случилось, я должна постараться сделать так, чтобы у нее  было
достаточно сил для родов. Женщины ничего не знают.  Первый  ребенок  часто
трудно рождается. Он прокладывает путь. Потом легче.
     Глаза Тафры были  безумными  от  страха  и  страдания,  и  она  снова
улыбнулась и сказала мне, как она счастлива.



                                    2

     В ту ночь зиму прорвало. Дождь хлынул потоками, и нижние тоннели были
затоплены. Потом вышло солнце, бледно-желтое, как обесцвеченная медь.
     У моуи существовало поверье, что летнее солнце - это золотая девушка,
которая играет на дудочке, призывая все живое  выйти  на  землю.  Внезапно
черно-зеленая пустота долин оживает и наполняется птицами и зверьем как по
волшебству. И когда они начинают танцевать  в  травах,  голодные  охотники
настигают их. Птица накалывает червяка, большая кошка  перегрызает  птичке
шею, человек вонзает свое копье в сердце кошке. Таков мир.  Даже  человеку
лучше бы оглядываться назад: поблизости может оказаться  волк  или  другой
человек, или судьба - самый голодный охотник из всех.
     В месяц Стрелы началось  переселение  с  гор  на  Змеиную  Дорогу,  и
зимнему перемирию пришел конец. Перед  тем  как  снимать  палатки  мужская
половина  крарлов  дагкта  собралась  на  верхней  долине  для   весеннего
совещания.
     На сборище все одевались в самое лучшее, нарядился и я.  Леггинсы  из
темно-синей шерсти и шерстяная рубашка алого цвета, отделанная  ярко-синим
и белым, сошедшие с ткацких станков моих жен. Высокие сапоги и  куртка  из
оленей шкуры, при этом куртка  усеяна  золотыми  кольцами.  Плащ  из  меха
черного медведя, с которого я  сам  его  снял;  плащ  был  отделан  каймой
темного пурпура, застежки были из серебра. Пояс для ножей был из  красного
бархата, вымененного у моуи, городская вещь, так же  как  и  два  железных
ножа в нем.
     Я позволил Моке побрить мне лицо бронзовой бритвой, потому что у  нее
не дрожала рука.
     Она уже опять распухала, еще один дуэт мальчиков,  возможно.  Вид  ее
живота терзал меня, напоминая о  Тафре.  Чувствуя  свое  бессилие  в  этом
случае, я старался отогнать эти мысли прочь.
     У меня на выгоне был достаточный выбор лошадей;  мы  съели  многих  в
голодную зиму. Я сел в седло и  вскоре  выехал  с  родными  моих  жен,  по
традиции женитьба роднила и мужскую часть семьи. Я знал, что могу доверять
Доки, родственнику по линии Асуа, и Финнуку - отцу Чулы, так же мало,  как
и остальным, а старшим братом Моки был Урм, тот, кого  я  сбросил  в  моем
испытательном бою на воина. Я сломал ему ногу, и она плохо  срослась,  так
что у него не было особой причины благословлять мое имя.
     Мы въехали на долину собрания в полдень, когда солнце стояло  подобно
золотому щиту прямо над колоннами черных сосен в конце дороги.
     Вожди крарлов встречались здесь ненадолго, обменивались рукопожатиями
и сувенирами.  Семьи  выплачивали  Кровавые  Выкупы,  и  начинались  новые
враждования.  Вскоре  воины  напивались  и  затевали  поножовщину,   когда
мочились на деревья.
     Внизу у  костров  сыновья  вождей  находили  обычные  предварительные
способы для соперничеств и состязания, скакали на  неоседланных  жеребцах,
метали копья в мишень или просто пили на спор, пока не падали  ничком  или
не выхватывали ножи и сваливались замертво. Я не  участвовал  в  пьянстве,
будучи не в состоянии  проглотить  больше  одной  чаши.  Но  моя  гордость
заставляла меня участвовать в других состязаниях. Каждый год они  вызывали
меня испытать мой лук или копье, или  ту  или  другую  лошадь,  все  время
молясь своим демонам, чтобы я опозорился, но я разочаровывал их  и  всегда
побеждал. Они никак не могли научиться.  Вскоре  я  выиграл  у  них  набор
прекрасных очищенных стрел из  белого  дерева  с  алым  оперением,  десять
бронзовых колец и чей-то плащ из волчьей шкуры.
     Ничто в природе или моей голове не говорило мне,  как  изменится  моя
жизнь за этот день, не предупреждало меня об охотнике,  нацелившем  древко
своего копья в мою спину.
     Выше по склону был родник с чистой водой, куда я  отвел  своего  коня
напиться на закате. Пока он пил, я стоял под деревьями и оглядывал сначала
долину, которая превратилась от костров  в  тарелку,  полную  дыма,  потом
высокую гряду горных чащ на западе и севере.
     Сосны, подобно стойкам темного ткацкого станка, ткали гаснущий  закат
солнца между стволами. Это был хватающий за душу свет, красный,  умирающий
свет, но чистый, как кристалл. Горы стояли на фоне этого света в  сгустках
тени и гребнях пламени, и каждая была похожа на огромный гаснущий уголек в
очаге солнца.
     Потом полыхнула вспышка, как искра из этого очага. Потом еще и еще.
     Я вгляделся туда, откуда вылетали эти искры, и увидел, что  некоторые
из горных теней ожили и надвигались с запада зубчатой волной.
     Я  приставил  руку  к  глазам,  заслоняясь  от  солнца,  и  разглядел
всадников, скакавших с запада, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят, и искры
летели из драгоценных камней на их одежде и сверкали в поводьях их высоких
коней. Драгоценности и кони пришпорили мою память, и бесчисленные рассказы
всплыли в моем мозгу.
     Я оставил своего коня  у  водопоя.  Обеспокоенный,  он  повернулся  и
наблюдал, как я бегу вниз по склону к долине собрания.
     Я довольно  быстро  нашел  своего  отца  Эттука  в  зарослях  колючих
деревьев. Он углубился в  азартную  игру  в  кости,  только  что  проиграл
золотой самородок и гремел про несправедливость,  и  пил  как  водосточная
труба. Они все были пьяны, но по сравнению  с  Эпиком  казались  трезвыми.
Поблизости на костре жарился скелет тощего оленя, брызгая на  них  вонючим
жиром.
     - Мой вождь, - сказал я, - я должен поговорить с тобой.
     Он кивнул мне, на лице  его  застыла  маска  веселья,  а  глаза  были
затуманены неприязнью и пивом.
     - Мой сын Тувек, - сказал он. - Привет, мой прекрасный  сын  от  моей
прекрасной  темноволосой  кобылы,  моей  женщины,   которая   делает   мне
мальчиков, которая даже сейчас готовит мне  нового  прекрасного  Тувека  в
своем животе. - Он потряс мешком с пивом, и окружающие загоготали, салютуя
его мужской силе.
     - Отец, - сказал я, - выпей  воды,  чтобы  прочистить  мозги.  Что-то
происходит. Тебе бы лучше протрезветь.
     Это был неподходящий тон для сообщения моей новости. Но в раздражении
мне было не до того.
     Он оторвался от игры в кости,  вскочил,  проливая  пиво  на  рубашку,
стиснув желтые зубы. Уже полгода  он  доставал  бровями  только  до  моего
плеча, что его не устраивало. Он размахнулся своей потной лапой  и  ударил
меня по лицу. Я не стал  уворачиваться,  хотя  мог  сделать  это;  он  был
медлительный, как патока. Я даже не покачнулся - красный боров был  сейчас
как подушка, никаких мускулов  -  но  моя  собственная  рука  инстинктивно
начала подниматься в ответ. Я бы расплющил ему нос, если бы позволил  себе
закончить движение.
     Я остановил себя и сказал:
     - Мой вождь, какие-то всадники приближаются к долине. Сомневаюсь, что
намерения  их  мирные.  Судя  по  украшениям,  это  могут  быть  городские
налетчики.
     Эттук не услышал. Он разрывался от бешенства.
     Я еще спокойнее сказал:
     - Прошу прощения, мой вождь. Это я пьян;  я  говорил  необдуманно.  Я
спешил предупредить крарлы.
     Поднялся другой  вождь;  он  заревел,  и  мужчины  стали  затаптывать
костры.
     И тут прогремел голос, который заставил замолчать нас всех.
     Казалось, небо над головой раскололось  вдоль  белого  металлического
шва; после этой распиливающей, пронзительной трещины ударил раскат  грома,
взрывая землю.
     Почва задрожала. Запахло горящими  деревьями.  Поднялся  черный  дым,
извиваясь и клубясь, и оставляя за собой красное месиво. Из этого красного
месива, спотыкаясь и пошатываясь,  поднялись  мужчины  без  рук  или  лиц.
Закружилась собака, пронзительно лая, половина живота у нее путалась между
лапами.
     Когда схлынула кровавая волна, сверхъестественное  распарывание  неба
повторилось. Люди распластались ниц, как перед  богом.  Этот  гром  ударил
дальше, к северу. И из того района взмыла вторая кровавая волна  криков  и
ужаса и спала, иссякнув.
     Я ничего не знал до этого о городских  пушках  и  железных  снарядах,
которые из них выпускались. Этот первый урок был основательным.  В  первый
раз меня  охватил  настоящий  ужас.  Для  меня  ужас  выражался  в  полной
беспомощности перед механизмом, не знающим законов, неуязвимым.
     Мы лежали на дне долины, ожидая смерти. Смерть еще  дважды  прочесала
долину. И, наконец, настало время, когда она не возвратилась.
     Наступило временное затишье, не тишина, а какое-то сдерживание звуков
и криков, и через это марево дыма и копоти на западном склоне  загрохотала
лавина. Никакого кия, никакого улюлюканья  бойцов  в  атаке.  Только  стук
копыт и звенящее пение отделанных драгоценностями доспехов.
     Что-то заставило меня  пошевелиться  и  попытаться  слепо  подняться,
обнажив в оскале зубы.
     Я понял, что лежу на матрасе из пепла и веток,  в  крови,  своей  или
чужой. В это мгновение какой-то  зверь  с  всадником  на  спине  влетел  в
колючий кустарник.
     Это был конь, черный и  лоснящийся,  как  акулья  кожа,  с  вытянутой
по-змеиному тонкой шеей и широко разинутой пастью. Всадник был в слепящих,
как молния, украшениях и зияющих дырами истрепанных  мехах.  У  него  было
золотое лицо, лицо золотого  ястреба,  а  над  ястребиным  гребнем  знамен
развевались волосы цвета белого шафрана.
     Он не взглянул в мою сторону, вероятно, посчитав меня мертвым.
     Сплетения колючек раздвинулись. Конь и всадник исчезли.
     После этого наступила тишина. Я скинул труп со  своих  ног  и  встал,
осматриваясь по сторонам,  отупело  вспоминая,  где  я  и  кто.  Вскоре  я
протиснулся сквозь обломки деревьев. Жарившийся скелет оленя увеличился  в
размере благодаря человеку, упавшему сверху, и теперь они жарились вместе.
     Вдоль  долины  видна  была  тропа,  промятая  всадниками,  как  след,
вырезанный  в  щетке.  Они  выстрелили  своими  адскими  молниями,   затем
проскакали по краям месива, сгоняя людей впереди  себя,  как  умные  волки
поступают со скотом, а затем, сбив  их  в  стадо,  погнали  маршем-броском
через горные хребты прочь. Был небольшой  бой,  очень  короткий.  Никто  с
золотыми и серебряными лицами не остался  кормить  ворон,  пронеслись  без
потерь, дьявольские кони перескакивали через скалы  и  рубиновые  сумерки,
как будто к их ногам были прикреплены крылья.
     Это  был  дикий  налет  безумцев.   Беспорядочный,   опустошительный,
неудержимый. Они захватили около тридцати человек, и еще  пятьдесят  умрут
от ран до восхода луны.
     Воины дагкта бесформенно барахтались, как бы  приходя  в  себя  после
обморока. Никто из нас не отправился в погоню за врагом. Только бесцельные
крики разносились по долине, давая выход гневу и страху. Некоторые  вожди,
и среди них Эттук, вопили и потрясали копьями в дымящемся, темнеющем небе.
     Люди знают два умных трюка. Один - из ничего сделать много. Второй  -
серьезное представить как ерунду.
     Раненых и умирающих воинов собрали вместе, чтобы жрецы  ухаживали  за
ними. Остальные развели огонь, разлили пиво  по  чашам  и  начали  держать
военный совет. Суть его заключалась в  следующем:  невозможно  бороться  с
человеком в маске из города; совершенно невозможно  бороться  с  железными
трубами, кашляющими смертью. Поэтому - пусть их. Правда,  они  ворчали  по
поводу собак и лошадей, погибших во время взрывов,  а  некоторые  молчали,
думая о  мертвых  друзьях  и  родственниках,  в  то  время  как  сплетники
рассказывали  легенды  о  прежних  налетах,  и  порядочно  проклятий  было
произнесено в свете костра. Хорошо было известно, что масколицые пороли  и
морили голодом своих рабов,  несомненно,  трудная  зима  прикончила  их  и
поэтому их хозяева пришли на охоту так рано.
     В итоге, те, кто потерял сыновей, братьев или отцов,  взяли  памятные
сувениры с трупов или целые  тела,  где  их  можно  было  найти,  и  молча
поскакали домой к местам стоянок. Другие, чьих товарищей налетчики  угнали
на запад, хмурились, топали ногами и призывали своих  богов  и  тотемов  к
мщению. Мертвецы без конечностей были сложены грудой вместе с их оружием и
будут утром сожжены как мусор.
     Это все, что они предприняли.
     Я был похож на человека, который заново овладевает конечностями после
паралича. И тут, когда все мои мускулы горели  и  рвались  действовать,  я
обнаружил, что дела нет.
     Испугавшись и растерявшись перед неизвестным  оружием  налетчиков,  я
горел желанием восстановить свое достоинство. Для меня  было  неприемлемым
произносить громкие речи, бушевать и давать  клятвы.  Я  был  обесчещен  в
собственных глазах,  ибо  я  понял  внезапно,  что  враг  был  всего  лишь
человеком. Они не были непобедимыми, в  конце  концов,  они  просто  имели
какое-то опасное изобретение на колесах. Я лежал ничком в весенней  грязи,
а они проскакали надо мной,  как  будто  имели  право  забирать  свободных
людей, и против них не поднялось почти ни одной руки, и даже эта рука была
не моя.
     Носясь среди сосен, где стонали, кричали и умирали раненые, я  привел
себя в состояние раскаленной ярости и пошел с ней к кострам.
     Я пошел туда, где Эттук ругался, ел и пил со своими воинами.
     - Мой отец, - сказал я, - они взяли пять наших людей в  рабство.  Дай
мне десять, и я пойду за ними.
     Он жевал мясо, борода блестела от жира. Глаза его тоже блестели.  Они
говорили мне, что глупо было с моей стороны обращаться к нему  с  просьбой
после тех моих слов.
     - Послушайте, как лает щенок. Он промочил  свои  штанишки  вечером  и
звал свою мамочку. Даже  такой  храбрый  воин,  как  Тувек,  падает  перед
городскими людьми в обморок подобно девице.
     Воины хрюкнули. Пара засмеялась, но, увидев мое лицо, осеклась. Я был
так зол, что не мог вымолвить ни слова.
     Эттук сказал:
     - Нет, Тувек. Ты не заслужил право вести мой крарл в  бой.  Но  вытри
свои глаза. Не бойся, мы не  скажем  твоим  женам,  как  ты  бежал,  чтобы
спрятаться в грязи.
     Неожиданно мой гнев прорвался и вытек, как гнойный нары в.
     Удивляясь собственному хладнокровию, я уверенно улыбнулся ему.
     - Ты добр, отец, что не скажешь никому. Я признателен. Я  никогда  не
забуду твою собственную храбрость. Жрецы должны сложить о ней песню.
     Это было слишком тонко для него, но он трудился над задачей и  вскоре
разгадал ее. Он сам где-то прятался; его одежда была грязнее моей,  а  его
ножи не носили следов крови или, наоборот, недавней чистки.
     Его лицо побагровело, и я сказал:
     - Прошу прощения, мой отец. Мне стыдно находиться в присутствии вашей
чести.
     И я отошел прежде, чем он оправился. Я направился прямо  к  пасущимся
лошадям и украл одну из оседланных, так как  мой  чалый,  судя  по  всему,
убежал.
     Меньше часа спустя я был за пределами долины и  скакал  на  запад  по
следу любителей рабов.
     Они оставили прекрасный след, городские  налетчики.  Лошадиный  помет
укрывал  камни,  следы  копыт  оставляли  ямы  в  мягкой  весенней  почве,
отпечатались  следы  людей,  а   местами   голубоватая   пыль   -   порох,
просыпавшийся из их пушки на колесах.  В  одном  месте,  как  светлячок  в
кустах, сверкала золотая бусина на кольце со сбруи или с  всадника  -  как
будто они хотели, чтобы я последовал за ними и намеренно оставляли след.
     Я искал их всю ночь и весь день, и часть второй ночи.
     После двадцати  миль  осторожной  езды  я  заметил,  что  горы  стали
выравниваться и снижаться по направлению к высоким каменистым плато.  Путь
стал легче для лошадей, их и моей.  К  середине  первой  ночи  я  был  уже
достаточно уверен в правильности направления  и  позволил  себе  несколько
часов сна, лежа в неглубокой пещере. Их след вел на север, и  это,  как  я
заключил, не был путь к старому сожженному городу Эшкиру, который лежал  к
юго-западу от нас.
     Западные высоты были желтыми, как козьи глаза,  голыми  и  коварными,
как рога, а северные склоны слегка зеленели скудными пастбищами. Вскоре  я
проехал  мимо  места  недавнего  привала,  черные  кострища,   повсеместно
лошадиный и людской навоз, взрытая и разоренная земля  и  обгорелые  кости
двух оленей, которых они зажарили. Очевидно, городские демоны нуждались  в
пище, вопреки россказням.
     Я сам подкрепился холодным жареным  зайцем,  которого  подстрелил  на
рассвете и чуть не сжег, спеша продолжать путь.
     План  мой,  когда  я  их  настигну,  был  очень  прост.  Я  собирался
прокрасться ночью в их лагерь и отвязать лошадей,  поднять  людей  дагкта,
которых они захватили. Затем вместе с ними захватить оружие и  напасть  на
масколицых, захватив их врасплох, потому что те в своей гордыне и  безумии
никак не будут ожидать подобного. Мне также не  приходило  в  голову,  что
этот мой план был не менее безумным, чем любые планы горожан. Я ни разу не
усомнился в нем. Мне казалось, что и не нужно делать ничего  другого,  как
будто дорога вымощена специально для меня и нужно только идти по ней.
     Это было странно, почти сверхъестественно. Когда ярость вышла из меня
во время издевательских речей Эттука, что-то повернулось в моем мозгу, и я
столкнулся с самим собой. И я был не таким, каким себя  считал,  не  злым,
бешеным, переполненным застарелой ненавистью и даже не окруженным врагами.
Я никогда в жизни не был таким спокойным.
     Днем я нашел литую подкову, а час спустя несколько брошенных бурдюков
для воды. Мои горожане начали двигаться быстрее; об этом можно было судить
по форме их следов. У меня сложилось впечатление, что я смогу  нагнать  их
до рассвета, потому что характер  их  продвижения  и  следы,  которые  они
оставляли, свидетельствовали о пренебрежении к мелким деталям и удобствам,
как будто они приближались к какой-то  базе  или  лагерю,  где  все  можно
привести в порядок не спеша. Они, конечно, не подозревали о преследовании.
Если бы им была известна численность погони, они  бы  умерли  от  смеха  и
избавили меня от хлопот.
     Я соснул немного перед восходом луны, и мне приснилось, что я  ослеп.
Будучи слепым, я упал в ледяную воду, пруд или реку,  и  жидкость  жалила,
как миллион ножей. Я очнулся и услышал  свои  собственные  бесстрастные  и
четкие слова: "Я убью ее".
     Я  похолодел.  Я  все  еще  слышал  свой  голос  и  эти  слова,  эхом
отдававшиеся в воздухе, как будто голос другого  человека,  произносившего
слова, имевшие значение для него и совершенно никакого - для меня.
     Пещера,  в  которой  я  спал,  казалась  наполненной  призраками  или
излучениями,  которые  племена  называли  призраками.   Я   встал,   чтобы
освободиться от них, и вышел наружу. Я отвязал лошадь,  но  не  вскочил  в
седло. Звезды были яркими как окна, прорезанные в черной стене,  а  низкая
луна казалась светящейся монетой.
     На склонах, как на костлявых, сведенных вместе плечах,  стоял  густой
частокол лиственниц с ветвями,  оголенными  тяжелыми  зимними  снегами.  Я
повел лошадь в эту чащу. За лиственничной чащей, в миле от нее, возвышался
каменный стог, похожий на печную трубу  над  крышей  земли.  И  эта  труба
дымилась. Дым поднимался от костров, которые  горели  на  вершине,  золотя
складки стога танцующими полосками.
     С самого момента пробуждения я догадался, что они  близко.  Теперь  я
смотрел на  высокую  гору  и  знал,  что  будет  дальше.  В  настороженной
завороженности я ясно представлял себе, как я взберусь на  гору  и  пройду
между  кострами,  предстану  перед  городскими  налетчиками  и  загляну  в
стеклянные   глаза   их   масок.   ..._Я_в_х_о_в_о_р_.    _С_о    _э_о_р_р
Я_в_х_о_в_о_р_... что это? Слова на их языке, которые я  подслушал?  Может
быть, кусок сна о слепоте; какая-то ерунда.
     Иногда, если нужна сила  божества,  неко