чок и не стриглись  коротко,  а  заплетались  за  ушами  в
толстые косицы, которым не давала  спадать  на  глаза  стягивающая  голову
круглая полоска крашеной ткани.
     Я была все еще в сильном замешательстве,  но  это  новое  пробуждение
начинало приобретать смысл. Слегка повернув голову,  я  различила  других,
одетых схожим образом мужчин, сновавших среди  развалин  рухнувшей  башни.
Грабители, а не спасатели. А чего я ожидала? И если они зашли  так  далеко
просто с целью поглазеть на руины  городской  мощи,  то  у  них  не  будет
времени возиться с женщиной из того Города, полумертвой и явно  ничего  не
стоящей. Они снимут с меня кольца и серебряную маску, ибо они входили в их
добычу из развалин башни, а потом уедут восвояси, предоставив  меня  своей
судьбе, или же, возможно, проткнут меня копьем, чтобы помочь мне  в  этом.
Если, конечно, у них нет моды на высокородных рабынь.
     Они снова заговорили, и я заставила себя  прислушаться  к  сказанному
ими. На этот раз картина получилась четкой и ясной, и  я  обнаружила,  что
могу, наконец, говорить на этом наречии.  Они  обсуждали  указания  своего
священнослужителя,  или  провидца,   который   ясно   предсказал   падение
Башни-Эшкорек, и настоял, чтобы они поехали к ней, провозгласив,  что  они
найдут здесь нечто драгоценное. Драгоценное? Какие же другие  тайны  могли
тут скрываться тогда? У меня не было времени для праздных гаданий. Похоже,
они уважали религию и магию, и  теперь  я  смутно  вспомнила,  что  Мазлек
говорил об их непрерывных войнах.
     - Я и есть та  драгоценность,  о  которой  говорил  ваш  провидец,  -
вмешалась я в их разговор, и их пораженные лица разом повернулись ко  мне.
- Я магиня великой Силы, целительница и пророчица. Я помогу  вам  в  ваших
битвах, заступлюсь за вас перед вашими богами.
     Это  было  нелепое  заявление  для  женщины,  лежащей  на  спине,  со
свалявшимися от пыли и грязи волосами и задранной до талии рваной юбкой. И
все же они приняли его от меня с наивностью дикарей, для  которых  все  на
свете просто или необыкновенно и  величественно.  И  я  заговорила  на  их
языке. Откуда я его могла знать, если не была той, за кого себя выдавала?
     - Из Эшкира, - усомнился он, назвав по-племенному Эшкорек-Арнор.
     - Нет, - возразила я. - А что я и откуда - не ваша забота. Ваш мудрец
дал вам наказ. Разве этого не достаточно?
     Третий из них, который за все это время ничего  не  сказал,  внезапно
нагнулся вперед и поднял меня.  Он  был  силен,  и  его  это,  похоже,  не
затруднило. Нес он меня не на руках, как  поступил  бы  житель  Города,  а
перекинув  через  плечо,  словно  подстреленную  дичь,  и  я  подумала   о
караванщиках.
     Теперь я увидела, что башня при падении завалила  одну  сторону  рва,
создав для них мост, по которому они и переправились.
     Все стало смазанным и  почему-то  довольно  забавным.  Меня  положили
лицом вниз поперек лохматого бурого коня,  которому  такое  положение  дел
понравилось ничуть не больше, чем мне, и он с досадой  дергался,  так  что
мой нос в бесовском ритме тыкался в грубый чепрак у него на спине. Когда я
лежала так вот, их провидица, опрокинутая в столь чудовищной позе,  дикари
собрались вместе  и,  надо  полагать,  обсуждали  дела.  После  некоторого
периода неудобств и неловкости, отупляющей жары и тыкания носом о  чепрак,
мой паладин наконец уселся позади меня, и мы тронулись в  путь.  Мой  мозг
закрылся, не воспринимая ничего, кроме юмора, не слишком  подобающего  для
богини положения, и я засмеялась.
     Вот так я и  покинула  Башню-Эшкорек,  головой  вниз,  поперек  коня,
смеясь.


     Я мало что помню из этого путешествия, лишь изредка увиденный мельком
и уголком глаза кругляш голубоватой луны. Похоже, они не сделали привала с
наступлением ночи, свой путь с гор они знали  отлично.  Время  от  времени
звучали сквозь дрему короткие обрывки разговоров, но я, похоже,  опять  не
могла их понять. В то время это меня не особенно встревожило. Были также и
сны о прошлом, хотя прошло несколько дней, прежде  чем  я  вспомнила,  как
башня рухнула в тесную люльку у  нас  над  головами;  ловушка,  но  такая,
которая  не  дала  остальным  камням  свалиться  на  нас.  В  этом   месте
отсутствовал всякий воздух,  и  постепенно  вползла  сумрачная  усыпляющая
смерть. Асрен не боялся, и это меня очень радовало. Он тихо лежал  в  моих
объятиях, и еще долго после его смерти я держала его. Я не надеялась,  что
кто-нибудь когда-нибудь явится и принесет мне свежий воздух, чтобы я снова
могла дышать, но меня это мало  волновало.  Однако  эти  воины,  посланные
своим провидцем, открыли дорогу.
     А путь им пришлось проделать немалый.  Позже  я  подсчитала,  что  на
возвращение у них ушло три дня.
     Раз-другой устраивали привал. Один раз мне предложили еду,  но  я  не
хотела ее, да и в любом случае не смогла бы ее  есть,  не  поднимая  маски
рыси.
     Сколько я пролежала под башней? Эти  воины  прибыли  не  сразу  -  не
раньше, чем убрались солдаты. Разок я подумала о ребенке, гадая,  не  умер
ли он в утробе, а если нет, то как ему понравилась  моя  поза  на  лошади.
Воины не проявляли особого уважения к выпирающей беременности. Но раньше я
об этом не думала.
     Четвертый день. Утро изменило небо, когда я растянула  шейную  мышцу,
пытаясь увидеть его. Множество  подбрасываний,  и  я  сообразила,  что  мы
спускаемся с горных склонов; позади  меня  как  раз  мелькнули  окрашенные
солнцем террасы. Я теперь окончательно очнулась, чтобы терпеть дальше свою
неудобную позу.
     - Дайте мне сесть, - крикнула я, и воин, чей конь меня вез,  крякнул.
Мне  пришло  в  голову,  что  я  говорю  на  городской  речи.  Я  неуклюже
поправилась, с трудом подыскивая новые слова. - Дай  мне  переместиться  -
дай мне ехать верхом вместе с тобой.
     Воин нехорошо рассмеялся. Я осознала, что никакой женщине не позволят
сидеть на лошади, не говоря уж о лошади, на которой уже ехал воин.
     - Тогда дай мне слезть, - попросила я. - Пойду пешком.
     Он  посовещался  с  соседями,  молчаливый  диалог.  Миг   спустя   мы
остановились, и меня стащили с коня. Один из них обвязал меня веревкой  за
талию и прикрепил ее к луке седла "моего" воина.
     - В этом нет надобности, - указала я. - Я не убегу. Я по  своей  воле
иду к вашему племени быть провидицей и целительницей.
     Они тупо посмотрели на меня, и я оборвала фразу, осознав,  что  снова
впадаю в городскую речь и размахиваю руками в бессмысленной  жестикуляции,
как при мне делали люди, когда не могли  толком  выразить  свою  мысль  на
чужом языке. Внезапно я стала гадать, а так ли я хорошо овладела  им,  как
решила в башне; не вообразила ли я, что они меня понимают?
     Дернув мою привязь, конь тронулся, и я по необходимости тронулась  за
ним.
     Сперва я думала, что выбрала место удачно,  ибо  мы  продвигались  по
последнему из этих склонов, и путь с каждой минутой становился все  легче.
Меня радовала возможность пройтись пешком, даже так вот, на привязи,  даже
хотя ноги у меня казались слабыми и  иной  раз  неожиданно  подгибались  в
коленях и даже несмотря на то, что  придворные  сандалии  создали  не  для
хождения по рваным рытвинам и валунам, и я  тысячу  раз  расшибала  пальцы
ног. Мы спускались в долину, усеянную рощами терновника,  тонких  сосен  и
других темных стройных деревьев. Долину наводняли велюровые тени, но  небо
над  головой  было  золотисто-зеленым,  все  еще   расчерченным   красными
контурами облаков. Я была далеко не счастлива, глядя на него; как я  могла
быть  счастлива?  Однако  на  меня,  казалось,   накатывало   своеобразное
спокойствие, вдыхаемое из прохладного воздуха, словно снадобье забытья.
     А  затем,  почувствовав  у  себя  под  ногами   лучшую   почву,   мои
сопровождающие пришпорили своих коней и пустились  галопом.  Я  попыталась
бежать вместе с ними, но это  была  безнадежная  попытка.  Лохмотья  моего
платья спутали мне ноги, и миг спустя веревка туго  натянулась  и  свалила
меня наземь. С пылью в глазах и в ноздрях, царапающуюся обо  все  каменные
выступы, разрываемую острыми  камнями,  меня  беспомощно  волокли  вперед,
практически удушая веревкой на талии. Именно этого  и  боится  колесничий,
если у него в душе есть место для страха - одна из  тех  смертей,  которые
может предложить Сагари. С левой рукой на груди в инстинктивной  защите  я
попыталась освободиться другой от веревки. Бесполезно. Я  крикнула,  чтобы
они остановились. Бесполезно.
     Внезапно путь сделался более гладким. Еще больше  пыли.  Как  это  ни
нелепо, я извернулась, избегая  кучи  козьего  навоза,  и  меня  поволокло
вместо этого через сломанный куст. Мое путешествие подошло к концу.
     С миг я лежала там ничком, а затем  с  трудом  поднялась  па  колени.
Вокруг самодельного проселка были  раскиданы  среди  высоких  сосен  синие
палатки. Впереди палатка побольше с желтым рисунком на синем фоне, а перед
ней большая костровая яма, откуда валил дым, и где только-только  разожгли
костер четыре женщины  в  шайринах  и  черных  одеждах  баз  рукавов.  Они
прекратили работу и уставились на меня. Один из воинов наорал  на  них,  и
они разбежались, как перепуганные курицы, в заросли, с глаз долой.
     Мы подъехали к этому месту, обогнув скальный выступ,  который  хорошо
скрывал его от неровностей склонов. Никакого иного тыла у них не  имелось,
и все же это был крарл, хотя и небольшой - в целом около двадцати палаток.
     Пыль еще не успела улечься, воины скакали кругами,  наши  лошади  все
еще фыркали и волновались после галопа,  когда  из  разрисованной  палатки
вышли один за другим двое человек. Первым вышел очень рослый мужчина, хотя
и недостаточно высокий для его шири, весьма мускулистый  и  с  намеком  на
жир, появившийся от многих кувшинов пива.  Его  большие  голубые  глаза  с
тяжелыми мешками под ними были глупыми, но при том и хитрыми;  вдобавок  к
заплетенным в  рыжие  косички  волосам  он  носил  пышную  бороду,  хорошо
смазанную жиром и тоже заплетенную в косички. Должно  быть,  укладка  этой
бороды его здорово утомляла и, судя по ее виду, выполнялась, вероятно,  не
чаще трех раз в  году,  а  последняя  операция  прошла  давным-давно.  Он,
несомненно, являлся вождем и расхаживал с  таким  видом,  будто  весь  мир
принадлежал ему, очень уверенный в своей незыблемости. Одетый, как  и  его
воины, в кожаную куртку, рейтузы и  сапоги,  он  носил  поверх  татуировок
множество ожерелий и всяких побрякушек, браслеты из начищенной  до  блеска
меди, а на поясе у него болтались кисточки.  Другой,  вышедший  следом  за
ним, был субъектом совсем иного сорта. Высокий, худой,  прикрытый  длинным
коричневым балахоном, схваченным на талии кожаным ремнем, с незаплетенными
огненными волосами с проседью, с лицом выбритым, как  и  лица  воинов,  но
покрытым черной краской, так что казалось, будто он тоже  ходил  в  маске.
Дикие светлые глаза вращались на этом черном лице,  которое,  несмотря  на
седые волосы, выглядело физиономией неопределенного возраста, и он  сжимал
обеими руками висевшую у него на груди деревянную фигуру. Их провидец?
     Руки поднялись, отдавая честь. Изукрашенный вождь кивнул и  посмотрел
на меня.
     - Что это? - расслышала я его слова сквозь пульсацию у меня в крови.
     - Эшкирка из башни, Эттук, - доложил один из них, а затем рассмеялся.
- Провидица, как она сказала. Та драгоценность, которую нас  послал  найти
Сил.
     Священнослужитель  Сил  подошел  ко  мне.  Я   хотела   подняться   и
встретиться с ним лицом  к  лицу,  но  не  смогла,  и,  стоя  на  коленях,
старалась вместо этого подыскать слова.
     - Я - магиня, - заявила я, но употребила городскую речь.
     Сил подошел очень близко, и я почувствовала вонь от его тела, запашок
кожи, вечно завернутой в  покров  и  никогда  не  знавшей  ни  солнца,  ни
воздуха, ни воды. Он казался рассерженным, его  сухие  руки  сплетались  и
расплетались, а острые желтоватые клыки оскалились в улыбке  ненависти  ко
мне. Глаза его сверкали и метали молнии. Внезапно он плюнул мне в закрытое
маской лицо. И провизжал несколько слов, которые я не поняла, и запрыгал в
диком танце. Он отскочил от меня и, все еще визжа, подбежал  поочередно  к
каждому воину, тыкая в них костлявыми пальцами. Воины, казалось, оробели и
попятились. Я не могла толком разобрать, в чем дело, но,  похоже,  я  была
отнюдь не тем, что он хотел увидеть привезенным; там была какая-то  другая
вещь - и они упустили ее.
     Я снова почувствовала, что могу  рассмеяться,  несмотря  на  мучившие
меня боли. И все же я должна разобраться с ними сейчас, с этими племенными
дикарями, или же я пропала. Я заставила себя думать о том, как они волокли
меня те последние ярды по неровной земле, о том, как провидец плюнул мне в
лицо. Гнев, жаркий и яркий, переполнил меня, как кувшин.  Я  поднялась  на
ноги.
     - Старик, - окликнула я Сила  преднамеренно  невежливо  и  употребила
теперь правильные слова, ибо он  стремительно  повернулся  и  прожег  меня
взглядом, словно грязный старый пес, который еще  способен  укусить.  -  Я
сказала тебе, - повторила я. - Я - магиня.
     Я  посмотрела  на  него,  и  гнев  захлестнул  мне   глаза   огромным
пульсирующим потоком. Но не  появилось  никакого  света,  никакой  боли  -
только боль от огромной мощи, которая не могла найти выхода. Стоя  там,  я
боролась с собой, стараясь  выпустить  эту  мощь  на  Сила,  убить  его  и
проявить себя перед новыми опасными мучителями. Но я больше  не  могла  ни
контролировать, ни  применять  свою  Силу.  Мой  гнев  спал  и  застыл.  Я
вспомнила, как выжгла из мозга Вазкора  гнездо  способностей,  как  навеки
замуровала ходы его мозга. Сделав это,  я,  казалось,  опустошила  себя  и
уничтожила. О, мне следовало бы раньше  догадаться  об  этом;  ведь  я  же
оказалась неспособна понять их речь, когда мы ехали, и до сих пор не могла
полностью овладеть  ею,  а  таким  даром  я  обладала  всегда,  с  момента
пробуждения под Горой.
     В  шоке  и  страхе  я  столкнулась  с  Силом,   пребывая   в   полной
растерянности. Эттук  и  его  воины  рассмеялись.  Однако  Сил  совсем  не
смеялся. Он подошел ко мне и нанес несколько  звонких  ударов  по  голове;
звуки их стали тревожными гонгами  Белханнора,  гремящими  оттого,  что  у
ворот стояли Анаш и Эптор.



                                    2

     В палатке, куда меня положили, было очень темно; и пахло женщинами  и
женскими вещами, но никого кроме меня там,  казалось,  не  было.  На  полу
валялись козьи шкуры и одеяла, и я лежала на  них,  окостеневшая,  мучаясь
болью и тошнотой. Я начала осторожно изучать свое тело,  ибо  меня  теперь
охватил холодный страх, как бы не исчезла наряду  со  всем  прочим  и  моя
способность к самоисцелению. Этого,  к  счастью,  не  случилось,  так  как
порезы и раны у меня на теле затягивались, а кровоподтеки рассасывались.
     Внезапно я увидела  перед  собой  женскую  фигуру.  Вплоть  до  этого
момента она стояла совершенно неподвижно, а теперь  зашевелилась  и  пошла
вперед. На нее упал слабый свет, просочившийся  сквозь  стену  палатки,  и
осветил закрытое лицо; лишь большие темные глаза холодно смотрели на меня.
Ей было около тридцати, что в  племенах  дикарей  равнялось  сорока  годам
жителей Анкурума; тем не менее она была прекрасна: это я разглядела,  даже
не видя ее лица. Под черными одеждами у нее  также  скрывалось  прекрасное
тело, или, во всяком случае, ранее прекрасное, так как теперь его разнесло
от далеко зашедшей беременности, а большие твердые груди обвисли, отяжелев
от молока. Одевалась она в основном так же,  как  и  обыкновенные  женщины
этого крарла - те, которые убежали  от  воинов,  -  в  черное  платье  без
рукавов и черный  шайрин.  Однако  ее  голые  руки  от  запястий  до  плеч
окольцовывали браслеты из серебра, меди и раскрашенной эмали, а на  шее  у
нее висело ожерелье  из  золота  с  тускло-голубыми  самоцветами.  В  ушах
звенели серьги с теми же камнями. Волосы  закрывали  шею  и  ниспадали  на
спину, словно занавес. Она явно была родом не из  этого  крарла  и  не  из
темнокожих; ее белая кожа была кремовой от легкого загара.
     - Я - Тафра, - уведомила она меня, - жена Эттука.  Единственная  жена
Эттука, - добавила она, предъявляя права на мое уважение и страх.
     Я ничего не ответила. Помолчав, она сказала с упреком:
     - Ты поступила  глупо.  Незачем  гневить  Сила.  Я  уговорила  Эттука
сохранить тебе жизнь. Он прислушался.
     - Почему? - поинтересовалась я.
     - Ты в тягости, - ответила она  без  всякого  выражения  на  лице.  -
Городским отродьем, но его можно воспитать так, что оно усвоит наши обычаи
- еще одно копье для мощи Эттука. Или же еще одна - рожать ему сыновей. Ты
понимаешь меня?
     - Да, - ответила я. - А что уготовано мне?
     Она говорила медленно, так чтобы я не потеряла нить рассуждений:
     - Ты будешь при мне, - сказала она.
     - Твоей рабыней.
     -  Моей  рабыней.  Женщина  из  Городов  должна  знать  много  разных
хитростей, способов, с помощью которых жена доставляет удовольствие мужу.
     Не уловила ли я проблеск беспокойства в ее словах? Не сомневалась  ли
она в верности своего мужа?
     - Завтра на заре, - сказала она мне, - ты  тогда  сможешь  прийти  ко
мне. Сегодня ты полежишь здесь, в палатке Котты,  куда  приходят  женщины,
когда они больны.
     Она повернула  свое  великолепное  обремененное  тело  и  вышла.  Все
определилось. Мне придется  в  конце  концов  быть  высокородной  рабыней,
которой я страшилась стать, когда лежала в башне. Однако  это  было  самым
лучшим из всего, на что  я  могла  надеяться.  Я  больше  не  обладала  ни
властью, ни статусом. Кто я такая, чтобы спорить  с  судьбой?  По  крайней
мере, меня избавили от пыток Сила. Теперь я буду выполнять черную работу и
стоять на коленях перед воинами, и убегать от них, если  они  накричат  на
меня. Я буду женщиной, такой,  какой  считали  тут  женщин,  -  безмозглым
животным, имеющим лишь пол  души,  созданным  рожать  детей  и  доставлять
удовольствие мужчинам: запоздалой мыслью бога.
     Было очень жарко. Я разомлела  и  задремала.  Позже  пришла  женщина,
крупная, как мужчина, с мускулистыми руками и волосами, завязанными  синей
косынкой. Звякая серьгами, она ощупала мое тело, хмыкая про себя.
     - Здорова, - уведомила она  меня,  -  несмотря  на  грубое  обращение
воинов. А этот, - она слегка ткнула меня в живот, - не родится  еще  много
дней; сто - сто двадцать.
     - Нет, - возразила я, - меньше.
     Она рассмеялась.
     - Э, нет, ты неправильно истолковала признаки, девушка.  Котта  знает
толк в этих делах, а ты слишком маленькая, - она налила мне  молока,  и  я
медленно выпила его.
     - Сейчас... - я пошарила в поисках слов, - сейчас еще лето?
     - Да, лето уже много дней и ночей. Мы скоро снова двинемся на восток.
     - Башня - когда пала башня?
     - Дело мужское, - отвечала Котта, - мне неведомо, да и все равно.
     Она отошла от меня и занялась возней с какими-то сундуками, которые я
едва видела во мраке.
     Значит, настало лето. Сколько же  я  пролежала  под  башней?  Похоже,
много дней, много-премного дней. Легкая боль от молока засверлила у меня в
желудке.
     Котта вернулась с тазом  воды  и  принесла  мне  черную  одежду.  Она
положила ее около меня и несколькими умелыми движениями  содрала  с  моего
тела обрывки бархата. Смыв  губкой  грязь,  она  наложила  на  мои  порезы
немного мази, но они быстро заживали, хотя, как  мне  показалось,  не  так
быстро, как раньше. А затем она надела мне через голову и руки  одежду  из
черной ткани и завязала шнуровку на шее. Ее руки направились к маске рыси,
и я инстинктивно отпрянула.
     До тех пор я не замечала ее  глаз,  но  теперь  уловила  их  отблеск,
ярко-голубой, неподвижный, устремленный мне в лицо.
     - Маска принадлежит Эттуку, - сказала Котта. -