая рыба?
- То - в океане. Там условия на протяжении геологических эпох сохраняли
свою стабильность, а на поверхности планеты - совсем иное дело.
- Ну, Игорь Петрович, вы не справедливы к нашим пескам! Они, может быть,
всего на какую-то десятую часть изучены. Кто знает, какие твари обитают в
недоступных для человека местах.
- Все может быть, - согласился Игорь Петрович. - Ископаемые твари не
только в недоступных местах живут.
Последней фразы Мергенов не понял. Деликатно помолчав, он спросил:
- Скажите, а эти диноцефалы, они очень, как бы это сказать... очень
неприятные по внешности?
Игорь Петрович повозился в темноте, тихо булькнула вода в баклажке, и до
Мергенова долетело сдержанное ругательство.
- Неприятно, коллега, что воды у нас с вами осталось с гулькин нос.
- Да вы пейте! Завтра отыщем либо воду, либо нашу палатку.
- Вы так думаете? Что ж, в ваши годы и я был оптимистом. Ломился
бездорожьем и в природу, и в человека...
- А теперь?
- Теперь ваша очередь ломиться, а мне - со стороны посматривать.
Дорога сближает попутчиков. За какую-нибудь неделю трудного пути люди
узнают и начинают понимать друг друга лучше, чем за годы обычного
знакомства. В дороге человек весь на виду, полностью раскрываются все его
достоинства и недостатки.
К сожалению, Игорь Петрович был исключением из общего правила. Иногда он
казался очень душевным и ясным человеком. Иногда... Впрочем, Мергенов по
молодости не очень склонен был думать о тайнах глубин человеческой души.
Поэтому он после некоторого молчания повторил свой вопрос.
- Разные могли быть диноцефалы, - ответил Игорь Петрович. - Одни, скажем,
в профиль на овцу походили. В общем-то на довольно неприятную овцу. Другие
были вроде крокодилов на высоких лапах.
- Я читал, что здесь когда-то было море. Они - морские животные?
- Не совсем так. Во времена диноцефалов Южная Америка, Африка, Аравия,
Индия - все это было одним материком, Гондваной. Она отделялась от
северного материка широчайшим проливом или цепочкой морей, как хотите. Вот
по тамошним берегам и бродили диноцефалы. Потом Гондвана начала
распадаться, и примерно за тридцать миллионов лет до нас с вами материки
приняли приблизительно те очертания, которые мы знаем сегодня. За
исключением нынешней Европы. Ее отделяло море, связывающее Северный и
Южный океаны. Нынешние Каракумы были частью дна этого моря... Впрочем, я
рассказываю вам известные вещи.
- Известное тоже иногда не мешает напомнить, - сказал Мергенов. -
Представляете себе: бескрайнее море, волны плещут, а по берегу ходят ящеры
и травку пощипывают! Здорово, правда? Мне даже трудно поверить, что я на
дне моря лежу.
- А вы и не верьте... Что касается травки, то во времена диноцефалов ее и
в помине не было. Она появилась, когда вместо ящеров обитали уже
теплокровные - всякие двурогие носороги, безгорбые верблюды, гиенодоны. В
морях плавали морские коровы, последние потомки которых были перебиты в
конце восемнадцатого века. А по берегам бродили фламинго - их потомки до
сих пор живут на каспийском побережье. Росли тут высоченные дубы,
араукарии, пальмы, не то что нынешний саксаул да степная акация. Роскошные
времена были!
- Будут еще роскошные времена, - убежденно сказал Мергенов. - Закончится
Большое Обводнение пустыни - все, здесь изменится.
Игорь Петрович вздохнул.
- Об очевидном не спорю. Но я говорил о прошлом...
Ночь шуршала, потрескивала, как сверчок. Иногда доносился легкий писк -
вероятно, ссорились тушканчики. Потом - тревожный топот маленьких ног. Это
перепуганные зверьки удирали от степного удавчика.
Вдалеке хрипло и злорадно захохотала гиена. И тотчас рядом истошно
заголосил и захлебнулся плачем шакал.
Мергенов вздрогнул: ему чудились в темноте свирепые ящеры и саблезубые
тигры. А Игорь Петрович вспомнил про оставленную палатку и подумал, что,
наверно, шакалы растащили и перепортили всю провизию. Надо было свернуть
палатку. В конце концов мог бы оставить в ней Мергенова. А если уж взял
его с собой, то отбрось, пожалуйста, всякие сомнения.
Но прежде всего экспедиция, ее результаты. Если в конце пути и ждет
неудача, в общей сложности ничего не изменится. Разве только погаснет
маленький маячок, светивший всю жизнь. Он - не самый яркий, но луч его,
как мост, перекинут из настоящего в прошлое. Тем он и дорог. Забытый,
никому не нужный мост, порождающий лишь горькие воспоминания. Пусть он
рухнет!
- У туркмен существует поверье, что шакал собирает все грехи людей, -
сказал Мергенов, - поэтому он и плачет, жалуется на свою судьбу.
- То-то я думаю: почему это шакалы никак не переводятся, - пошутил Игорь
Петрович. Но тон его не был шутливым. - В Каракумах, коллега, много
интересного, - сказал он, возвращаясь к недавнему разговору. - Вот следы,
например. Не мы их обнаружили первыми...
- Как не мы?!
- Так... - Голос Игоря Петровича прозвучал из темноты, словно из глубины
веков, глухо и тускло. - Когда-то давно я знавал человека, который видел
такие же следы.
- Ну и что же? Только следы?
- Только... Он сделал с них гипсовый слепок, но ученые мужи сказали ему,
что он фантазер, мистификатор и... еще много неприятного наговорили.
Даже... - Игорь Петрович усмехнулся, - даже врагом науки назвали.
- Не понимаю.
- Он тоже не понимал.
- Ему не поверили, да? Подумали, что слепок - подделка?
- Да.
- Но почему же враг?
- В те времена, коллега, было много так называемых врагов. Больше -
вымышленных, значительно меньше - настоящих. Но... давайте-ка лучше спать.
Зола есть зола, и никакими угольками ее не разожжешь, как ни раздувай.
Зачем же чихать от пыли... Как это говорится: "Блаженны подавляющие свой
гнев и прощающие людей"...
Глава третья. Тени
Но чихать от пыли все-таки приходилось. Прошлое не желало быть только
прошлым. Иногда оно коварно таилось где-то внутри, как гюрза под кустом
селина, и вдруг стремительно, по-змеиному, набрасывалось и кусало. Иной
раз становилось в позу обличителя и требовало ответа за все, в чем был и
не был виноват. А порой превращалось в настоящее. Разве не оно, не прошлое
заставило его сейчас пойти в Каракумы?
Игорь Петрович прислушался к ровному дыханию Мергенова... Когда-то и ему
было двадцать пять, он тоже умел восхищаться и увлекаться, быстро засыпать
и просыпаться в радужном настроении.
Когда-то... Так ли уж все далеко? Так ли далек тот студент, который
увлекся Каракумами и уехал в Туркмению, не слушая ничьих возражений и не
жалея о заманчивой работе, предложенной в институте?
После Ленинграда ему было непривычно бунтующее солнце; тяжелыми золотыми
слитками оно лежало в широких ладонях листьев катальпы, дробилось на
мелкую монету в говорливой арычной воде. Ему было в диковинку неистовое
цветение джиды. Подрагивая на ветру узкими острыми листьями, точно
язычками серебристо-сизого пламени, она издавала такой сильный и приторный
аромат, что, казалось, рядом распахнула окна и двери большая кондитерская.
Но было жарко, и кондитерских изделий не хотелось. Хотелось прохлады.
Главным было не это. В конце концов он освоился с жарой, перестал
шарахаться от фаланг, заползающих вечером "на огонек", от скорпионов и
прочей нечисти. Он познакомился с пустыней и убедился, что она не так уж
пустынна и не так страшна, как о ней говорили. По крайней мере было бы
очень несправедливо писать у ее входа: "Оставь надежду всяк сюда входящий".
Главным оказалось то, что друзья ошиблись. Они утверждали: человеку,
изучающему труды Резерфорда и Нильса Бора, нечего делать в Каракумах, что
физик и геолог - специальности совершенно различные. Друзья, конечно,
хотели ему добра, но судили поверхностно и потому ошиблись.
Физику он изучал теоретически, геологию больше постигал на практике. И они
нисколько не мешали одна другой. Скорее, наоборот: именно на их стыке,
сдобренном старой легендой, родилась гипотеза, настолько неожиданная и
смелая, что ее сочли досужей фантазией, ребячеством. Да и сам он сначала
не очень поверил и порой посматривал на свое детище как бы со стороны,
внимательно и настороженно: не окажется ли оно двойником тех мифических
морских дев и дракончиков, чучела которых в прошлом столетии ловкие
шарлатаны фабриковали из частей обезьян, рыб, летучих мышей и других
животных.
А сейчас он верит? Есть у него основания утверждать, а не предполагать?
Игорь Петрович пошевелился, открыл глаза. Тысячеглазым Аргусом смотрело на
землю ночное небо. Кого стережешь, мрачный великан? Какие тайны тебе
поручены? Ничего ты не устережешь! Твои сокровища будут найдены и отданы
людям, слышишь, Аргус?
Или, может быть, ты не Аргус, а Харут? Все равно, как бы ты там ни
назывался, а песенка твоя спета. Ты не открыл тайну первый раз не потому,
что я был слаб. Тебе помогли те харуты, те пожиратели человеческих душ и
сердец, которые напали на нашу страну. Нужно было сначала победить их, и я
пошел на фронт.
Мог бы не пойти. У меня уже тогда была стенокардия, и меня не брали в
армию. Но я пошел и бил харутов, и мы победили их. А теперь пришел
победить тебя.
Ты усмехаешься? Ты намекаешь на то, что я потерпел фиаско и второй раз? Но
ведь и второй раз тебе тоже помогли. Зря усмехаешься, старина. В третий
раз я тебя доканаю, сорок восьмой год не повторится.
- Сорок восьмой не повторится, - сказал Игорь Петрович вслух.
Эта фраза словно пробила брешь в ночи, брешь сквозь время. Было ощущение,
будто открыли чердачное окно, и солнце, осветив сваленный на чердаке хлам,
заставило подумать, что это - не совсем хлам, что многое здесь полезно и
нужно.
Игорь Петрович увидел себя в лаборатории помолодевшим на двадцать лет и
расстроенным неудачей: черный песок пустыни так и не удалось найти.
Пустыня упорно хранила свои клады.
Все нужно было начинать сначала. Именно об этом и думал, засидевшись за
полночь в лаборатории.
Он только что пережил тяжелую личную драму, но думал не о ней. По своей
неожиданности и нелепости она казалась чем-то несерьезным, глупой шуткой.
Он сидел над журналами проб и анализов, машинально переворачивал
исписанные листы. Вот неровные карандашные строчки, которые были написаны
во время первой послевоенной экспедиции в Каракумы. Видно, что писавший не
очень серьезно относился к своей работе и делал ее, как делают необходимую
формальность.
А вот записи второй экспедиции. Эти сделаны уже более аккуратно и
подробнее первых. Тот, кто писал, видно, понял цену скрупулезной фиксации
самых на первый взгляд непримечательных находок, наблюдений и выводов.
Так оно и было на самом деле. Когда ему пришлось отстаивать необходимость
дальнейших поисков против доброго десятка людей, имеющих ученые звания и
высказывающих непререкаемые истины, он убедился, что любая мелочь
экспедиционных наблюдений может оказаться решающей в споре. Впрочем, надо
было еще уметь ссылаться на авторитеты, даже на такие, которые ни с какой
стороны не имели отношения к спорному вопросу. Этого он не любил и не умел
делать.
"Тайна пустыни, - думал он. - А может быть, никакой тайны нет и вообще
никогда не было? Очень просто, слово "черный" ассоциируется со словом
"злой", и нет здесь никакой физической подоплеки. Каракумы - значит злые
пески. Вот и все".
Он придвинул микроскоп, поправил предметное стекло. На нем, залитый
коллодием, лежал тонкий слой каракумской пыли. Сложная система линз
превращала пыль в причудливый и странный мир, в котором среди обколотых,
выщербленных глыб кварца и полевого шпата попадались обломки ракушек,
тонкие пластинки известковых солей, сохранившие с одной стороны следы
перламутра, иглы из сернокислого стронция, бывшие когда-то скелетами
радиолярий. Все это свидетельствовало о том, что пустыня лежит на месте
древнего моря. Это могло заинтересовать геолога, палеонтолога, для физика
не было ничего.
Можно ли в таком случае признать беспочвенность дальнейших поисков? Нет,
хотя бы потому, что никто не смог установить, кому принадлежат трехпалые
отпечатки лап. И еще потому, что никто не мог объяснить причину странного
свечения в пустыне, которое видели все члены второй экспедиции. Сполохи?
Отблески далеких молний? В это не очень верили даже те, кто пытался
объяснить свечение простыми зарницами.
Во время второй экспедиции он познакомился со старым чабаном, который
бродил с колхозной отарой почти в самом центре Заунгузских Каракумов.
"Трава здесь, сынок, волшебная, - шутливо ответил на его вопрос чабан,
приятно удивленный, что русский ученый так хорошо говорит по-туркменски. -
За одно лето овцы вдвое набирают в весе".
Он усомнился и спросил, почему чабан не расскажет об этом другим. Старик
ответил, что он слишком стар, чтобы выслушивать насмешки, и не хочет,
чтобы на него смотрели, как на дивану - одержимого. Игорю Петровичу это
было понятно. Он тоже знал косые взгляды, реплики, брошенные мимоходом,
намеки на научную нечистоплотность.
Старик рассказал ему странную и грустную историю о сумасшедшей женщине и
безглазом ребенке и, вероятно, почувствовав доверие русского к своим
словам, вытащил из треугольного амулета на шее небольшой камешек.
Лабораторный анализ камня показал присутствие свинца с атомным весом 208.
Очень незначительное содержание, но оно было и красноречиво
свидетельствовало, что там, где найден этот камень, может быть обнаружен и
элемент, конечным продуктом распада которого является свинец-208.
Это было первым реальным и бесспорным аргументом. Его признали все самые
непримиримые оппоненты, самые недоверчивые скептики. Они горячо
поздравляли Игоря Петрович