дошла к Тафре и  заговорила
с ней. Я не знаю, какие именно слова Чула выбрала, но суть их сводилась  к
тому, что я предпочитаю лежать на своей матери, нежели на жене, и проделал
это много раз.
     Женщины всегда были готовы усыпать  дорогу  Тафры  камнями.  Их  уши,
должно быть, радостно навострились. Котта сказала что-то в том смысле, что
от кислого настроения у Чулы свернется молоко. Но  Тафра  молча  встала  и
ушла в свою палатку.
     Всегда найдутся языки, с радостью разносящие любые новости. Я услышал
о том, что произошло, утром. Я сразу направился  к  водопаду,  к  которому
женщины ходили за водой. Чула была там, и еще тридцать или больше  женщин,
что было отлично, потому что я хотел, чтобы они видели. Я подошел к Чуле и
ударил так, что она упала на землю, и горшок с водой разлетелся на  куски.
Женщины закричали и отпрянули, но Чула от страха не могла кричать.
     - Еще раз поговори с моей матерью так, как в Ночь Сиххарна, и  будешь
молчать всегда, потому что я сломаю тебе шею.
     Потом я наклонился - она догадалась  и  пронзительно  закричала  -  и
сорвал с цепочки зелено-голубой камень. Я потряс им перед лицом Чулы.
     - Эго будет знаком того, что ты приносишь извинения.
     Она была не настолько глупа, чтобы спорить, хотя глаза ее выскакивали
из орбит от испуга и бешенства.
     Затем я отправился к Тафре, но там был Эттук; я слышал его хрюканье и
сопенье. Я чуть не обезумел от ярости. Я взял копья и собак и пошел в  лес
один, чтобы найти в охоте успокоение и еще что-нибудь, что смогу отыскать.
     Собаки были хорошие. Я получил  их  на  собрании  дагкта  пару  весен
назад, двух длинноногих дьяволов с кисточками  на  хвостах,  цвета  серого
песка; их почти невозможно было отличить друг от друга.
     Угрызения совести, которые я испытал на последней своей  мальчишеской
охоте, когда убил оленей у зимней заводи, оставили  меня.  В  тот  день  я
увидел смерть, какой она была, только потому, что боялся, что сам нахожусь
на краю гибели. Но я выжил и убивал мужчин с тех пор, не щадя их  крови  и
боли.
     Собаки быстро нашли след  самца  оленя  и  весело  бежали  по  лесным
дорожкам.
     Лес горел янтарем, золотом и рубинами осени, а тропинки были засыпаны
опавшими красными листьями. Запах дыма от костров и факелов Ночи  Сиххарна
задержался здесь, как запах самого догорающего города.
     Лапы собак отпечатывались на листьях. Вскоре моя  ярость  остыла  под
багровыми ветками.
     Мы так и не взяли самца. Это был глубокий след, яркий, но не  свежий,
но мелкой добычи было множество. Я с такой же  легкостью  потерял  в  лесу
день, с какой и мое плохое настроение. На закате солнца, не собираясь  еще
к своей жене и в свою палатку, я развел огонь при помощи кремней и обжарил
мясо своей добычи.  Я  поел  как  всегда  немного,  отдавая  лучшие  куски
собакам, и они с наслаждением ворчали над ними.
     Сумеречное небо сияло и разливалось сквозь деревья, как  вино,  делая
лес тихим, как озеро, только осенний ветер что-то говорил.  Я  держал  нож
под рукой и не боялся спать  под  открытым  небом.  Немногие  дикие  твари
бросятся на человека в теплые месяцы года; даже волки ходят  жирные.  Если
кто-то появится, собаки поднимут меня.
     Когда я потянулся перед сном, я почувствовал себя очистившимся, самим
собой, таким, каким я был,  мальчиком,  которому  ни  перед  кем  не  надо
отвечать и которого  не  омрачают  никакие  ссоры.  У  меня  было  желание
отправиться одному на рассвете, оставив  позади  очаг,  палатку  и  крарл,
обычаи и гордость, злобную жену, язвительные слава  и  битву-вожделение  и
всю чушь моего прошлого. Да, даже оставить мать с ее  лицом,  укутанным  в
черное. Хорошо мечтать, хотя чувствуешь, что  якорь  крепко  сидит  в  дне
твоей жизни.
     Я проснулся в полночь. Сел и огляделся, но  собаки  лежали  спокойно,
как  серые  валики,  уткнувшись  носами  в   мясные   кости.   Небо   было
многозвездным, а деревья  окутаны  легкой  тенью.  Казалось,  нечему  меня
разбудить, однако это было как чары. Я поднялся на ноги, сделал шага  два.
Собаки продолжали спать, лес тоже, и я остался один на  один  с  тем,  что
притягивало меня.
     Я ступал тихо, но без опаски. Я  прошел  шагов  восемьдесят  и  думал
возвращаться, как вдруг оказался в более старой части  леса,  где  деревья
были подобны массивным колоннам, а воздух тяжел от их смолистого  аромата.
Возможно, именно этот аромат и разбудил меня, это  застоявшееся  невнятное
бормотание почвы, коры и веков на свежем воздухе.
     Между стволами была открытая площадка, и в центре ее что-то белое.
     На минуту мной овладели безумные мысли, припомнились истории. Потом я
рассмотрел. Здесь из земли  бил  ключ,  и  около  тысячи  лет  назад  была
установлена чаша для собирания воды, а над ней на постаменте  -  мраморная
девушка. Я думаю, она была богиней ключа или рощи.
     Чаща позеленела и обросла травами, воду  даже  ручейком  нельзя  было
назвать.  Лианы  обвили   постамент,   как   темная   веревка.   Но   она,
девушка-богиня, была чиста как утро под луной, которая все еще лила на нее
свой свет сквозь листья.
     Она была человеческого роста, не высокая, но стройная, с  прелестными
крепкими грудями и талией танцовщицы,  и  ее  вырезанные  в  камне  одежды
струились по бедрам, как змейки. Лицо ее обветрилось, но  все  равно  было
прекрасно, как ни одно женское  лицо,  какое  я  когда-либо  видел.  И  ее
каменные волосы разлетались лучами, как застывшее пламя, поднятое каменным
ветром.
     Я никогда не встречал еще девушку, которая была нужна мне больше, чем
на час с небольшим. Странно найти ее заключенной в  мрамор.  Должно  быть,
полночный час и древность леса подействовали  на  меня,  но  у  меня  было
представление, что она будет моей, что она сойдет с  постамента  и  оживет
для меня.
     Тут я услышал, что собаки залаяли, как на медведя.  Я  повернулся  и,
ругаясь, побежал назад, и чары разрушились. Я  понял,  что  собаки  просто
искали меня, больше ничего не случилось, и  они  кинулись  ко  мне,  глупо
виляя хвостами, улыбаясь и тяжело дыша.
     Я не вернулся в рощу даже утром.  Я  знал,  что  найду  разрушающуюся
запаршивевшую статую с расколотым лицом и порослью мха  между  губами.  Не
будет хватать куска плеча или груди. Я не хотел этого видеть.
     Возвращаясь домой в крарл, я вспомнил об изумруде в моем поясе.
     Казалось, я отсутствовал годы; в этой ночи было что-то, что  изменило
меня. Я ожидал увидеть новые лица, а Эттука, Тафру и Чулу давно в  могиле.
И впрямь - сон мальчика. Спускаясь, я вскоре увидел дым от главного костра
и дальше дымы других костров, где расположились другие крарлы.
     Я вошел в палатку Тафры, она была одна, в отличие от предыдущего дня.
     Я не намеревался проявлять утонченность манер. Я  показал  ей  камень
Чулы.
     - Возьми и носи это. Я сказал, что она пожалеет, если  оскорбит  тебя
снова.
     - Нет, - сказала мать нерешительно, - я не хочу ее драгоценность.
     Я кинул изумруд к ее зеркалу и повернулся, чтобы уйти.
     - Подожди, - сказала Тафра, и ее голос был так полон  боли,  что  мне
тоже стало больно. - Тувек, ты ненавидишь меня за то, что она сказала?
     Я подождал, стоя к ней спиной. Когда овладел собой, я сказал:
     - Девчонка безмозглая.  Неужели  от  тебя  я  должен  слышать  ту  же
глупость?
     - Скажи, что мне делать. Я сделаю это, -  проговорила  она.  -  Я  не
вынесу твоего гнева. Ты все, что у меня есть.
     - Я сказал, что тебе делать. Ты будешь носить ее украшение.
     - Да, - сказала она.
     Услышав ее тон, я огорчился. Я ни разу не ссорился со своей матерью.
     - Когда я приду сюда в следующий раз, - сказал я, - не закрывай  лицо
вуалью.
     - Закон крарла...
     - Думаешь, один из их красных богов ударит тебя, если ты ослушаешься?
Слушайся меня.
     Я прислушивался к ее движениям, зная, что добился своего. Она подошла
ко мне и дотронулась до моей руки, и она сняла маску с лица.
     Я не видел ее лица уже несколько месяцев. Оно было не таким, каким  я
его помнил. Стоя близко, я не мог не разглядеть ее возраст. Через  входной
клапан палатки проникал свет и освещал мне морщинки около ее глаз  и  рта.
Ее красота угасала, как пламя. Мне захотелось плакать. Я зарылся головой в
ее волосы, чтобы не видеть. Она подумала, что это лишь  проявление  любви.
Это обрадовало ее.




                           ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВОИН


                                    1

     Время шло; я не чувствовал, как оно проходит. Времена года  мелькали,
как люди в тумане.
     Моя палатка была богата награбленным, и мои жены сияли и  сверкали  в
добытых мной украшениях. За четыре года я женился еще  на  двух  девушках,
полагая, что они будут сражаться  между  собой  и  стачивать  свои  когти,
прежде чем идти жаловаться ко  мне.  Чула  рожала  мне  сыновей  три  лета
подряд, а Мока выпустила из своих ворот сразу двоих  за  одну  ночь,  и  в
следующую зиму еще двоих. Асуа, казалось, настроилась на больных  девочек,
большинство из которых умирало.  В  девятнадцать  лет  у  меня  было  семь
законных сыновей и два незаконнорожденных в крарле Эттука и  еще  три  или
четыре в дальних крарлах.
     Я убил в сражениях столько мужчин, что потерял уже  счет.  Магическим
ритуальным  числом  в  крарлах  было  сорок.  Считалось,  что  это   число
умиротворит любых духов.  Сказать,  что  ты  убил  сорок  мужчин,  значило
сказать, что ты положил  легион.  Итак,  Тувек-Нар-Эттук,  убийца  сорока,
хозяин трех  женщин,  производитель  тринадцати  сыновей,  был  существом,
которого приветствовали мужчины, существом, на  которого  упорно  смотрели
женщины, существом, от которого воины бежали или на  которого  нападали  с
копьями. Внутри этого существа был я. Если поместить леопарда в  клетку  и
закрыть ее от света, никогда не узнаешь, что леопард там. Он будет  спать,
тосковать и умрет. Так же было и со мной, только я  не  подозревал  этого:
зверь в завешенной клетке, спящий, полумертвый и немой.
     Эттук старел, серел и седел, но был еще  крепок  и  рад  воевать.  От
пьянства у него было огромное пузо; его  нужно  было  поддерживать,  чтобы
посадить в седло, и очень часто маленькие лошади падали под  ним  замертво
после дневной скачки. Возраст не мешал ему заниматься и другой  ездой.  Он
не взял ни одной новой жены, но у него была пара потаскушек, к которым  он
ходил теперь чаще, чем к Тафре. Я понимал, что это пугает ее, она  боится,
что будет отвергнута. Она прилагала усилия, чтобы вернуть  его.  Во  время
летних и зимних перемирий следопыты моуи часто приходили прямо в  крарл  и
стояли у палатки Тафры, предлагая на обмен изысканности  древних  городов:
духи, благовония, даже порошки для поддержания крови. Время от времени  ее
бледная рука, тяжело увешанная кольцами и браслетами  -  знаками  прежнего
вожделения Эттука, раздвигала полог палатки и показывала на  ту  или  иную
вещь, которую она возьмет.
     Я хотел сказать ей: пусть он уходит, тем лучше. У меня есть  палатка,
богатство, я могу позаботиться о тебе. Но слова почему-то не шли. Мне было
неловко говорить о его спаривании с ней.  Кроме  того,  она  нервничала  и
из-за меня, наследника Эттука.
     Я начал думать о смерти Эттука, о времени, когда я  должен  стать  во
главе племени. Странно, что я не думал об этом раньше. Но  титул  и  крарл
стоили так мало, что вряд ли мне даже снилось, что я хочу или тайно  желаю
их.  В  действительности  мои   мысли   об   этом   были   отрывочными   и
беспорядочными. Крарл боялся меня в сражении, но не любил меня. Если бы  у
них был предлог, они бы могли прикончить выскочку-чужака,  и  с  радостью.
Мне нужно было бы действовать с  такой  исключительной  хитростью  в  деле
устранения Эттука (который им вполне нравился,  будучи  точно  таким,  как
они), что я сомневался  в  возможности  осуществления  какого-либо  плана.
Временами на протяжении тех лет,  которые  прошли  со  дня  моей  битвы  с
четырьмя смельчаками, я чувствовал, как ненависть  Эттука  горячим  ветром
обжигала мне спину. Будучи тугодумом и  глупцом,  расположенным  больше  к
увеселениям, чем к мыслительной деятельности, он тоже  не  имел  реального
плана относительно того, как избавиться от меня. Ему тоже понадобилась  бы
хитрость, ибо по видимости я был ему хорошим сыном, всегда учтивым, всегда
присоединялся к его решению  во  всех  соглашениях  и  маленьких  сонетах,
происходивших иногда между крарлами, всегда делал  ему  подарки  из  своих
трофеев. Нет, ему нельзя было просто так повалить меня у  них  на  глазах.
Без сомнения он надеялся, что сражения сделают это за него, потому  что  я
действовал в бою как безумец, но удача не покидала меня.
     Зима моего  девятнадцатилетия  была  очень  плохая,  худшая  на  моей
памяти. На протяжении многих дней снег сыпался густым занавесом,  а  потом
замерз,  как  белое  железо.  Горные  волки  рыскали  тощими  стаями.  Они
приходили в лагерь по ночами через щели в частоколе, невзирая на  копья  и
костры, истекая слюной от запаха человека. Другой добычи не было.
     Перемирия тоже были нарушены. В месяц Серого  Пса  пятьдесят  скойана
напали на крарл Эттука черной ночью.  Они  взяли  стадо  коз  и  несколько
лошадей  (к  тому  времени  мы  начали  есть  лошадей)  и  угнали  их   за
остроконечные хребты. К рассвету они были уже за три долины от нас.  Эттук
дал мне двадцать человек, к ним присоединились еще некоторые  из  соседних
крарлов дагкта, которым скойана тоже нанесли визит, и мы настигли  их.  Мы
бились  в  узкой  балке,  с  трех  сторон  окруженной  горными   хребтами,
теснившими нас друг к другу.  Белая  земля  вскоре  окрасилась  кровью,  и
наутро вдоль границ лагеря дагкта было выставлено порядка  сорока  красных
голов с татуировкой скойана  в  знак  предупреждения  другим  с  подобными
намерениями.
     Моуи тоже иногда грабили нас, но чаще они вели меновую торговлю. В ту
зиму серебряные цепочки и железные городские кинжалы шли за козью ногу или
половину конской печени. Мы кое-что слышали также об их городских друзьях,
всадниках   на   горных   перевалах   в   глубоком    снегу,    сверкавших
драгоценностями, изголодавшихся, как и племена, но никто  не  знал,  зачем
они там - за мясом, рабами или просто сошли с ума.
     Погода не переменилась ни в месяц Черного Пса, как это обычно бывало,
ни в месяц Кнута, когда должны были задуть ветры и  пройти  первые  дожди.
Некоторые старики принялись рассказывать, что уже была такая  зима,  когда
они были воинами, и что это был год катастроф и разочарований. Но  старики
вечно крутят эту шарманку. Лето было жарче, зима холоднее в пору их  силы,
а воздух напоен героическими событиями и чудесами.
     Жрецы, Сил тоже, поднялись в какую-то горную пещеру и в течение  трех
дней завывали и били в гонги. А много нам это дало?
     Никакой охоты не было на протяжении всей цепи долин.  Дети  падали  и
умирали, и племена выбрасывали всех младенцев женского пола, родившихся  в
палатках. В это неудачное время Асуа родила четвертую девочку. Несмотря на
свою слабость, моя жена колотила меня кулаками, когда я достал ребенка  из
корзины.
     - Тихо, - сказал я. - Это закон. Твои отпрыски все равно умирают.
     - Эта будет жить, - закричала она. - Клянусь,  она  будет  жить.  Она
вырастет красивой и принесет тебе честь в замужестве, о, Тувек, не отбирай
ее у меня!
     Я посмотрел на ее лицо, залитое слезами и бледное,  как  творог.  Она
была хорошенькой когда-то, но рождение детей, их смерть, и печаль, и голод
изменили ее. Мне стало жаль ее, бедняжку, у нее  ничего  больше  не  было.
Ребенок все равно умрет, как я сказал, и, кроме того, к черту их законы; я
сам себе хозяин.
     - Ладно, - сказал я, - сохрани ее.
     Два дня спустя по горам пронеслись ветры, но без дождя. Мощные порывы
взметали лед и сваливали в кучи вокруг всего, что стояло. Вскоре  огромные
лавины понеслись по высоким склонам на север; они гремели день и ночь.
     Однажды утром буря стихла, и  я  подстрелил  пару  костлявых  зайцев,
промышлявших среди деревьев. Ребра у них торчали, как и у людей, но я  был
рад заполучить и это.
     Я намеревался  оставить  одного  зайца  в  палатке  Тафры.  Съедобные
подношения Эттука стали теперь скуднее, так как ему надо было поддерживать
пухлость своих двух шлюх. Но когда я пришел туда, ее не было. Как  обычно,
какая-то  женщина  бездельничала  поблизости,  присматривая  за  огнем   в
углублении.
     - Где моя мать?
     - Она ушла к Котте, - сказала женщина.
     Меня это обеспокоило, так как, хотя Котта и  моя  мать  часто  бывали
вместе, женщины ходили в палатку Котты только когда нуждались в помощи или
болели.
     Я отдал зайцев женщине, чтобы она ошкурила и очистила их, сказал, что
ее ждет, если она украдет  хоть  часть  из  них,  а  потом  направился  по
тоннелям к жилищу Котлы.
     Я  не  вошел  сразу,  никогда  не  знаешь,  какие  женские  дела  там
происходят, и окликнул ее снаружи.
     - Минуту, воин, - сказала Котта.
     Я услышал приглушенные звуки рвоты, и живот мой  сжался,  как  клубок
змей.
     Вскоре из палатки появилась фигура  слепой  целительницы,  томная  на
фоне белого снежного света. Она что-то проверила, а потом подошла ко мне.
     - У тебя Тафра? - спросил я ее.
     Ее синие, слепые, видящие глаза посмотрели в мои, как два кремня.
     - Тафра.
     - Она больна?
     - Нет. Не больна. Она носит еще одного сына для Эттука.
     Шок от ее слов ударил меня, как кулак. Я знал все истории - как Котта
при помощи своего искусства  помогала  Тафре  избежать  беременности,  что
новые роды убьют Тафру, как это  почти  случилось  при  моем  рождении.  Я
сказал:
     - Значит,  твое  волшебное  зелье  подвело  ее?  Ты  пробуешь  другое
колдовство, чтобы избавиться от этого?
     - Что? - сказала она,  еще  суровее,  чем  я.  -  Ты  думаешь,  Котта
настолько глупа, что будет замышлять что-то против семени вождя?
     - Не серди меня, женщина. Я знаю, чем ты занималась. Думаешь, я хочу,
чтобы она рожала этого ребенка? Это убьет ее, правда? Она  не  молоденькая
девочка, и едва не умерла из-за меня. Поэтому освободи ее.  Красный  боров
имеет достаточно сыновей.
     - Я слыхала, ты следишь за своим языком, когда говоришь с воинами,  -
сказала она. - Тебе следует следить за ним сейчас. Может, я скажу  Эттуку,
как его наследник говорит о нем.
     - Скажи. Но сначала освободи ее от этого  бремени  или  мы  поговорим
по-другому.
     Она засмеялась, всего один смешок, и, приподняв вуаль,  плюнула.  Она
стояла, большая и грубая, откинув голову назад.
     - Не учи меня, черноголовик. Я не твои хнычущие жены,  что  выполняют
твои приказы и любят это.
     Я поддал бы ей так, что она полетела бы, но услышал вдруг, что  Тафра
зовет меня из палатки.
     Я отложил удар и прошел мимо Котты сквозь полог.
     В палатке сильно пахло женщинами, травами  и  жженым  углем  жаровни.
Тафра лежала на коврах, но приподнялась  на  локте,  чтобы  посмотреть  на
меня. Она больше не носила шайрин в моем присутствии, и она  была  бледнее
Асуа, когда та плакала и просила о жизни своей дочери.
     - Все хорошо, Тувек, - сказала Тафра, улыбаясь мне. - Это сделает мне
честь, я ведь думала, что уже вышла из такого возраста.
     Я посмотрел на нее, на ее белое сжавшееся лицо  и  зеленовато-голубой
изумруд Чулы в ямке под горлом.
     - Я убью его за это.
     Она посмотрела на меня в ужасе и вцепилась в мое запястье.
     - Нет, Тувек. Нет. Это  хорошо.  Я  счастлива.  Теперь  он  останется
верным мне.
     Котта вошла позади меня. Она сказала:
     - У него разболтанный язык, у прекрасного воина,  когда  он  спускает
свои мысли с поводка.  Неужели  ты  думаешь,  мальчик,  что  я  ничего  не
сделала, чтобы помочь твоей матери? Я давала  ей  зелье  и  делала  другие
вещи, но плод закрепился. Я ничего больше не могу сделать, иначе я поврежу
ей. Раз так