бой
приятный предмет, независимо от пола.
     - Из нас бы получилась прелестная пара.


     Я нанял лошадей  и  экипаж.  По  законам  завоевателей  никто,  кроме
масрийцев чистой крови, не мог пользоваться белыми  лошадьми  для  поездок
верхом или в упряжке. Поэтому, в контраст  к  своему  возрасту,  я  выбрал
черных. Двигаясь к Обществу врачей по Пальмовому  кварталу,  мы  составили
небольшую процессию - экипаж с позолотой и  эмалевыми  росписями  и  шесть
черных эскортеров.  Я  слышал  со  всех  сторон:  "Это  экипаж  чудотворца
Вазкора". Говоря правду, я немного поработал в эти три дня,  заняв  многие
головы мыслями о своей персоне.
     Улицы были переполнены народом. Казалось, Пальмовый  квартал  никогда
не спал по ночам, до рассвета горели его лампы.
     Женщины,  лица  которых  были  спрятаны  за  слоем  косметики  вместо
покрывал, выглядывали с балконов, факелоносцы с  факелами,  упрятанными  в
клетку  из  железа  или  стекла,  бежали  перед  каким-нибудь  господином,
направлявшимся в театр,  и  золотистый  дым  разделял  дорогу  пополам.  В
умирающем свете дня бормотали молельные башни, и их высокие минареты,  как
тонкие военные пики, украшенные звездами, заполняли сине-зеленые  сумерки,
а в центре поднимающихся  террас,  удобно  расположившись  между  небом  и
землей, черной диадемой смотрелся императорский Небесный город.
     Дом Общества врачей был битком набит. Как они  говорили  друг  другу,
они пришли  посмеяться,  поиздеваться  над  этим  примитивным  фокусником,
который смеет надеяться обмануть  их  при  помощи  какого-нибудь  дешевого
трюка. Все разговоры были скользкими  от  насмешек  и  издевок,  но  когда
дворецкий вел меня через зал по мозаичному изображению  крылатых  лошадей,
служившему полом, воцарилось молчание.
     Председатель Общества рассматривал меня через увеличительное  стекло,
сделанное из топаза, пока дворецкий объявлял о моем прибытии, так как весь
город, кроме них, знал,  кто  я  такой.  Началась  дискуссия  между  одним
дураком и другим, целью которой было заставить меня ждать. Я вмешался.
     - Я уверен, что мое имя и мои намерения уже известно вам, - сказал я.
- Иначе я бы вообще не получил аудиенции. Ну что, господа, начнем?
     Лели вошла в сопровождении Кочеса и еще троих. Двое слуг из  Общества
были выбраны для того, чтобы раздеть ее. Врачи должны были  ее  осмотреть.
Лели искоса поглядывала по сторонам, ничуть не  смущаясь  своих  прыгающих
грудей  и  оголенных  чресел.  Их  безжалостный  осмотр  не   охладил   ее
бесстыдства; она подставляла свои бока под их пальцы.
     Заговорил председатель общества.
     - Сомневаюсь,  что  вы  можете  сделать  больше,  чем  просто  слегка
смягчить ее тело каким-нибудь маслом или бальзамом типа настойки принцесс.
Для зубов, возможно, подойдут  протезы  из  слоновой  кости  или  китового
ребра. Грудь можно подрезать и укрепить мембраной, но есть риск  заражения
и поэтому такие операции сейчас непопулярны.
     - Сэр, - сказал я, - не вздумайте учить меня косметической медицине.
     Нудный старый негодяй  редко  встречал  в  других  столь  откровенное
высокомерие и не сразу пришел в себя, чтобы дать достойный ответ.
     Я сказал:
     - Этой женщине  восемьдесят  лет.  Я  собираюсь  сделать  ее  молодой
девушкой. Не прибегая ко всей этой чепухе, о которой вы упомянули.
     Встретив такой отпор, он выронил свое стекло.  Дворецкий  наклонился,
поднял стекло и вручил его председателю.
     Лели визжала:
     - Вели этой жабе захлопнуть пасть! Он посмотрит, посмотрит! -  И  она
продемонстрировала какому-то тощему юнцу свою прямую спину,  которая  была
согнута в дугу с рождения до того дня, когда я излечил ее.
     Наконец  я  спросил,  удовлетворены  ли   они   осмотром,   и   врачи
раздвинулись,   покачивая   головами,   улыбаясь,   жестикулируя,   уверяя
окружающих, что я ненормальный. Каждый был напряжен, как струна.  Принесли
табурет, и я усадил Лели на него. Она продолжала свою болтовню, поэтому  я
ввел ее в транс, чтобы она мне не мешала, а еще потому, что я боялся,  что
ей будет больно. Я позволил наблюдателям встать по их желанию, поближе  ко
мне и к ней. Председатель перестал смотреть  сквозь  топаз  и  так  сильно
подался вперед, что почти выскочил из кресла.
     Я положил руку на ее маленький череп. Внезапно, как человек, которому
некуда отступать, я подумал: "Может быть, я обнаружу, что  не  могу  этого
сделать". Но что-то во мне отбросило колебания в сторону. "Ты бог, Вазкор,
сын Вазкора. И ты делаешь это не только для того, чтобы проложить  путь  к
логову белой ведьмы, но  и  для  того,  чтобы  показать  этим  людям,  кто
появился среди них".
     Прежде я никогда не ощущал гордости за то,  что  было  во  мне,  даже
тогда, когда я победил шторм,  когда  шел  по  воде  океана:  в  тот  день
высокомерная  гордость  смешивалась  с  удивлением.  Сегодня  была  только
гордость.
     Я был затоплен приливом Силы, приливом самой жизни. Я чувствовал, как
поток перетекал из моих рук к Лели, яркий, как пылающее солнце.
     Как-то неохотно я заглянул в  ее  неохраняемое  сознание,  в  пыльный
чердак мыслей старой женщины, в душу, где обитали каркающие  вороны.  Свет
разогнал пыль и ворон. С его помощью я высушил эту  потайную  комнату.  На
мгновение я дал ей свою Силу, позволил питаться ею,  и  почувствовал,  как
умирающее дерево задрожало под своей корой.
     Врач, стоявший ближе всех, вскрикнул и отскочил.
     Кожа Лели потрескивала и сворачивалась,  как  бумага  в  огне.  В  те
прозаические секунды, прежде чем чувство победы пришло ко мне, я никак  не
мог предвидеть, что это окажется столь зрелищно -  плоть  отслаивалась  от
нее, как штукатурка от стены. Первой появилась ее левая рука, как  бледный
цветок, пробивающийся из мертвых корней. Одна совершенная женская  рука  с
миндалевидными ногтями и ладонью, как цветок лотоса.
     - Остановитесь, - закричал ближайший врач, стоящий уже не так  близко
ко мне. - Это богохульство! Остановитесь, вы убьете эту женщину!
     Я держал пальцы на голове Лели и смотрел на него, пока он не  опустил
глаза и не отвернулся в ужасе. Я чувствовал, как ее жидкие волосы  густеют
под  моими  пальцами.  Левая  грудь,  более  круглая,  чем  раньше,  мелко
подрагивала в такт быстрому, как у птицы, сердцебиению. Ее ладонь, нежная,
как цветок, лежала на желтом  узле  колена,  который  постепенно  осыпался
шелухой, как расколотый хризолит, высвободив крепкий новый девичий сустав.
     Она резко поднялась на ноги и пошла вперед, выходя  из  своего  тела,
как какая-то женщина-змея, вылезающая из своей старой кожи.
     Никогда в своей жизни я не видел ничего столь нечеловеческого,  столь
ужасного. Это перепугало меня. Это произошло благодаря _м_н_е_.
     Врачи кричали и шарахались от Лели, словно она несла чуму, и  однако,
не могли оторвать от нее глаз.
     Ее волосы росли, выбрасываясь из головы, как черная вода из  фонтана,
густые  черные  хессекские  волосы,  волосы  девушки.  Как  серая   чешуя,
осыпалось на мозаику пола старое тело и  превращалось  в  пыль.  Ее  белая
гладкая спина поднималась над обширными ягодицами. Она двигалась, я  видел
контур одной груди, совершенной до самого леденцового соска. Профиль,  как
полированный алебастр, черный глаз, соблазнительный рот,  маленькие  белые
зубы. Она  посмотрела  на  меня  через  плечо.  Ее  лицо  было  неожиданно
притягательным, однако пока еще холодным, как неразогретый металл,  краски
были слишком свежими, еще не обжитыми.
     Она была юна, как мир, до того как он узнал людей.
     Один из врачей упал на колени. Она  обернулась  посмотреть  на  него,
будто он чествовал ее, что он, возможно, и делал. Она  повернулась,  и  ее
глаза задвигались в глазницах. Она беззвучно упала ничком поперек  крыльев
яшмовой лошади на мозаике.
     К восходу солнца об этом знал весь Пальмовый  квартал,  к  полудню  -
весь город: в Обществе врачей колдовством старуху превратили в девицу.
     Она лежала в оцепенении  в  комнате  во  втором  дворе,  у  стены  из
песчаника. Пять дней пролежала она там.
     Я наполовину опасался, что толпа из Пальмового квартала может явиться
к моим воротам, но никто не  пришел.  Они  боялись  дьявола  -  чудотворца
Вазкора.


     Я намеревался убить Чарпона, просто чтобы у меня был  корабль;  более
определенно я послал на смерть Длинный Глаз, сделав из него убийцу. Вскоре
мне предстояло драться  с  Соремом  и  убить  его,  одного  из  храгонских
принцев, юношу, с которым я едва  успел  поговорить,  юношу,  который  так
напоминал меня самого. Все это произошло из-за моей Силы и  моего  поиска,
моего малодушия и гордости, моей неспособности удержать в себе  равновесие
между человеком и магом. И все-таки я использовал Лели в еще  одной  игре.
Эти игры вслепую привели меня к чувству вины и боязни самого себя.
     У меня были другие дела в те пять дней, когда Лели лежала без чувств,
я должен был посещать богачей в Пальмовом квартале,  лечить  их  недуги  и
собирать их монеты. Эти искушенные люди не боялись  меня.  Они  были  рады
меня  видеть,  жадные  до  чего-нибудь  новенького.  Это  была  работенка!
Прекрасные дома,  дорогая  мебель,  всхлипывания  толстых  патрициев,  чьи
хессекские рабы - казалось, у всех масрийцев были рабы-хессеки  -  лежали,
полуголодные, кучами в подвальных кухнях или,  покрытые  свежими  шрамами,
торопились исполнить приказания хозяев.
     Я по-прежнему ничего не узнал о  той  женщине,  которую  искал,  -  о
колдунье. Я часто лежал без сна соловьиными ночами в Бар-Айбитни и говорил
себе, что ошибся, приняв запах зла за признак ее пребывания здесь.  Дурной
запах шел от города и от моих деяний в нем. Слава померкла.  Любой  закат,
неважно нисколько сияющий и яркий, означает, что солнце садится. И у  меня
тоже за светом последовал  период  внутренней  темноты,  который,  похоже,
поймал в ловушку мой тщательно разработанный план.
     Я  ожидал  формального  вызова   на   дуэль   от   Сорема.   Согласно
аристократическому кодексу  чести,  между  оскорблением  и  дуэлью  должно
пройти определенное количество дней, в течение которых патриции  могли  бы
отточить свое боевое мастерство и позаботиться о других делах. Время паузы
уже прошло. Я заметил, что разговоры о стычке Сорема со мной уже  шелестят
в городе. Определенно какая то сила специально этим  занималась,  подгоняя
события.  Может  быть,  это  были  люди  императора.  Это  едва  ли  имело
какое-нибудь значение; я должен был встретиться с Соремом  и  покончить  с
ним. В конце концов, с клинком в руках это будет просто  и  ясно.  Я  буду
придерживаться их смехотворного кодекса, потому что я  был  сыт  по  горло
своей магией, меня тошнило от самого себя.
     Вызов не пришел. Компания джердиеров с застывшими лицами не  швырнула
на пол пергаментный свиток и не вышла парадным маршем.  Я  удивлялся,  что
могло произойти и почему он отложил дуэль.
     Глупая женщина, жена одного из моих помощников, постоянно посылала за
мной. Она была достаточно хороша собой и аккуратным  масрийским  почерком,
не похожим на хессекские иероглифы, писала, что, если я к ней  не  явлюсь,
она умрет и посмотрит, как меня в этом обвинят. Ее слуга, похожий на  лису
парень с серьгой в ухе, сообщил мне, что я могу найти ее в белом павильоне
у дома ее мужа, и, желая рассеяться, я, как дурак, пошел. Она была одета в
масрийском стиле: юбки из парчи с оборками и кофточка, вышитая жемчугом, а
там, где не было газа шелка, рукава или оборки, были  браслеты,  ожерелья,
кольца и ленточки. Было бы легче раздеть дикобраза.
     Я оставался у нее до тех пор, пока красные дневные  тени  на  ставнях
павильона не перешли в синие. Она сказала мне, что с моей стороны  жестоко
так мало обращать на нее внимания, тогда  как  она  изменила  мужу,  чтобы
доставить мне удовольствие. Это была  не  самая  большая  чепуха,  которую
бесчисленные глупые девчонки мяукали мне в уши с тех самых  пор,  когда  я
впервые лег с женщиной. Она еще сказала мне, что я не бог, как сказали  ей
рабы-хессеки, а всего лишь мужчина, и опять захочу ее. Но я не нуждался  в
ее поучениях.
     Я вернулся к себе, ожидая хоть каких-нибудь новостей.
     Новости были.
     Лели исчезла.
     Лайо стоял во дворе. Он сказал:
     - Говорят, она выскользнула в сумерках. А еще ушел мужчина,  один  из
ваших моряков-охранников.
     Я спросил кто. Он сказал, что  этого  человека  звали  Кай.  Это  имя
дразнило меня, пока я не вспомнил, что Кай был тот самый хессек,  которого
Чарпон посадил под арест, потому что он поклялся, что видел, как я шел  по
океану. Я знал об этом от Кочеса.
     - Еще кое-что, - сказал Лайо. - У ваших дверей.
     Он держал передо мной труп черной вороны, ее голова была свернута  на
спину. Прошло некоторое время, прежде чем я увидел окровавленную птицу, но
ведь не из-за мяса же ее убили.
     - Зачем это?
     Лайо моргнул.
     - Хессеки говорят, что это знак старой веры. Дар. Приношение.
     - Кому?
     - Вам, повелитель, - сказал он. - Вам.
     Я не стал разыскивать Лели. Она продемонстрировала мои силы  Обществу
врачей. Этого было достаточно. Я не видел ее ценности  как  показательного
номера, несмотря на то, что я ей тогда  говорил.  В  том,  что  я  сделал,
что-то  раздражало  меня.  Я  был  почти  рад,  что  такое  доказательство
отсутствовало. Я не размышлял ни о том, куда  она  ушла,  ни  что  делала.
Только  воспоминания  о  лице  в  полупрофиль   -   этом   доисторическом,
девственном, злом лице -  тревожило  меня.  Это  да  еще  мертвая  ворона,
оставленная  у  моей  двери.  Жертвоприношение  богу.  Не  Масримасу,  для
которого они убивали белых лошадей  на  празднестве  в  середине  лета,  а
какому-то темному идолу, не-богу Старой веры. Я коротко  расспросил  Лайо.
Но симейз немного мог мне сказать.  Когда  я  расспрашивал  хессеков,  они
бормотали что-то невразумительное. Они допускали, что исчезнувший Кай  мог
бы познакомить меня с древней религией Старого Хессека.
     Я уселся в кресло и  занялся  бесполезным  созерцанием.  Передо  мной
проходило мое прошлое и мое сумбурное настоящее, и, как вопрос без ответа,
стояло будущее.



                                    5

     В полночь в  храме  Масримаса  в  Пальмовом  квартале  звонит  медный
колокол. Я услышал его удары и поднялся.  И  услышал  другие  звуки.  Лаял
черный пес, потому что на пустынной ночной дороге у моих ворот остановился
экипаж.
     Один из хессеков вошел во двор и окликнул меня из-за двери.
     - В первом дворике какая-то богатая женщина, господин. Она  дала  нам
золота, чтобы мы ее впустили, - он показал  мне  связку  золотых  монет  и
нервно хмыкнул.
     Я решил, что это моя милая, у которой  я  был  днем,  рискнула  своим
добрым именем и доверием своего мужа для того,  чтобы  преследовать  меня.
Сначала я решил не принимать ее, но,  чувствуя  бесцельность  сегодняшнего
вечера, передумал. Лучше  будет,  если  ее  надушенное  тело  и  голубиное
воркование разлучат меня с моим настроением.
     Я велел хессеку привести ее и снова сел, чтобы  посмотреть,  как  она
войдет, шелестя одеждой, задевая юбками в оборку дверные косяки, произнося
мольбы, угрозы и ласковые слова.
     Лампа едва горела, однако, когда она вошла, я увидел, что это  не  та
женщина, которую я ждал.
     Она была высокой и при этом держалась очень прямо,  с  необычной  для
высокой женщины гордостью. В красном свете лампы  она,  одетая  в  черное,
казалась частью ночи, вошедшей в мою комнату. Несмотря на свою  масрийскую
юбку с  оборками  и  вышивкой  золотыми  бусинками,  она,  как  хессекская
женщина, прикрывала покрывалом свое лицо и даже глаза. Я видел  только  ее
руки, длинные, мускулистые, загорелые, похожие на руки мальчика, - я  даже
на секунду решил, что... - все же это был Бар-Айбитни.  Однако,  это  была
женщина - под складками одежды выступала грудь, а когда она заговорила, ее
голос был приглушен, как отсвет лампы.
     - Это вы Вазкор, человек, которого называют чудотворцем?
     - Да, я - Вазкор, человек, которого называют чудотворцем.
     Судя по ее тону, она привыкла  к  быстрым  ответам  и  к  повиновению
окружающих. Однако сейчас  она  колебалась.  На  ее  правом  запястье  был
маленький браслет, золотая  змейка,  поблескивавшая,  как  будто  ее  рука
дрожала. Но вот она заговорила, прямо и твердо:
     - Я слышала, что вы  ведете  себя  честно,  если  плата,  которую  вы
получаете, достаточно высока.
     - Вам нужно лечение?
     - Нет.
     - Тогда чего же вы хотите?
     - Я хочу узнать, какую цену вы назначите человеческой жизни.
     Я поднялся, запоздало проявляя хорошие манеры. Теперь я положил  руку
на лампу, чтобы сделать ее свет поярче.
     - Это зависит от человека. Некоторые люди обходятся очень  дешево,  -
сказал я.
     Я слышал, как она медленно вдохнула, чтобы успокоиться. Я уже  понял,
что сейчас будет. Желтое пламя прыгало под розовым  хрустальным  колпаком.
Она сказала:
     -  Это  Сорем.  Принц  крови,  сын   нашего   повелителя   императора
Храгон-Дата.
     Свет не мог проникнуть через ее покрывало.
     - Жизнь Сорема, очевидно, дорога для вас, мадам.  Почему  вы  решили,
что я для него опасен?
     - Согласно  Кодексу,  он  вызвал  вас  на  дуэль.  Вы  воспользуетесь
каким-нибудь устройством или какой-нибудь  уловкой  и  убьете  его,  а  он
слишком честен и горд, чтобы это заметить. Я прошу вас  не  участвовать  в
поединке. Я заплачу столько, сколько вам покажется необходимым.
     - А как же моя честь, мадам? Меня сочтут трусом? Он пообещал мне это,
если я не выйду на дуэль.
     - Вы торгуете своей магией, если  уж  на  то  пошло,  -  сказала  она
презрительно. - За деньги вы лечите человека, а если у  него  ничего  нет,
оставляете его умирать. Что вам еще один человек?
     - Вы несправедливы ко мне и  плохо  информированы.  Что  же  касается
Сорема, я не могу не сделать того, что он вынудил меня делать.
     Секунду она стояла неподвижно, а затем, странно мальчишеским,  резким
театральным жестом она схватила свое покрывало  обеими  руками  и  сорвала
его.
     И я ее увидел.
     Ее черные вьющиеся волосы, блестевшие, как  стекло,  были  убраны  по
масрийской моде в высокую прическу, заколотые  шпильками  из  полированной
бирюзы. Кроме маленькой золотой змейки на запястье, на ней не было  других
украшений. Безупречная медная кожа,  оттененная  черной  вышитой  жемчугом
кофточкой напоминала  мед,  текущий  из  корчаги.  Она  была  тонкой,  как
стальной клинок, ее бедра и талия были узкими,  как  и  ее  ладони,  а  ее
наполовину скрытые корсажем груди  плавно  вздымались,  как  два  янтарных
холма, припудренные золотистой пылью, при дыхании поблескивавшей  в  свете
ламп. Выражение ее лица изменилось. Клянусь, секунду назад  я  решил,  что
она некрасива, увидев эти орлиные черты, увидев, что  она  намного  старше
меня, заметив гнев в ее черных глазах; в ней не  было  ничего  мягкого.  И
вдруг все переменилось. Я увидел, что  ее  лицо  по-настоящему  красиво  -
красиво, как лезвие ножа.
     - Я делаю это,  чтобы  вы  могли  узнать,  кто  я,  -  она  произвела
впечатление удара молнии, но я так и не знал, кто она такая.
     - Я думаю, вы женщина или жена Сорема, - сказал я.
     Она улыбнулась на это сардонически,  как  человек,  вынужденный  быть
вежливым со своим врагом. Вдруг стало  видно,  что  ее  глаза  за  черными
ресницами и краской для век голубые.
     - Оказывается, вы, волшебник, тоже  плохо  информированы,  -  сказала
она. - Я Малмиранет, изгнанная императором, но кровь Храгонов течет во мне
по-прежнему. Сорем - мой сын.
     - Прошу прощения, мадам. Я не знал, что принимаю в своем доме даму из
королевской семьи. Присаживайтесь.
     - Проклятье, - она была резка, как огонь, - я здесь не  затем,  чтобы
разыгрывать императрицу перед собакой с  задворок  империи.  Назовите  мне
цену жизни мое