отню человек,  в  случае  если  вам
потребуются еще воины".
     Я ошибся, полагая, что два оставшихся джерда императора не испытывали
никаких затруднений, сидя в заключении. Задача охранять  одного  короля  и
его домочадцев, игнорируя пожар и смятение внизу,  заставляла  дрожать  от
подавляемой злости. Они были толпой  безвольных  дураков,  которые  сладко
пожили  за  спиной  борова.  Потеря  одного  из  джердов  и   смертельная,
угрожающая ненависть масрийского народа превратила их в дрожащий  студень.
Встревоженные угрозами и грубостями, раздававшимися из-за стен, и  увидев,
что к ним направляются два джерда и еще пятьсот воинов с Соремом во главе,
стражи открыли огромные ворота  и  упали  перед  принцем  на  колени.  Они
отрицали свое участие или неучастие. Они плевались при  имени  императора.
Некоторые рыдали. Они были чрезвычайно рады вручить Сорему,  принцу  крови
Храгонов, единственную вещь, которую их поставили охранять.
     Раньше я приходил сюда, как вор, пробравшись  под  стеной.  Теперь  я
ехал верхом мимо тех красот, которые тогда ночью видел только мельком.
     Это был город садов, цветущих деревьев  и  беседок.  После  дымящихся
развалин внизу было странно  видеть  неподвижных  фламинго  на  мелководье
рябого от дождя озера, каскады плакучих ив, игрушечные домики с  эмалевыми
куполами, отполированными водой. Только где-то грозно ревели дикие  звери,
почуяв запах мертвых тел, а у птиц, сидящих на ветках в крохотных клетках,
не было песен, чтобы предложить изменчивому миру.
     Малиновый дворец стоит в центре  Небесного  города.  Своими  крышами,
крытыми   розовым   симейзским   мрамором,    винно-красными    колоннами,
расширяющимися кверху, карнизами из золотого кружева и  яркими  окнами  он
напоминает храм. К дверям ведет улица, по  обеим  сторонам  которой  стоят
крылатые лошади с лицами и волосами прекрасных женщин,  каждая  высотой  в
десять футов - огромный светильник из алебастра, который пылал по ночам от
факелов, зажженных внутри. Перед  мозаичным  входом,  достаточно  широким,
чтобы в него мог въехать ряд из двадцати  всадников,  было  пятно  красной
крови, почти такое же широкое, как память Старого Хессека,  напоминание  о
мертвых рабах, чьи тела уже до краев заполнили какую-нибудь яму.
     Баснурмон  скрылся;  ничего  удивительного.  Он  увидел,  что   ветер
переменился, и оказался достаточно мудр в своем злодействе. Его  мать,  на
которой женился Храгон-Дат после Малмиранет, тоже исчезла, уехав в карете,
полной драгоценностей и безделушек.
     Император, однако, остался.
     Он сидел в комнате на  нижнем  этаже  с  двумя  своими  десятилетними
мальчиками для забав,  которые  скорчились  возле  него,  полуобезумев  от
страха.
     Я и не ожидал многого от  Храгон-Дата.  До  этого  мгновения  он  был
титулом и целью - целью Сорема больше, чем моей. Я не ожидал многого и  не
ошибся. Он всматривался в наши лица своими  выцветшими,  уже  не  голубыми
глазами, утонувшими, как в подушках, в  складках  его  темно-желтой  кожи.
Густые вьющиеся волосы оказались  париком,  который  упал  на  пол,  когда
император, рыдая, склонил голову.
     - Сорем, - всхлипнул он. - Сорем, сын мой. Ты не убьешь меня,  Сорем?
Я породил тебя, дал тебе жизнь. И ради твоей чести, ты  не  убьешь  своего
отца.
     Лицо Сорема под слоем сажи и копоти побледнело и исказилось. Эго было
то, чего он боялся, о чем он молчал у стен Цитадели. Он все это предвидел.
     - Вы отдадите мне город и империю, - сказал он.
     В его голосе была сила и уверенность, голос не дрожал, как не дрожала
сильная молодая рука со шрамами воина, протянувшая Храгон-Дачу  бумагу  на
подпись и королевскую печать и воск,  нагретый  перепуганным  писцом.  Все
было сделано быстро. Я подумал: "Сорем, масриец до мозга  костей,  никогда
не убьет, но этот человек стар и нездоров. Легко будет устроить смерть,  и
Сорему не надо будет принимать в этом участие".
     Комната была наполнена уставшими  солдатами  и  запахами  высыхающего
дождя, страха и жирным запахом горячего воска,  и  криками  императора  об
отречении.
     Я подумал: "Теперь  я  замыслил  другое  убийство  ради  безопасности
другого человека. Я погряз в этом".
     Они увели Храгон-Дата как большого, тяжелого ребенка, который слишком
долго задержался на детском празднике, и дети и  взрослые  уже  устали  от
него. Уходя, он плакал, и его криво надетый парик придавал ему печальный и
трогательный вид. Сейчас я с жалостью вспоминаю о нем,  но  я  с  тех  пор
переменился. Тогда я мог только отвернуться, чтобы не заметить смертельной
бледности лица Сорема.
     Два маленьких мальчика перестали дрожать на полу, вскоре их увели,  и
мы, начальники этого баснословного хранилища ценностей, остались одни.
     Я ушел в какую-то пышную комнату, чтобы поспать. Я  лежал,  потный  и
грязный, сняв с себя одолженную в Цитадели кольчугу,  на  мягкой  кровати,
которая, как корабль, имела золоченый нос-форштевень.
     Как быть с "Иакинфом Вайн-Ярдом", моей галерой, которая стоила  жизни
Чарпону, моей галерой, предназначенной для охоты? Как  быть  с  охотой,  с
охотой на Белую ведьму,  мою  мать,  которая,  конечно  же,  не  умерла  в
Бит-Хесси? Мне надо было бы поехать туда, а не  сюда,  и  самому  поднести
факел к этой норе, а не доверять Бэйлгару. Он не искал ни белых пауков, ни
белых кошек...
     Я видел ее в ледяных одеждах, ее серебристые волосы, ее  злые  когти,
ее кошачья голова улыбалась, левый глаз был зеленым, а правый, в который я
ударил ножом, зиял красным кратером. Она шептала нежно, как любовница: "Ты
не убьешь меня, Вазкор, сын мой? Я родила тебя, дала тебе  жизнь.  И  ради
своей чести, ты не убьешь свою мать".
     Я силился проснуться, я знал, что это только сон. Воробей,  маленькая
певица из Эшкорека, обняла меня и прошептала, что все хорошо.  Ее  объятия
были  сильнее,   чем   наяву,   и   я   открыл   глаза,   но   увидел   не
желтовато-коричневые и бежевые цвета, а  темный  янтарь  и  янтарный  рот,
который прошептал у самого моего рта:
     - Когда тебе исполнится столько же лет, сколько мне, тебе  перестанут
сниться такие сны, мой волшебник.
     Рядом лежала Малмиранет, обнаженная, как я, но  свежая  после  ванны,
пахнущая водой и своим собственным ароматом, и даже  ее  вьющиеся  волосы,
как грива черного льна, пахли дождем и мускусом.
     - Я не готов встретить императрицу,  -  сказал  я,  сознавая,  как  я
устал.
     - Ты мужчина, - сказала она, - любить ли мне тебя меньше за это?
     Ее кожа была изумительно нежной,  а  изящные  мускулы  под  ней  были
крепкими, ничто не было дряблым, несмотря на ее слова о старости, которыми
она меня испытывала. Она одарила меня своими сокровищами по выбору,  а  не
от одиночества. До меня было множество мужчин, которых  она  выбирала  для
своего удовольствия и отстраняла, когда они ей надоедали. У  меня  еще  не
было такой женщины, как она. Она пользовалась сексом как  инструментом  не
для игры, чему учат в Эшкореке, инструментом прелестного  непотревоженного
секса. Она хорошо изучила свою суть, знала о ней все. Сама  для  себя  она
больше не была сюрпризом, как это бывает у  некоторых  женщин,  а  скорее,
древней дорогой, старой, как земля и столь же щедрой. Ей не требовались ни
речи, ни эпитафии, ни извинения, ей требовались только я и она сама.
     Уже позже она рассказала  о  том,  что  она  знала  о  моей  жизни  в
Бар-Айбитни и о моих отношениях с Соремом. Она обладала полными и  точными
сведениями, в Цитадели у нее были собственные шпионы, как выяснилось.  Она
с самого начала знала, что я был сыном короля, но, думаю, это ее нисколько
не заботило. Если я ей понравился и подходил ей, этого было достаточно. Ей
не нужна была родословная других, чтобы поддержать свою собственную.
     Дневной свет стал ярче, и вновь начал угасать за  шелковыми  оконными
занавесями. Я так и не узнал,  был  ли  день  солнечным  или  облачным.  Я
покончил с интригами и армиями, по крайней мере,  до  ужина.  Наконец  под
дверью мы увидели свет от лампы, и голос девушки, наверное, Насмет,  мягко
позвал Малмиранет и сказал, что командующие собираются устроить праздник в
Тигровом зале.
     Малмиранет ответила, что она сейчас выйдет, но так и не  отодвинулась
от меня. Через некоторое время она сказала:
     - Я бы не хотела, чтобы Сорем об этом знал.
     - И мы так и  будем  хранить  наш  секрет,  -  сказал  я  ей,  -  как
мальчишки, ворующие яблоки за его спиной?
     - Это не продлится долго - воровство яблок.
     - Продлится.
     - Ты так думаешь. Успокойся, мой любимый.  Я  должна  позволить  моим
девушкам испытать тебя, прежде чем я прикую тебя к себе цепью. Может быть,
ты предпочтешь Насмет, которая очень этим озабочена.  Даже  у  моей  Айсеп
найдется для тебя пара любезных фраз, хотя вообще-то она  не  интересуется
мужчинами.
     Снова снаружи раздался голос, теперь немного сердитый.
     - Они привезли ваши сундуки с одеждой, мадам. Вынуть красное шелковое
платье или белое?
     - Белое, и уйди же, наконец, потаскушка, - закричала она.
     - Вы доверяете им свои секреты, а хотите,  чтобы  Сорем  не  знал  об
этом?
     - Я доверяю им. Даже мою жизнь, как ты видел.
     - Но кто-то предал вас прошлой ночью, Малмиранет.
     - Это был Порсус, - ответила она, хмурясь в коричневых сумерках. - Он
обменял у Баснурмона свою жизнь на мою.
     Я вспомнил, как он глупо ухмылялся у ее ног, и сказал:
     - Хотел бы я посмотреть, как он мучается.
     - Я уже посмотрела, - ответила она и поцеловала меня.
     Я бы держал ее еще дольше, если бы не услышал,  как  Насмет  тихонько
смеется за дверью.



                                    6

     "Иакинф Вайн-Ярд" не  сгорел.  Зная,  что  это  мой  корабль,  -  как
оказалось, хессеки знали все, кроме того, что их мессия обманет их, -  они
вытащили корабль со стоянки, привязали веревками к своим папирусным лодкам
и вывели на веслах из горящего залива. В  ту  ночь  в  порту  было  двести
шестьдесят кораблей со всех концов империи - с востока, запада  и  юга,  и
шестьдесят пять из  них  погибли  вместе  с  грузом  в  огне.  Беззаботное
непродуманное  наступление  хессеков   позволило   добровольным   пожарным
командам с ведрами спасти остальные, в чем им помогли легкий ветер и дождь
на рассвете.
     Днем жители Торгового города  охраняли  границы  болота  и  выход  из
дельты к морю. Они следили за  дымящимися  руинами  Старого  Хессека,  как
крысолов следит за крысиной норой. Когда появлялась крыса,  что  случалось
редко, они забивали  ее  дубинками  до  смерти.  Некоторые  пошли  даже  в
Бит-Хесси, отваживаясь  бродить  между  разбитыми  колоннами  и  в  черных
туннелях, ставших еще чернее после посещения Бэйлгара. Они не нашли ничего
сколько-нибудь живого, а что нашли, долго не прожило.
     Были страшные истории.  Завывания  привидений  на  болотах,  туманные
призраки с окровавленными когтями, отрезанные  женские  головы,  щелкающие
желтыми зубами, как мячи, скачущие по Бит-Хесси. Крысоловы,  нервничая  от
своих собственных фантазий, отступили в Бар-Айбитни. И  снова  вошедший  в
поговорку воин не пересекал болота ночью, боясь злых духов там, где раньше
он боялся лишь скучного зла от людей.
     Поступок Бэйлгара, масрийское богохульство -  разжигание  незакрытого
пламени,  обсуждался  с  разрешенным  религиозной   цензурой   одобрением.
Масримас  рассеял  тьму  своим  светом,  а  джерд  Щита   был   лишь   его
инструментом.  Бэйлгар,  кувшинами  опрокидывая  ром,  строил  планы,  как
покрыть илом все болото, осушить его и выращивать дыни  и  рис  и  зеленый
водяной табак, произраставший в сырых долинах Тинзена.
     Сам Бар-Айбитни ответил на несчастье после того, как оно закончилось,
веселыми  жалобами.  Сором  открыл  сундуки   императора,   чтобы   помочь
нуждающимся и разрешил тем, кто потерял собственность, сделать  заявки  на
предмет возмещения. Скоро каждый шикарный бордель, у которого  сгорела  во
время пожара  башня,  смог  насобирать  деньжат,  на  которые  можно  было
построить две, а каждый купец,  чей  груз  лежал  углями  на  дне  залива,
подавал у ворот казначейства петицию, указывавшую сумму, втрое превышающую
стоимость  утраченного.  Это   привело   к   бесконечным   расследованиям,
бесконечным  спорам,  и  к  куче  дел  о  мошенничестве,   рассматриваемых
королевскими судами. Эго утомительное занятие -  и  раздача  денег,  и  их
возмещение - пало на  плечи  императорских  министров,  которые  вроде  бы
хорошо успели привыкнуть к своему бремени. Теперь, когда вместо императора
был Сорем,  более  активный  в  делах  закона  и  государства,  молодой  и
энергичный,  эти  непослушные  министерские  кролики,  крысы,   землеройки
хватались за свои свитки документов и, чувствуя  собственного  значимость,
пищали, что для них все должно остаться, как было. Сорем  прошелся  по  их
должностям, как топор по лесу. Но несмотря на  его  особое  внимание,  эти
дела утомляли его, и, немного расчистив заросли и  назначив  новых  людей,
которым он мог доверять, он отдал все в их руки.
     Он еще не был императором.  Он  был  тем,  кого  они  называли  Новым
правителем или функционером Храгон-Дата. Бумаги, которые были  написаны  в
Цитадели и которые Храгон-Дат  подписал  и  скрепил  печатью  в  Малиновом
дворце в то дождливое утро, были  предъявлены  двору,  а  копии  разослали
аристократам, а потом и  расклеили  по  всему  городу.  Они  провозглашали
добровольное отречение по причине унижения и собственной  слабости,  когда
он  оставил  Бар-Айбитни  беззащитным  перед  хессекской  угрозой.  Своего
возлюбленного сына Сорема - сына от его более раннего брака  с  принцессой
Малмиранет, бывшей императрицей лилий, - он  признавал  теперь  принцем  и
спасителем города, способным вести  дела  вместо  отрекшегося  монарха.  О
Баснурмоне, наследнике, напоминало лишь одно предложение, нацарапанное  на
пергаменте собственной рукой императора: "Этот ублюдок  бросил  умирать  и
город, и своего отца-императора". Милый штрих.
     Таким образом, Сорем был правителем империи во  всем,  кроме  титула.
Масрийские титулы - весомые штуки, они должны быть освящены жрецами; бровь
помазать маслом, одежды обрызгать водой из какого-нибудь священного сосуда
и принести в жертву белую лошадь. Тогда и  только  тогда  Новый  правитель
станет императором.
     В то время как посланцы уезжали и возвращались, привозя письма и дары
из земель империи, которые клялись в верности  своему  новому  повелителю,
присылая  для  подтверждения  клятвы  белых  павлинов  в  клетках.  Девять
джердов, которых не было в городе, из своих приграничных  крепостей  слали
уже не павлинов, а свои штандарты, которые их представители  на  церемонии
коронации получали обратно. (Типичное масрийское представление.)  Никакого
намека на  угрозу  не  исходило  от  этих  далеких  гарнизонов.  Они  тоже
чистосердечно присягнули на верность Сорему. Новость о  том,  что  ступица
золотого колеса, которое они охраняли, была из гнилого дерева,  никого  не
удивила - об этом давно знали легионы на периферии нескольких  королевств.
Правление Сорема обещало быть лучше.
     Видя, как им восхищаются, как его превосходство признается всеми -  и
его давними спутниками, и новыми, - я вспомнил его срыв  в  Цитадели,  его
мальчишеский  героизм  и  злость,  его  взгляд,  полный  замешательства  и
отчаяния, когда он смотрел на Небесный  город,  воображая,  как  его  отец
распускает нюни, теряя драгоценные секунды. О  почитании  того,  что  было
прекрасно или благородно, масрийцы говорили: "Каждый  нож  должен  быть  в
ножнах из прекрасной-парчи". Это если вам полагалось носить нож,
     "ЧТО БЫ БЫЛО, ЕСЛИ БЫ Я НЕ БЫЛ С НИМ?" - подумал я. С пятью  джердами
в Цитадели он мог бы спасти город,  но  занял  бы  он  место  Храгон-Дата?
Скорее всего, на день он был бы  богом,  а  на  другой  его  бы  убили,  и
бесчисленные тысячи женщин и столько  же  мужчин  плакали  бы,  когда  его
позолоченный саркофаг везли бы по улицам. Королевский некрополь  лежит  на
высоком юго-восточном холме, возможно, это пятый  город  в  Бар-Айбитни  -
снежно-белые усыпальницы и позолота. Из смерти они сделали поэму. Масрийцы
говорят, что боги убивают тех, кого любят, чтобы они не достались миру. Но
не всегда масрийцы были романтиками, чтобы смягчить их,  потребовался  мед
юга. И ничто не ломается так легко, как ржавое железо.
     Прошел месяц. Лето буйно цвело, деревья  в  городе  садов  напоминали
застывшие в голубом воздухе фонтаны. Дворец купался в своих красных тенях,
и львы рычали в парке, как ленивый гром. Все это в моей памяти  слилось  в
неизменный,  бесконечный  полдень.  Полдень,  когда  при   попустительстве
девушек Малмиранет мы с ней лежали, прижавшись друг к другу так же  тесно,
как одежда в каком нибудь горячем ящике, пока императорский  совет  держал
ее сына в ловушке дворцовых дел. Хотя были еще и ночи. На празднествах - а
каждый ужин в Небесном городе становился празднеством,  -  Сорем,  будущий
император, обычно занимал место короля, я садился по его  правую  руку,  а
вокруг - его командиры и знать. Малмиранет, императрица  лилий,  в  шелках
цвета снега, золота или вина, садилась обычно на дальнем конце стола. Там,
где она сидела двадцать лет назад, пятнадцатилетняя наследница своей  доли
империи, нежеланная супруга Храгон-Дата. Некоторые из этих старых козлов и
их жен, как мусор, наполнявших банкетный зал с фресками тигров на  стенах,
видели, как она носила ребенка, которому предстояло стать Соремом.
     Здесь у нее были апартаменты королевы, увешанные  кисеей  и  вышитыми
занавесями, и в то же время на ее стене висели скрещенные пики и охотничий
лук с отделкой из слоновой кости. Она  сказала,  что  сейчас  уже  ими  не
пользуется. За ее окном была  высокая  пальма.  Она  рассказала  мне,  как
однажды она вскарабкалась на нее, увидев, как это  делает  раб.  Ей  тогда
было лет шесть или семь. Она  рассказала  мне  все  о  своей  жизни  между
верстовыми столбами нашего жгучего желания, которые, как  сияющие  лезвия,
размечали наши ночи. Ее жизнь была такой, какой я и представлял, но она ни
о чем не жалела. Она была горда и жестока - ее хорошо выучили, но для тех,
кого любила -  неистово  щедрой  и  великодушной.  Ее  никак  нельзя  было
заставить не противопоставлять любовь ко мне любви к Сорему.  Мне  казался
глупым  такой  секретный  способ  общения,  но  я  не  тратил   время   на
переубеждения. Я думал: "Я объясню все ему как-нибудь  вечером,  когда  он
будет свободен от дворцовой ерунды, и  тогда  она  посмотрит".  Но  я  все
откладывал это.
     Честно говоря,  я  откладывал  многое.  Это  казалось  здесь  обычным
занятием.  Даже  Храгон-Дата  "отложили",  оставили  одного   в   какой-то
изолированной комнате, отчего бы не отложить все остальное?
     Я стал вялым во всех делах, кроме любви. Это может  случиться,  когда
вы долго сражались, а мне казалось, что я  сражался  большую  часть  своей
жизни. А здесь был солнечный остров в диком море, и я лежал на нем, забыв,
что море по-прежнему окружает меня.
     Трудно вспомнить, как шумит море, когда  вы  долго  его  не  слышали.
Угроза и страх исчезли, умерли, как я и  надеялся,  в  ту  ночь  во  время
пожара.
     Бит-Хесси  превратился  в  золу,  только   рассказы   о   привидениях
напоминали о его существовании. В эти янтарные дни мне казалось,  что  мои
ночные кошмары растаяли и никогда больше не  вернутся,  все,  даже  сны  о
Белой ведьме.
     Да, я принес клятву тени или моей собственной совести -  моему  отцу.
Но, может быть, кошки Уастис нет  в  Бар-Айбитни?  А  если  она  выжила  и
прячется, с ней будет проще покончить, используя  все  ресурсы  Масрийской
империи.
     Месть стала похожа на высохшую тыкву; конечно, отец  хотел  бы  моего
величия, даже если бы это и отложило ее гибель? Для всего было место.
     Попав в  зависимость  от  медл