ичего не было, - сказал я. - Позднее ты
освободишься.
     Он откинулся назад,  ослабленный  током  целебной  силы,  протекавшей
сквозь  него.  Мне  было  странно  заниматься  магическим  исцелением,  не
чувствуя ни жалости, ни сострадания, которые раньше двигали мною.
     Теперь я был осторожен и ничего больше не делал.  Вскоре  успокоитель
обнаружил меня на том же месте, раскованного. Он кликнул одного  из  своих
приятелей. Затем пришел надсмотрщик и заорал, как  плохой  актер,  что  им
надо было лучше смотреть, прежде чем заковывать человека в ржавые цепи.
     Я искоса смотрел, как они принесли цепи и проделали всю работу снова.
     Лайо засмеялся и получил цепом по шее.
     Немного погодя поступил приказ капитана опустить весла на воду.
     "Иакинф Вайн-Ярд" поворачивал домой.
     Теперь - на юг, не на восток. Как я  помню  из  видения,  посетившего
меня на острове, корабль  был  судьбой,  которая  привезет  меня  прямо  к
нужному месту. Я найду ее на юге, возможно даже в этом городе, который они
называют Бар-Айбитни, где поклоняются богу огня. Что она делала там?  Или,
чтобы найти Уастис Перевоплощенную, мою мать,  мне  потребуется  двигаться
дальше?
     Погруженный в раздумье, я не сделал  никакой  попытки  уклониться  от
весла. Мне было достаточно знать, что я могу освободиться в любую минутку.
Кроме того, я был молод и горд и верен клятве мести. Каким-то образом  это
настроение подходило к тем огромным, вспарывающим  воду  взмахам,  которые
совершали лезвия из железа и дерева.
     В работе с веслом ваше тело принимает участие от лодыжки до паха,  от
паха до черепа, только ступни  отдыхают,  да  и  то  не  всегда.  Мальчик,
приставленный к веслу, когда он еще растет, освободится - если  только  он
когда нибудь освободится, - с телом жабы  -  обширной  грудной  клеткой  и
короткими и толстыми шлепающими ногами гоблина. Тут и там в Бар-Айбитни вы
можете видеть таких людей, выживших после кораблекрушения  или  пиратского
налета.
     Тяжелый труд был мне нипочем. Я мог бы  один  держать  это  громадное
весло, да еще и размахивать им, что я позднее и сделал.
     В этот момент подошел успокоитель, чтобы проверить мои  кандалы.  Они
были целыми, неповрежденными. Он хмыкнул, отступил на  шаг  и  для  забавы
замахнулся цепом. Я обернулся и заглянул в его зрачки.
     - Знай, собака, как подбирать змей.
     В его глазах молнией мелькнул  страх.  Он  почувствовал,  как  плетка
зашевелилась в руке, и с криком ее уронил.
     - Бедный пес, - сказал я. - Заболел. Пойди поблюй,  собака,  пока  не
просохнешь.
     Он порывисто обернулся и, схватившись за живот, побрел в  сгущавшиеся
сумерки. Было слышно,  как  он  блюет.  Лайо  радостно  захихикал.  Почуяв
непорядок, у моего локтя материализовался еще один успокоитель.
     - Дай мне воды, - сказал я. - Воды, ради твоего бога.
     Он ухмыльнулся, посмотрел мне в глаза и  собрался  ударить  меня,  но
вместо этого полоснул себя по лицу. Он вскрикнул от боли и упал на колени.
     - А теперь ты дашь мне воды, - сказал я и положил руку ему на  плечо,
продолжая легко грести другой рукой. Он убрал руку от поврежденного  лица.
- Воды в чашке.
     Он уполз и вернулся с железной чашей,  его  собственной,  наполненной
водой пополам с пшеничной водкой. Я выпил и с поклоном вернул ему чашу. Он
ушел в свою каюту, очевидно не осознавая боли, хотя был весь в крови.
     Барабанщик сидел и тупо, не глядя на барабан, отбивал ритм. Выше  был
надсмотрщик.
     Над  гребущими  рядами  сгустилось  напряжение.   Весло   не   совсем
согласуется  с  умственной  деятельностью;  только  немногие  поняли,  что
произошло. Тем не менее, по  палубе,  как  новый  запах,  распространилась
скрытая тревога и грозные, беспомощные воспоминания о кровных устремлениях
раба - мятеж, восстание, свобода. Безжалостный маятник качнулся в обратную
сторону, но никто из них этого не заметил - все  укрепляли  себя  туманной
молитвой о переменах к любым богам, которых они еще прощали и почитали.
     И никто из нас не пропустил взмах весла.


                                    3

     Они считали, что для того чтобы выбраться снова  на  морские  пути  и
достичь города, потребуется семнадцать дней, так  как  они  были  в  самых
дальних краях, когда ураган настиг их. Это время было высчитано  с  учетом
совместного использования полной парусности и гребной силы, поэтому каждый
гребец треть дня работал на большом весле в одиночку и еще треть дня -  со
своим партнером. В  час,  последовавший  за  закатом,  когда  на  четверть
освещенные сумерки нижней палубы  наполовину  сгустились,  была  разрешена
первая порция отдыха, и гребцы провалились в  тяжелый  сон  со  стонами  и
бормотанием, раз услышав которое, любой человек всегда узнает  его,  когда
бы и где бы он его ни услышал потом. С полночным  ударом  колокола  плетки
снова поднимали ряды, чтобы они трудились по сменам до восхода солнца.
     Я побыл в рабстве еще один день, и с меня хватило.
     На закате, перед концом работы последней смены, я разбил  и  отбросил
свои цепи и встал, оставив Лайо грести. Два успокоителя, с которыми я  уже
имел дело, с криками ретировались. Немедленно крик был  подхвачен,  гребцы
зарычали у своих весел, как злые голодные звери, но ни один взмах весел не
был пропущен. Просто успокоители на моем трапе не желали меня  трогать.  Я
поймал их взгляды, и они потихоньку выбрались в проход,  сгорбившись,  как
люди, на чьих плечах лежала непомерная тяжесть. Осмотрительный  барабанщик
перестал отбивать ритм и приготовил свой молоток для удара. Я обратился  к
нему.
     - Отложи молоток, а не то сломаешь об него собственную руку.
     Даже паралич власти не сбил весла с ритма. Они продолжали  двигаться,
как страшная  заводная  игрушка,  хотя  все  лица  были  обращены  к  нам.
Надсмотрщик лежал в каюте  на  нижней  палубе,  нянча  трубку  тинзенского
опиума.
     - Отправляйся назад, на свою скамейку,  -  сказал  он  грубо.  -  Кто
послал тебя сюда?
     - Не беспокойся, - сказал я. - У тебя видения от маковых зерен.
     - Ты не видение, вонючий раб, - прошептал  он,  улыбаясь  мне  сквозь
тонкий туман, застилавший его рассудок. - Кто тебя расковал?
     - Я Вазкор, а ты мой слуга. Не сомневайся. Примирись с этим.
     - Если я не повинуюсь, что тогда?
     - Попробуй и узнаешь.
     Он откинулся на подушки.
     - Ты раб, - сказал он.
     Я посмотрел в  его  ослепленные  наркотиком  глаза  и,  заставив  его
понять, что я не раб, вышел, оставив его в жалком бессловесном  идиотизме;
по его лицу все еще блуждала идиотская улыбка. Я не думаю,  что  мне  надо
поспать, но решил, что я должен.  Я  выбрал  себе  место,  уверенный,  что
внушаю достаточно страха, и никто не осмелится за этот  час  приблизиться,
чтобы напасть на меня.
     Сон был наполнен сновидениями, кошмарами, которые впервые за эти  дни
разозлили меня. Мой дар перерос эту злость или, по  крайней  мере,  должен
был  это  сделать.  Лежа  на  грубо   сколоченной   скамейке   в   каморке
успокоителей,  я  снова  встретился  с  Эттуком,  и  со   всеми   прежними
поражениями, и с  новым  проклятием  -  девушкой,  повесившейся  на  своих
собственных золотых волосах. Во сне я не был волшебником.
     Около полуночи я проснулся.
     Я подумал: "Все это теперь не  так.  Я  изменился,  я  вытеснил  свое
прошлое".
     Надо мной склонилась тень, она качалась из стороны в сторону, когда я
ворочался.
     - Я не хотел ничего плохого, лау-йесс.
     Успокоитель с располосованным лицом - он будет носить  этот  шрам  до
конца своих дней, какими бы долгими или  короткими  они  ни  оказались,  -
величал меня титулом Чарпона.
     От него я не чувствовал угрозы, но я поднял ладонь и из  нее  потекла
энергия, а он упал на колени, в темноте умоляя меня, чтобы я  не  причинил
ему зла. Эта энергия прояснила мои  мысли,  и  я  готов  был  излучать  ее
разными дозами и в различных направлениях.
     Не было проблемы призвать к порядку слуг, не  составило  труда  убить
врагов или, возможно, это не было  так  трудно,  как  в  диких  землях  за
Эшкореком, когда  после  вспышки  наступала  беспомощность  и  болезненное
оцепенение.
     Я провалился в другой сон. Мне снился мой отец.
     Он ехал верхом по белому городу, неравномерно освещенному кострами, а
я ехал рядом с ним. Я не мог видеть его лица на фоне красных огней,  но  я
видел белую кошку, сидевшую на его плече; она протягивала лапу и  царапала
его грудь там, где сердце, и его  черная  рубашка  была  в  крови.  Он  не
вскрикивал от этих резких ударов, угрожавших его  жизни,  но  тихо  сказал
мне:
     - Запомни это, помни клятву, которую ты мне дал.  Не  измени  ей,  не
измени моей воле, которая движет тобой.


     После этого я мирно проснулся, как не просыпаются после таких снов.
     Но все мрачные шутки,  совершенные  мной  при  помощи  моей  силы  на
корабле, и все бесконечные ошибки,  которые  я  сделал,  оставили  во  рту
кислый привкус, как вино, которое слишком долго держали в бочонке.
     Я был не ребенком, а мужчиной, и сыном мужчины.  В  этот  момент  его
смерть, как свинцовая веревка, висела вокруг моей шеи. Мой отец не стал бы
так шутить со своей судьбой, как  я  шутил  со  своей.  Он  гораздо  лучше
применял и свое безжалостное честолюбие, и свой железный рассудок, и  свои
способности. Неужели я  лишь  пародировал  Эттука,  этого  жалкого  рыжего
борова, хрюкающего в своем хлеву?!
     Над  головой  прозвучал  полуночный   колокол.   Проигнорировав   мое
отсутствие, как толпа игнорирует идущего мимо прокаженного - раздаваясь  в
стороны и продолжая говорить о погоде и  состоянии  торговли,  -  братство
цепов подняло ряды на работу.
     Я встал, вышел и по приставной лестнице выбрался  с  гребной  палубы,
проснувшиеся провожали меня блестящими, полными страха глазами.
     Я прошел мимо двоих часовых на верхней палубе и  поразил  их  прежде,
чем они могли меня остановить. Я уже пользовался оружием и энергией;  было
любопытно превратить человека в камень одним взглядом.
     Каюта Чарпона была тускло освещена низко  стоявшим  светильником.  По
масрийскому  закону  никакое  зажженное  пламя   нельзя   было   оставлять
неприкрытым, только перед богом. Комната пахла борделем и конюшней.
     Капитан, в свете  лампы  красный,  как  бык,  разлегся  поперек  того
красивого мальчика, который, как я видел, приставал к  нему  раньше.  Лицо
мальчика, творожно-белое между красноватой кушеткой  и  красноватым  телом
капитана, было обращено ко мне со злобным ужасом, как белая  маска  крысы,
загнанной собаками в угол.
     - Лау-йесс, - закричал он, хватая руку  Чарпона,  борясь  со  страхом
рассердить капитана и страхом передо мной.
     Чарпон рычал. Мальчик тряс его, шепотом стремительно шепча что-то  на
плохом масрийском. С проклятием Чарпон тяжело повернулся  и  увидел  меня.
Его пальцы скользили по кушетке, разыскивая пояс с ножом. Я  позволил  ему
крепко схватиться за рукоятку, прежде чем проучить его. В тот раз я увидел
молнию, ударившую из моей руки. Я молча схватил его за запястье, но Чарпон
заорал и отскочил в сторону, уронив вытащенный нож. Мальчишка  запищал  и,
спрыгнув с кушетки, забился в  угол.  Я  его  пожалел  -  ночь  его  удачи
кончилась так неожиданно.
     - Мелкир, беги за помощниками, - закричал Чарпон.
     Я сказал:
     - Это ничего тебе не даст. Прежде чем мальчишка доберется до двери, я
убью его, а ты, обещаю, будешь следующим.
     Я еще раз ударил его молнией между ребер; год назад я бы ударил  туда
копьем. Он согнулся среди экзотических мехов, хватая воздух ртом.
     Мелкир захныкал.
     - Ты испортишь свою внешность, - сказал я. - Закрой рот и сиди  тихо,
и доживешь, чтобы выгрузить свои товары на берег.
     Он тут же вытер  слезы  и  сделал  невинные  глаза.  Будучи  учеником
суровой школы, он быстро усваивал уроки. Магия была менее убедительна, чем
жестокость, лишь еще одним ответвлением которой она,  очевидно,  была;  ее
надо было избегать, от нее защищаться, но по  возможности  и  пользоваться
ею.
     Я подошел к Чарпону и перевернул его на спину. Он вытер рот и оскалил
свои неровные зубы.
     - Что ты такое? - спросил он меня.
     - А как ты думаешь?
     - Я думаю, несчастье. Я послал тебя к веслу,  а  ты  тут  выделываешь
разные штучки. Ты, наверное, жрец? Я слышал, что жрецы знакомы с подобными
уловками.
     За драпировками послышался быстрый легкий топот ног - мальчишка удрал
через дверь.
     - Ну, - сказал он, - и что же ты хочешь?
     Я посмотрел в его маленькие  черные  глазки,  сдавшиеся  без  борьбы.
Поняв, что не сможет померяться со мной силой, Чарпон  не  тратил  сил  на
сопротивление.
     - Твой корабль, - сказал я. - Твою службу. Все, что я  скажу,  должно
быть сделано. Позовем твоих офицеров и сообщим им счастливую новость.
     Ночь снаружи  уже  пахла  пряным  южным  бальзамом,  и  звезды  между
парусами сложились в другие узоры.
     Я совсем забыл про Длинный Глаз, а вспомнив, заставил  их  освободить
его. Он пришел хромая и встал рядом со мной.
     Я помнил, как я ценил его и как был расстроен, обнаружив  опять,  что
он - лишь часть всего того, что  меня  окружало,  какого-то  полигона  для
смертных, населенного созданиями, ничуть не похожими на меня, как трут  не
похож на появляющееся из него пламя.
     Я оделся светом, чтобы произвести на них впечатление, и действительно
произвел. Это, как  и  многие  другие  вещи,  было  очень  легко  сделать.
Раздражающе  легко.  Нет  ничего  удивительного,  что  после  я   неохотно
экспериментировал с Силой, как почкой, набухавшей во мне, боясь  ее  столь
неожиданно высвобожденной  мощности.  Итак,  я  стал  повелителем  корабля
Чарпона, и девяносто семь человек той же ночью присягнули мне на верность,
стоя на верхней палубе на коленях, напуганные и озадаченные.
     Я не чувствовал ни гордости, ни восторга. В тот момент я  чувствовал,
что напуган, как они. Я, не король и не волшебник, оказался на вершине; не
бог, просто человек, изолированный от  своего  рода.  Я  был  одинок,  как
никогда до того в своей жизни.




                        ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЧУДОТВОРЕЦ


                                    1

     Первый город, в который я попал, был мертвый город Эшкорек -  золотой
череп. Мой второй город, сияющий муравейник, жил и казался недоступным для
несчастий, упадка, стремительно летящих ветров времени, для любой  из  тех
сил, что заживо съели Эшкорек. Я помню, что несмотря на  все  те  события,
который привели меня туда, я  был  все  еще  достаточно  молод,  чтобы  на
семнадцатое утро разинуть  от  удивления  рот,  когда  "Иакинф  Вайн-Ярд",
свернув паруса, как голубой мотылек свои крылья, вошел на веслах  в  бухту
Храгон.
     В Бар-Айбитни рано пришло лето; на  фоне  декораций  индигового  неба
пять сотен дворцов купали свои отражения в море  сапфира.  Западнее,  там,
где начиналась часть залива, отведенная для стоянки торговых  судов,  вода
была покрыта золотыми и зелеными кораблями-аллигаторами. В  самой  дальней
части залива, полыхая, как огонь высотой около шестидесяти  футов,  стояла
статуя из позолоченного  алькума  -  фигура  Масримаса  Бар-Айбитнийского.
Храгон  Масрийский,  первый  король-завоеватель,  который   сделал   город
могущественным, установил и статую. Это  стоило  жизни  тысяче  хессекских
рабов, но жизнь раба, как всегда, недорого обходилась. Бог был  облачен  в
складчатую юбку, штаны с обильными сборками и высокие,  до  колен,  сапоги
завоевателей; еще он имел массивный воротник, наплечники  и  остроконечный
шлем воина. Этот наряд, впечатляющий на высоких масрийцах и на самом  деле
служивший для того, чтобы они казались гигантами среди  мелкоты,  был  для
людей под их властью еще одним напоминанием о том, что уменьшить  человека
до карликового роста значит победить его.
     Сто лет назад, в дни хессекских королей  "старой"  крови,  здесь  был
только эмбрион города  -  Бит-Хесси,  или  Устье  моря.  Внутренние  земли
занимали три хессекские провинции, а через море к западу лежали хессекские
Сима и Тинзен. Хессекским королевствам удалось  просуществовать  несколько
веков, прежде чем гроза войны разрушила древнюю и уже пришедшую  в  упадок
культуру. Война пришла с востока в лице людей молодой расы,  рвавшихся  на
юг и на запад. Старый мир рассыпался там,  где  они  проходили.  Маленькие
империи,  разбитые  и  разграбленные,  истреблялись  одна  за   другой   и
восстанавливались под рукой Масримаса, повелителя пламени.
     Почитатели  огня  были  выдающейся  расой,  многочисленной,   имевшей
огромную армию. Их легионы, или джерды, были несравненны.  Вымуштрованные,
одетые в полированную бронзу, на лошадях (а подобных животных  на  юге  не
видели раньше), подгоняемые нуждой в земле, они  переливались,  как  море,
через все границы, означенные на картах. Голодавшие  на  своей  засушливой
родине среди бесснежных скал и голой пустыни,  масрийцы  оценили  юг,  его
реки и пойменные долины, а хессеки  с  тупым  упрямством  сопротивлявшиеся
переменам,  были  повержены  и  одичали  вместе   со   всеми   остальными.
Соблазненные,  однако,  той  невестой,  которую  они  взяли  силой,  воины
отстроили старый мир заново, переименовав  его  в  "Новый"  и  развели  на
руинах пустяковую архитектуру. Бит-Хесси - единственный хессекский порт на
океане, был восстановлен и перестроен в образцовый город для императора  -
воина Храгона. Город стал называться Бар-Айбитни;  он  моментально  бросил
вызов масрийским городам на востоке, а вскоре и затмил их.
     Построенные у моря дворцы, храмы, памятники,  театры  быстро  низвели
обличье  бывшей  древней  столицы  до  художественного  уровня   балагана.
Завоеватели стали оккупантами земли, на которой жили многие,  им  пришлось
учить ее обычаи. Теперь джерды маршировали лишь  на  плацах  и  придворных
парадах, оружие ставили в тавернах и у  постелей  женщин;  скоро  половина
Хессека была оплодотворена масрийским семенем. Сейчас масрийцев размягчали
те духовные и плотские радости, которые предвещали закат силы нации.
     "Иакинф Вайн-Ярд" уплатил пошлины и был пропущен на  стоянку.  Гавань
посещало такое количество судов, что порт и пристани протянулись более чем
на милю. Позади них лежали обширные склады и Рыбный базар; вход в него был
обозначен двумя золотыми рыбками  на  высоких  гранитных  колоннах.  Здесь
начиналась Янтарная дорога, которая вела к Вселенскому базару,  где  тогда
можно было купить все, что было в  империи,  -  от  прозрачного  шелка  до
зеленого тинзенского табака и засахаренных пчел.  От  этого  колоссального
торгового центра растекались  базарчики  поменьше,  специализирующиеся  по
лошадям, скоту, рабам; отсюда также  начинались  постоялые  дворы,  винные
лавки и публичные дома.
     Я оставил Чарпона с тремя его  помощниками,  чтобы  он,  как  обычно,
привел в порядок дела корабля в конторах купцов вокруг залива.
     Эскортируемый десятью хессеками, Кочес, еще один  помощник,  проводил
меня через Рыбный базар вверх по Янтарной дороге к "Зубам  Дельфина".  Это
место, названное морским именем, как корабли называют сухопутными именами,
было кричаще-безвкусной гостиницей для богатых разбойников, и они населяли
ее в изрядном количестве. Даже хессекские  пираты  собирались  там,  если,
конечно, у них было достаточно серебра, чтобы заплатить за обслуживание. И
все-таки этот дом был более масрийским, он пародировал стиль завоевателей,
хотя  я  не  думаю,  чтобы  когда-либо  хоть  один  чистокровный   масриец
переступал его порог.
     Кочес вел меня вверх по желтым мраморным ступеням "Зубов Дельфина"  с
гордостью помещика, возвращавшегося  в  свои  владения.  Толстые  колонны,
разрисованные режущими глаза синими  и  красными  сполохами,  поддерживали
белый лепной потолок. Стены покрывали изразцы с изображениями дельфинов.
     Ранние выпивохи, капитаны кора