следам   шерстяного
тампона-лизуна, сладострастно наносившего рисунок. Бронзовая игла  и  игла
из кости, и скрип шерстяной нити, протянутой сквозь кожу. Сначала все  это
показалось пустяком, но тут  же  стало  невыносимым,  эти  безостановочные
укусы-поцелуи, сопровождаемые царапающей серебряной болью.  Я  забыл,  что
укусил Сила, и вспомнил только после. Я  забыл,  кто  он.  Я  уставился  в
черное лицо, в глаза, мерцавшие в слабом свете, и извивался и корчился при
каждом искусном ударе. Но ощущения  из  невыносимых  незаметно  перешли  в
приятные. Я  закрыл  глаза  и  какая-то  девушка  нежно  поглаживала  меня
ногтями, старясь разбудить, и она нежно будила меня во  всех  смыслах,  но
когда я потянулся к ней, она вспорхнула и в следующую секунду уже убегала,
смеясь, по тоннелю в горах.
     Я побежал за ней, но не поймал. Вместо этого я  оказался  в  каком-то
месте, где стены плотно прижимались друг к  другу,  и  я  различил  теплый
свет, лившийся сверху из овальной  пещеры.  Мне  захотелось  добраться  до
пещеры, но проход был очень узким.  И  внезапно  в  моей  голове  вспыхнул
женский голос, чистый как алмаз. Я не знал, что она  сказала,  но  то  был
отказ, команда. Это вызвало мучительную  боль,  которая  скрутила  меня  и
съежила, как обгоревший лист. Тогда я громко вскрикнул, потому что  смерти
в такой форме я никак не ожидал.
     Я проболел всего один день или  чуть  больше,  но  меня  преследовали
какие-то странные сны. В  моей  лихорадке  мне  виделись  древние  города,
мужчины и женщины в масках,  и  одно,  самое  странное  из  всех  видение:
женщина-рысь, белая как соль,  и  на  спине  ее  черный  волк.  Мне  также
виделось, что племя забрасывает меня камнями, потому что я превратил  воду
источника в кровь, чтобы запугать их.
     Наконец, я открыл глаза. Во рту было ощущение костяной пыли,  а  тело
было каменным. Я огляделся. Я находился в  хижине  из  тростника  и  глины
рядом с палаткой мальчиков, куда помещали больных. Было темно,  но  сейчас
ко мне приблизился свет. За светом я различил тощую тень  и  узнал  ее  по
запаху. Это был Сил.
     По дрожанию лампы я понял, что он в жутком настроении. Иногда у  него
на губах выступала пена, и он кричал, как женщина-роженица,  что  вызывало
тревогу у  воинов,  которые  боялись  его  колдовства.  Увидев,  что  я  в
сознании, он  начал  ворчать  надо  мной  свои  проклятья,  называть  меня
червячным дерьмом и другими нежными именами. Время от времени  брызги  его
слюны попадали мне на лицо. Я вспомнил, что укусил его.
     - Приветствую тебя, Сил, - сказал я. - Что это  отравило  меня,  твои
грязные иглы или твои грязные лапы?
     Он пронзительно закричал, и на мою грудь упала капля  горячего  масла
из глиняной лампы. Я, наверное, был еще не совсем здоров, иначе я не  стал
бы говорить с ним так прямо, потому что он был враг, а у  меня  и  так  их
было достаточно. Но в то время и этим позабавился.
     Тут я услышал голос Котты из дальнего угла хижины.
     - Он говорит чепуху, пророк, это всего  лишь  лихорадка.  Не  обращай
внимания. Такие бредни ниже твоего достоинства.
     Сил рывком обернулся, и  свет  лампы  упал  на  нее.  Она  занималась
каким-то врачеванием, сосредоточенно, как будто могла видеть, что делает.
     - Нет у него никакой лихорадки, женщина - проскрипел Сил. - Это в нем
чужая кровь. Он не склоняется перед обычаями красных  крарлов.  Завтра  на
заре он придет в раскрашенную палатку, и я буду судить его, и  Одноглазый.
- И его шишковатая рука поползла по рисунку змея на его груди.
     - Как решишь, пророк, - вежливо ответила Котта, - но он сын вождя.
     Сил швырнул лампу и вылетел, как злой ветер.
     - Умен мальчик, - сказала Котта, - так бесить Сила.
     - Не учи меня, Котта, - сказал я. - Скажи мне, как долго я здесь.
     - День Обряда, следующую ночь, только что прошедший день.
     Это меня немного испугало. Я сказал:
     - Мне лучше?
     - Лучше или хуже. Ты и другие будут судить об этом.
     - Женщины всегда говорят загадками, - сказал я. Я сел, и в  голове  у
меня немного зазвенело, но быстро прояснилось.  Я  чувствовал  себя  почти
нормально и был голоден. - Дай мне поесть, - попросил я.
     - Я сначала дам тебе зеркало, - сказала она,  -  а  потом  посмотрим,
будешь ли ты все еще голоден.
     Это вызвало во мне раздражение,  зеркала  -  женские  игрушки.  Я  не
осуждал Тафру за то, что ей хотелось смотреться в зеркало, там было на что
посмотреть, но  свое  лицо  я  едва  знал.  Все-таки  Котта  принесла  мне
бронзовое зеркало и  держала  так,  чтобы  я  мог  видеть  отражение.  Она
показывала мне не лицо, а грудь и руки, где иглы нанесли знаки  племени  и
крарла.
     Я подумал, что лампа плохо светит, потом - что виновато  зеркало  или
мои глаза. Наконец, до меня дошло, что ничьей вины тут нет.
     - Значит, так? - спросил я ее.
     - Да, - сказала Котта.
     Я потрогал свое мускулистое тело, проверяя на ощупь, и  уставился  на
себя. Я мог и без зеркала видеть.
     На мне не было ни одного следа татуировки, ни одного шрама от игл,  и
никаких красок, как будто никогда и не было.
     - Может, он обманул меня? -  сказал  я.  -  Только  притворялся,  что
работает надо мной, как другие жрецы, и дым одурманил меня?
     - О нет, работа была сделана. Многие видели ее: копье - символ крарла
и вол - знак племени, и знак Эттука из  трех  колец.  Но  сейчас  это  все
зажило и исчезло с твоего твердого мраморного тела, на котором никогда  не
бывает ни единого пятнышка, о сын Тафры.
     Ее предсказание сбылось. Я забыл про голод.
     - Без татуировки я на воин, - сказал я.
     - Именно так, - сказала Котта, - не воин.



                                    3

     Когда-то  ритуал  Обряда  для  мальчиков  был,   возможно,   исполнен
глубокого значения. Некоторые из жрецов до  сих  пор  бормотали  что-то  о
богах, которые приходили в эти дни, и говорили, что черные  люди  с  болот
поклоняются золотой книге, которая с ними говорит. Но в крарле Эттука, как
и у всех краснокожих племен - дагкта, скойана, хинга, итра, дрогоуи  -  от
прежней значительности осталась только поверхностная шелуха, пропала  сама
суть, не было никакой тайны, ничего,  что  могло  бы  возвысить  душу  или
опьяняюще подействовать на голову.  И,  как  это  обычно  происходит,  чем
бессмысленнее становился  ритуал,  тем  больше  старались  поддержать  его
внешнюю значительность. У моуи есть поговорка: вождь облачается в золото и
пурпур, только бог не боится наготы.
     Поэтому они носились с Обрядом, а на самом деле это было ничто, и как
бы в доказательство его бессмысленности на мне не осталось никаких  следов
татуировки и раскраски. Теперь они обернутся против меня в растерянности и
оскорбленной до смешного варварской гордости. Но  кое-что  было  для  меня
важным. Их обычаи никогда не значили для меня много, произведение в  воины
было лишь формой, я не чувствовал ни гордости, ни славы в этом. Я  никогда
не был членом их рода. Я признавал в себе только кровь Тафры;  ее  далекий
крарл, теперь исчезнувший, я считал родным. Но чтобы дагкта  считали  меня
чем-то меньшим, чем  отбросы  стаи,  меньшим,  чем  юноши,  с  которыми  я
сражался и побеждал, которых пренебрежительно не признавал  себе  равными,
подлецы, оскорблявшие имя моей матери, считаться хуже их - этого я не  мог
потерпеть. Я вспомнил, наконец, что я сын вождя - Тувек Нар Эттук.
     Когда взошло солнце, я был готов, как не был готов в день  Обряда.  В
то утро с иглами я был обеспокоен мыслями о своей смерти, а вот я жив, цел
и невредим.
     Раскрашенная палатка Эттука сияла выше тоннелей в  сводчатой  пещере.
Отсюда вниз по восточному склону гор путь лежал к  зимним  стойлам  коз  и
лошадей. Там всегда было несколько мужчин для  охраны  скота  от  соседних
крарлов, так как любой крарл был готов украсть  у  другого,  когда  запасы
истощались. Сегодня я разглядел только двоих сторожей, хотя лошади паслись
в поле, жуя кору сосен.
     Вскоре я обнаружил, куда ушли остальные мужчины.
     Склон под раскрашенной палаткой кишел воинами, опиравшимися  на  свои
копья, они ухмылялись и смеялись. Я мог видеть их лица  как  только  вышел
из-под тоннелей. Они вспугнули женщин и прогнали их с собрания,  но  я  на
протяжении всего пути чувствовал устремленные на меня взгляды. Если  я  не
добьюсь признания сегодня, моя жизнь будет нелегкой. Не только лисы  будут
стремиться вцепиться зубами мне в горло, но и лисицы вцепятся мне в спину.
Я не собирался стать посмешищем для женской половины.
     Огонь расцветил вход в пещеру драгоценными красными камнями.  У  огня
сидел Эттук и  почесывал  свою  заплетенную  бороду.  У  него  было  такое
выражение, какое я видел и раньше, как будто он не уверен - разгневан  или
обрадован он моей бедой. Сбоку от него был Сил, а  позади,  на  корточках,
разогревая им пиво, сидела Силова сука-дочь. Это, несомненно,  еще  больше
раззадорило меня. Руки ее горели  от  жара  костра,  но  ей  не  терпелось
согреться в пламени моего позора.  Она  была  моложе  Тафры,  но  тощая  и
жилистая,  за  исключением  грудей.  Они  были  тяжелые,  бесформенные,  и
болтались, ничуть не  соблазняя  меня.  Ее  выцветшие  волосы  были  цвета
гнилого абрикоса.
     Я поднял руку в приветствии Эттуку.
     - Привет, мой вождь. Твой сын приветствует тебя.
     Он посмотрел на меня сверху вниз, довольный, что палатка находится на
возвышении. Он уже не мог смотреть на меня сверху вниз,  когда  мы  стояли
рядом.
     - Привет, Тувек. Я слышал, ты опять в осином гнезде.
     - Осы очень легко расстраиваются, мой вождь, -  сказал  я  как  можно
слаще, ощущая уксус внутри.
     Сил что-то прокричал мне. Он часто бывал невразумительным в припадках
гнева, хотя намерения его были достаточно прозрачны.
     - Сил говорит, ты  провинился  кое  в  чем,  -  сказал  Эттук.  -  Он
предполагает, что ты осквернил Обряд, священное таинство, о котором нельзя
говорить.
     Обряду всегда приписывали это дополнительное  название,  подразумевая
какую-то тайну, которая когда-то была в нем. Я понял, что  Сил  не  сказал
Эттуку, в чем конкретно было дело. Он задумал устроить для них потрясающее
зрелище, где я буду центральной фигурой.
     - Мой вождь, - сказал я медленно  и  отчетливо,  -  возможно,  пророк
забывает, что я твой сын и что твоя честь задета, когда задевается моя.
     Эттук проглотил  это.  Он  пристально  смотрел  на  меня  сузившимися
глазами, выжидая. Я сказал:
     - Пророк пусть скажет, что я совершил, я отвечу, а тебе,  мой  вождь,
судить.
     - Очень хорошо, - сказал Эттук. Он посмотрел на Сила. - Говори же.
     Сил выпрямился и весь задрожал. Он мокротно  откашлялся  в  костер  и
возопил:
     - Я  сам  метил  его,  как  метят  воина.  Он  не  хотел,  ругался  и
сопротивлялся. Когда другие мальчики поднялись  мужчинами,  он  лежал  без
чувств и стонал. Травница лечила  его  от  лихорадки.  Потом  я  пришел  и
увидел, что Одноглазый Змей покарал его за его трусость и слабость.
     Я был одет по-зимнему, как и все остальные, в зашнурованную рубашку и
плащ. Они еще ничего не видели. Сил подался  вперед,  тыча  в  меня  через
огонь.
     - Снимай одежду. Раздевайся, раздевайся и покажи свой жалкий позор.
     Воины застыли в ожидании. Эттук ухмылялся и сразу  нахмурился.  Глаза
Сил-На горели через прорези в ее  шайрине.  Я  не  пошевелился,  и  Сил  в
бешенстве завертелся на валу, подпрыгивая и покрываясь пеной.
     Так как я и раньше приводил его в ярость, дальнейшее  затягивание  не
сулило ничего нового.
     - Осторожно, дедушка, - сказал я учтиво. - Ваши кости,  должно  быть,
хрупкие, надо беречь себя.
     - О каком позоре идет  речь?  -  проревел  Эттук  с  побледневшим  от
нетерпения лицом. - Отвечай, Тувек.
     - Очень хорошо. Я отвечу. Этот старый безумец так плохо выполнил свою
работу с иглами, что мое тело зажило без каких-либо следов.
     Я развязал шнурки на рубашке и показал им. Они заурчали  и  спрыгнули
вниз, чтобы получше рассмотреть. Остались только Эттук, Сил и плод Силовых
чресел.
     Они были озадачены, эти воины. Они рыскали вокруг меня, шевеля своими
рыжими бровями, а затем вернулись к пещере, сбившись в кучу. Один сказал:
     - Он не воин.
     Только это и было нужно. Все подхватили это многоголосым воем.
     И тут, хоть я и был готов к этому, ярость захлестнула меня.  Голос  у
меня поломался рано, уже с  двенадцати  лет  я  говорил,  как  мужчина.  Я
наполнил легкие воздухом и загремел, перекрывая все их голоса.
     - Значит, я не воин? Пусть каждый воин, который считает меня все  еще
мальчиком, подойдет и сразится со мной. Это честно, я думаю.
     Они стихли. И оглянулись, раздумывая, осмеять  или  убить  меня,  что
было трудной работой для их блошиного мозга.
     Высоко на валу засмеялся Эттук.
     - Мой сын храбр, - сказал он. - Ему  всего  четырнадцать  лет,  а  он
покушается на взрослых мужчин.
     - Ты требуешь, чтобы я убил их? - спросил я его. - Бой на  смерть?  Я
готов.
     У меня был только мой детский нож, но он был по руке, и я наточил его
перед приходом.
     Эттук  оглядел  воинов,  все  еще  смеясь.  Сил  захрустел  суставами
пальцев, а его сука-дочь перекипятила пиво.
     - Да, - резко сказал Эттук, - эта история  с  узорами.  Может,  здесь
какое-то недоразумение; чернила смылись из-за  пота  во  время  лихорадки.
Пусть испытает себя. Пусть  борется.  Если  он  победит  воина,  он  будет
считаться воином. Я вождь, и это мое слово. Ты, Дистик. Дай  ему  один  из
своих ножей. Не поддавайся ему только потому, что в нем моя кровь.
     Дистик ухмыльнулся.
     - Не буду, мой вождь.
     Он был самым крупным из них, поджарым,  весь  в  узлах  из  мускулов,
гибкий, как молодой пес. Теперь я  наверняка  знал,  что  Эттуку  хотелось
увидеть меня вмятым лицом в снег. Мне пришло в голову, что в случае  моего
поражения он сможет отказаться от меня, как от слабака, и выбрать  себе  в
наследники одного из своих бастардов; у него было двое  старше  меня,  уже
прошедших испытание. Они были такие же тупые, как и он,  и  не  доставляли
мне хлопот, чтобы  помнить  о  них  или  остерегаться.  Конечно,  если  он
отвергнет меня, он отвергнет и Тафру вместе со  мной,  но  у  нее  в  этом
решении не будет голоса. Для него это не  будет  иметь  значения,  он  все
равно сможет приходить к ней и вставлять в нее свой член, когда  пожелает,
таким образом она  не  будет  обойдена  его  вниманием,  но  без  чести  и
защищенности, которые давал титул жены.
     Дистик метнул мне свой нож. Он был  тупой,  но  я  не  спорил.  Я  не
боялся; я никогда в жизни не боялся боя. Где то во мне  постоянно  таилось
ожесточенное рычание, и я только рад был случаю выпустить его  на  волю  и
кусать. И я еще ни разу не был побежден. Даже когда Дистик  бросился  вниз
по склону, страшно вопя, я не сомневался в себе. Если я и был меньше  его,
я не был тщедушным, и у меня была голова на плечах.
     Я  был  уверен,  что  сначала  он  думал,  что  это  будет  для  него
развлечением. Он думал, что сможет швырять меня и играть мной, нанести мне
одну-две раны, чтобы заставить  пожалеть  о  моей  заносчивости.  В  конце
концов, он был мужчина, а я мальчик, поэтому он приближался ко мне  совсем
не так, как если бы я был ему ровней.
     Пока он подбегал, я ждал, а потом отступил в  сторону  и  подбил  его
правую ногу. Мне показалось, я был недостаточно быстр,  но  это  оказалось
слишком быстрым для Дистика, он с криком рухнул на левое колено.
     Я дал ему подняться и повернуться ко мне. Рожа у него  была  красная,
как и его косы. Он поиграл ножом, стараясь достать мой левый  бок,  потому
что я держал длинный нож с правой  стороны,  но  я  хорошо  владею  обеими
руками, и когда он качнулся ко мне, я поднял левый кулак с детским  ножом,
зажатым в нем. Он не ожидал этого, а также остроты лезвия. Я разрезал  ему
ладонь до хряща, и его собственное оружие покатилось вниз по склону.
     Дистик замешкался на мгновение, малиновая  кровь  капала  четками  на
белый снег. Потом он ринулся на меня, как волк.
     Его вес сделал  свое  дело:  мы  оба  опрокинулись,  перевернулись  и
покатились вниз, вслед за его ножом. Я ударился спиной  о  твердый  камень
подо льдом, а Дистик со всей силы  ударил  меня  кулаком  в  пах.  Я  был,
пожалуй, слишком самонадеян и не ожидал этого от него, так же как и он  не
ждал от меня многого. На секунду у меня  от  боли  перехватило  дыхание  и
потемнело в глазах, но у меня хватило самообладания не останавливаться,  и
мы продолжали катиться вниз.  В  движении  он  не  мог  одолеть  меня  или
попытаться снова завладеть своим ножом.
     Боль в спине и паху перешла в барабанную дробь, меня чуть не вырвало,
а из глаз сыпались искры. Он схватил меня за волосы, длинные, как  у  него
самого; думаю, он готовился сломать мне  шею,  как  только  наше  движение
достаточно замедлится; его уже не заботило, кто и что я был. Второй  рукой
он крепко прижимал обе мои руки к бокам. Я  потерял  оба  ножа,  наверное,
когда он ударил меня. Я вспомнил, как он тяжело грохнулся на левое колено,
и зажал это колено между своими с такой силой, что затрещали кости. Дистик
взвыл, и его хватка на моих волосах ослабла. Я поднырнул под  его  руку  и
впился ему в горло зубами, прокусив его. Я почувствовал вкус его крови  во
рту. К этому времени я обезумел от сражения,  и  соленый  вкус  его  крови
доставил мне радость.
     Он пытался стряхнуть меня и ослабил хватку, стараясь оторвать от себя
мою голову. В этот момент мы вкатились в мягкий  сугроб.  Я  отпустил  его
горло и ударил его в челюсть что было сил, почувствовав, как щелкнули  под
кулаком зубы. Он взревел, лежа на боку в сугробе, а  я  отпрыгнул  и  всем
своим весом приземлился на его ребра. Дух вышел из него кровавым  облаком,
он скрючился, задыхаясь и обессилев.
     Я встал, дрожа от ненависти, жажды и победы, и  посмотрел  в  сторону
пещеры.
     Мне суждено было испытать час сюрпризов. Я никак не ожидал того,  что
увидел.
     Ко мне  направлялись  трое  с  каменными  грубыми  лицами,  с  ножами
наготове: так они шли бы прикончить медведя в капкане.
     Мне подумалось, что это слишком очевидно. Эттук не может позволить им
напасть втроем на одного мальчика; это слишком явно покажет, как сильно он
хочет, чтобы я сломался. Но Эттук не пошевелился, и герои приближались.
     Я быстро оглянулся, ища глазами нож Дистика или свой,  но  ничего  не
увидел на снегу. Я должен был  бы  забеспокоиться,  но  я  рвался  в  бой;
последняя схватка обострила мой аппетит к сражению.
     Дистик все еще лежал ничком, тяжело  хватая  ртом  воздух.  Я  рывком
перевернул его на спину, и он метнулся,  попытавшись  оттолкнуть  меня.  У
него на шее висел большой зуб из слоновой  кости,  длиной  с  мою  ладонь,
совершенно целый, за исключением отверстия для ремня, на котором он висел.
Он нашел его в какой-то дальней пещере много лет назад и носил на счастье.
Ввиду того, что удача покинула его, вполне уместно  было  сорвать  с  него
этот зуб, и, похоже, он согласился, потому как не оказал сопротивления.  В
моей руке зуб выглядел почти как кинжал.
     Воины не спешили приблизиться ко мне, так  как  склон  был  скользким
после нашего падения, но кто-то вырвался вперед. Я увидел его косой глаз и
узнал Джорка, отца Фида. Тогда я взбежал по склону ему навстречу.
     Я двигался стремительно, чтобы не поскользнуться, и с размаху  вонзил
зуб-монстр Дистика в его шею в том месте, где была артерия. Кровь брызнула
на нас обоих фонтаном; он  качнулся  со  сдавленным  криком  и  повалился,
увлекая за собой мое оружие. В этот момент что-то во  мне  произошло,  как
будто разорвалась прочная ткань. В моей голове вспыхнул  белый  свет.  Как
будто какой-то голос пел мне: "Зверь выпущен из клетки".
     Я поравнялся с последними двумя воинами.  Я  едва  заметил,  кто  они
такие. Тот, что б