атора из низшей Масрийской школы.  Если  не
считать этого, кругом была тишина, которая  воцаряется  на  вершине  горы,
когда замирает ветер, молчание пустыни. Из  толпы  не  слышно  ни  шепота,
город молчит, не раздается ни пения птиц, ни  лая  собак.  Все  замерло  в
ожидании.  Бар-Айбитни,  пойманный  в  паутину,  ждал,  парализованный   и
неподвижный, без единого звука.
     На солнце упала тень.
     Масримас горел таким ярким факелом, что, казалось, никакое облако  не
могло  его  закрыть.  Но  внезапно  золотистый  свет  стал  бурым,   затем
коричневым; бронзовая облицовка храма больше не горела позолотой, она была
теперь свинцово-желтого цвета, а воздух наполнила темнота.
     Оратор остановился на полуслове. Холодок пробежал по  спине  старика,
он вскинул голову и поглядел вверх.
     По  толпе  пробежал  ропот  и  волнение,  тысячи   лиц   одновременно
повернулись к небу. У кого-то вырвались крики, проклятия.  Затем  -  снова
молчание.
     Я тоже поднял голову и  посмотрел.  Узкая  лента  облака,  как  кусок
черной материи кружилась на горизонте, разворачивалась  на  фоне  голубого
неба. Непонятно мерцающее, непонятно слепящее облако  расширилось,  закрыв
светило, окутав и солнце, и небо темно-коричневой пеленой.
     Кто-то указывал рукой на облако, хотя в этом не  было  необходимости,
все и так смотрели вверх. Кто-то, в  страхе  перед  этим  явлением,  начал
молиться; и в самом деле, трудно было взирать на это без страха. Облако из
черных блестящих точек не только не исчезло, а,  наоборот,  зависло  прямо
над толпой и росло на глазах.
     Лошади начали испуганно крутить  головами  и  бить  копытами.  Жрецы,
стоящие на ступенях позади  Стрема;  размахивая  курильницами,  взывали  к
Масримасу,  прося  его  сбросить  темный  покров  с  лица.  Но  облако  не
уменьшалась - оно расширялось и росло. На площади стало темно, как  ночью,
раздались женские крики, тут же затихшие.
     Они сменились другим звуком - его издавало спускающееся на нас облако
- тонкое поющее жужжание.
     Распавшись на миллионы маленьких кусочков, облако упало на нас.
     М_у_х_и_.
     Как  дождь  из  грязи,  как   шевелящиеся   капли   грязи,   которые,
разбрызгиваясь, прилипают ко всему, чего касаются; воздух -  как  пруд,  в
котором подняли ил со дна.  Бурлящая  чернота  залепляла  открытые  глаза,
проникала в уши и ноздри. Стоило только открыть рот, чтобы вскрикнуть -  и
он мгновенно  наполнялся  черной  живой  массой.  Руки  и  ноги  распухли,
облепленные ими, волосы шевелились,  как  будто  по  ним  струилась  вода.
Ослепленные, задыхающиеся, обезумевшие от ужаса кони  и  люди  метались  в
этом водовороте.
     Мой конь встал на дыбы, глаза его были  как  будто  залеплены  черной
смолой, и я увидел, как его передние копыта пробили череп одного  из  моих
охранников, когда тот пытался слезть с седла. Затем я очутился  на  земле,
среди леса лошадиных ног.
     Одна из них лягнула меня в бок, не очень сильно, но  я  покатился  по
земле, пока не оказался у  одного  из  бронзовых  коней,  тоже  черного  и
блестевшего от мук, которые, убедившись, что  это  -  не  живое  существо,
улетали, а на их мест тут же садились сотни других. Здесь я  снял  с  себя
шелковую накидку и обмотал ее вокруг головы,  раздавив  роящихся  под  ней
насекомых в месиво; давясь, выплюнул все, что заполнило мой рот. Значит, я
все-таки был способен действовать. Не скажу  -  размышлять,  действия  мои
были чисто механическими.
     Накидка была из тинзенского шелка, достаточно  тонкого,  чтобы  через
него можно было  кое-что  разглядеть.  То,  что  я  увидел,  было  ужасно.
Какой-то человек рядом со мной сошел с ума  и  размахивал  ножом,  пытаясь
убыть мух, но вместо этого он убивал и увечил натыкавшихся на него  людей,
пока, наконец, его самого не опрокинули и не затоптали. Потом я споткнулся
о труп ребенка, задохнувшегося от мух, потоком хлынувших в его открытое от
крика горло. Таких было много. Люди лежали на мостовой, корчась в  агонии.
Некоторые поступили так же, как и я, укутав лицо, но, ничего  не  видя  за
плотной тканью, тыкались из стороны в сторону или  же,  в  панике  обнажив
лицо, снова были облеплены мухами. Кто-то стучал в двери соседних домов но
дома тоже были наводнены насекомыми, влетевшими через  открытые  в  летнюю
жару окна
     На площади, где остановилась процессия, было месиво из громко  ржущих
коней и барахтающихся солдат. Красная пелена накидки мешала мне все хорошо
разглядеть. Я двигался  туда,  где  раньше  стояла  колесница  Малмиранет,
Сорема же я нигде найти не мог.
     Назойливое жужжание было похоже на шум незатихающего мотора.
     Я снова споткнулся,  на  этот  раз  о  лежащего  у  храма  жреца.  Он
вытянулся на земле в полный  рост,  а  рядом  с  его  рукой,  у  дымящейся
курильницы  образовался  островок  чистого  воздуха.  Мух  отпугивал  этот
аромат. Я сорвал с курильницы крышку; внутри, под решеткой  тлели  кусочки
угля и благовоний.  Схватив  курильницу  за  приделанную  к  ней  цепь,  я
принялся размахивать ею, пробираясь дальше.
     Сначала я увидел имперское знамя с лилиями, один шест, на котором оно
держалось, попал в спицы колеса,  сохраняя,  таким  образом,  вертикальное
положение, другой валялся на земле.
     Сама Малмиранет стояла на колеснице, чтобы тем, кто искал, было легче
ее заметить. Она тоже закутала лицо себе и стоящей рядом с ней  девушке  -
Насмет - пурпурной парчой своей  вуали.  Они  стояли,  прижавшись  друг  к
другу, очень тихо, не произнося ни звука, а мухи тысячами блестящих капель
покрывали их руки и плечи. Я еще тогда заметил, что мухи садятся на  живое
тело, быстро проползая по металлу или ткани.
     Около колесницы я увидел еще одно  проявление  безрассудного  страха.
Люди, тянувшие колесницу, в панике сорвали с головы шлемы в форме  конских
голов и лишили себя этой защиты.
     Я взобрался на неустойчиво перекатывающуюся колесницу и положил  руку
- которую тоже перчаткой облепили мухи - на ее талию.
     - Малмиранет... - начал я.
     Она вздрогнула, как будто только что очнулась.
     - Ты - ты здесь? - она протянула руку ко мне, но тут же отдернула ее,
содрогнувшись. - Где Сорем?
     - Здесь, недалеко, - сказал я, чтобы она  успокоилась.  -  Мы  должны
попасть в храм; там мы найдем какую-нибудь каморку без окон и  укроемся  в
ней.
     - Это запах благовоний? - спросила она хриплым голосом.
     - Да. Возьми курильницу и держи ее у лица. Они не любят этого запаха.
     Она сделала так, как я ей сказал, но, когда ее ладонь, сжавшая  цепь,
раздавила сидящих на ней мух, она приглушенно застонала. Насмет заплакала.
     Я помог им сойти  с  колесницы,  и  мы  направились  к  лестнице,  на
которой, среди  разбросанных  цветов,  лежала  мертвая  женщина,  накрытая
блестящим покрывалом из мух.
     Поднявшись на середину лестницы, мы услышали  позади  громкое  ржание
смертельно испуганного коня, мчавшегося мимо. Обезумев от ужаса, ничего не
видя перед собой, он с разбегу ударился головой об одну из тяжелых колонн.
Треск его разломанного черепа заставил меня содрогнуться даже после  всего
того, что я уже видел. Конь взвился в воздух и свалился на спину, и  мухи,
на мгновение потревоженные, снова уселись на него.
     Тихие всхлипывания Насмет перешли в рыдания. Малмиранет, прошептав ей
по-женски что-то мягкое и ласковое, помогла ей подняться. Сама Малмиранет,
за исключением того единственного крика, не потеряла присутствия духа.
     Мы наконец поднялись и вошли внутрь. В  неярком  свете  храма  сквозь
накидку ничего не было видно,  тем  не  менее  я  заметил  одну  перемену:
постепенно, по мере того как  мы  медленно,  ощупью  продвигались  дальше,
жужжание немного утихло. Я почувствовал, как мухи гроздьями падают с  моих
рук и груди. Здесь сильно пахло благовониями, и повсюду  мерцали  огоньки.
Затем сквозь красную пелену тумана до меня донесся детский плач и шепот.
     Похоже, что дым благовоний прогнал мух.
     Кто-то вскрикнул,  прямо  рядом  с  нами.  В  следующее  мгновение  я
различил сквозь накидку ослепительное сияние. Мужской голос произнес:
     - Это императрица? Вы в безопасности; можете снять вуаль. Им сюда  не
проникнуть. Священный свет Масримаса отпугивает их.



                                    2

     Мы открыли лица и перед нами предстала следующая сцена.
     Прямо перед нами возвышалось  изображение  бога,  статуя  из  чистого
золота в одежде солдата  восточной  армии;  перед  ней  горел  огонь.  Под
потолком висели  лампы  из  тяжелого  янтарного  стекла;  в  них  курились
благовония, дым которых голубыми клубами окутал все вокруг. Мух  Здесь  не
было, кроме тех, что упали с нашей одежды и с нашей кожи.
     Те немногие, кто уцелел, лежали скорчившись у  колонн  и  у  соседних
алтарей. Некоторые дети плакали, больше ничто не  нарушало  тишину.  Горе,
слишком большое, лишило их способности говорить и даже плакать.
     Жрец храма,  одетый  в  белое  с  золотом,  подошел  к  Малмиранет  и
поклонился с улыбкой на бледных губах. Он еще раз заверил ее, что она  под
защитой бога, и осведомился о ее самочувствии. Ее лицо было покрыто черной
маской из мертвых насекомых, так же как и мое, как и лица всех вокруг. Она
пристально  поглядела  на  чистого  жреца,   которому   удалось   избежать
нашествия, укрывшись в храме.
     - Что с людьми? - каменным голосом спросила она.
     - Те, кто  искал  убежища  здесь,  как  видите,  не  пострадали,  моя
госпожа.
     Никто, кроме  меня,  не  пришел  на  помощь  ей;  никто  не  помог  и
обезумевшей толпе. В огромный храм не проникали крики задыхавшихся,  вопли
ужаса, жужжание крыльев.
     Посмотрев на меня, она сказала:
     - Им неважно, сколько людей умрет, раз они  сами  уцелели.  -  Затем,
повернувшись к жрецу, спросила: -  Где  мой  сын?  Вы,  по  крайней  мере,
охраняли вашего императора?
     - Ах, госпожа, - произнес жрец, отступив на  шаг.  -  Господин  Сорем
бросился к вам, и конь задел его копытом. Ничего серьезного. Два  капитана
доставили его сюда. Сейчас за ним наблюдают врачи из усыпальницы.
     Почерневшие руки Малмиранет сжались в кулаки. Было ясно, что, если бы
он не был жрецом, она бы его ударила. Жрецу это тоже было ясно, поэтому он
поспешно предложил проводить ее к сыну. Обняв одной рукой дрожащую Насмет,
она ровным шагом пошла за жрецом и, казалось, забыла обо мне.  Но,  пройдя
несколько шагов, она, почти  против  своей  воли,  обернулась  и,  оставив
Насмет, вернулась.
     Малмиранет взяла меня за руки, на этот раз  не  обращая  внимания  на
раздавленных насекомых. Ей ничего не нужно было говорить, все  сказали  ее
глаза. Затем она повернулась и, последовав  вместе  с  Насмет  за  жрецом,
исчезла в теплой темноте.
     С другого конца храма донесся слабый шум - какой-то человек  ворвался
в дверь, сделал два или три шага и упал. Я пошел туда, к открытому входу -
голубоватой арке,  через  которую  виден  был  весь  кошмар,  происходящий
снаружи. Почти никто из сидящих у колонн не обратил на меня внимания.
     Я не позволил Бар-Айбитни сгореть; тогда на это была причина.  Теперь
меня ничто не сдерживало. Моя реакция на сегодняшний кошмар была  реакцией
человека, а не волшебника и не бога. Даже если бы я осмелился использовать
свою Силу, мне вряд ли пришло бы это  в  голову  в  этом  вихре  бедствий.
Вазкор превратился в еще одно жалкое человеческое существо.  Я  подошел  к
открытой двери, на пороге которой лежал труп. А затем, обмотав для  защиты
накидку вокруг головы, я двинулся вперед, сначала нетвердым  шагом,  затем
быстрее и, наконец, бегом.
     Не знаю точно, что я собирался делать. Подбирать упавших и одного  за
другим переносить их под защиту  храма,  а  всех  остальных  погнать,  как
пастух гонит стадо к спасительной двери?  Я  расправил  плечи,  как  атлет
перед началом борьбы. Выбежав из сводчатой двери наружу, я увидел, что все
уже кончено.
     Площадь и близлежащие улицы в  неярком  свете  грозового  неба  имели
жуткий облик, который обретает поле битвы после  того,  как  его  покидают
войска. Из покрытых черной пеленой груд  мертвых  тел  то  здесь,  то  там
высовывалась рука человека, пытающегося освободиться. Некоторые ползали на
коленях. Многие, чьи  глаза  были  облеплены  или  выедены  мухами,  брели
ощупью, выкрикивая мольбы, проклятия, имена друзей, на  которые  никто  не
откликался. Огромные блестящие скопления мух,  будто  рассыпанный  повсюду
черный сахар, постепенно переставали шевелиться.
     Иногда, вероятно  подброшенная  ветром,  какая-нибудь  муха  взлетала
вверх и, секунду пожужжав,  снова  падала.  По  ступеням  храма  струились
ручейки из мух. Спускаясь, я наступал на их  блестящую  шелуху.  Они  были
мертвы или умирали. Одно насекомое свалилось откуда-то мне  на  ладонь.  Я
посмотрел на  него  -  существо  в  два  дюйма  длиной,  с  жесткими,  как
проволока, лапками, уже  потерявшими  блеск  крыльями  и  кажущееся  таким
безобидным.
     На нижней ступени лежал слепой конь, слабо подергиваясь. Я вынул  нож
у лежащего рядом воина и быстро прикончил животное.
     Какой-то человек, покрытый, как и все в этом кошмаре, черной  коркой,
хромая, подошел ко мне и взял меня за руку. Он бормотал что-то о том,  что
на его жену упал конь, но она  жива.  Я  пришел  ему  на  помощь  и  сумел
приподнять коня, а он тем временем вытащил ее. Затем он сел рядом с ней  и
положил ее голову к себе на колени, радуясь, что она не чувствует боли. Но
на самом деле у нее была сломана спина, и, похоже, она об этом знала, хотя
и улыбалась, сжимая руку мужа.
     Я повернулся, чтобы помочь еще одному; я  был  рад,  что  во  мне  не
признали волшебника и не просят их излечить. Я бы ничего не смог  сделать.
Моя сила исчезла. Я чувствовал это, так же, как эта  женщина  чувствовала,
что ее рана смертельна. Наклонясь к  следующему  человеку,  я  понял,  что
помощь моя уже бесполезна.
     Следующий, кого мы вытащили, был жив, но задыхался. Я положил его  на
живот и возился с ним, пока его не вырвало черным месивом из мух, и он  не
задышал.
     Поднявшись на ноги, я  взглянул  на  небо.  Ничто  уже  не  заслоняло
солнце, ярко блестевшее сквозь стальную мглу.
     Увидев, что я помог задыхавшемуся  способом,  который  известен  всем
тем, кому приходилось иметь дело с утопающими, люди стали  звать  меня  со
всех сторон. Таким же способом - на скорую руку - я принялся исцелять всех
остальных. Если кто-нибудь и узнал меня, то ничем не выдал этого.
     Я проработал все утро и весь день, времени на размышления у  меня  не
было. Я очень хорошо понимал, что это еще не конец, но  понятия  не  имел,
что последует. Городом снова овладевала неестественная обыдеиносчь.  Дождь
из мух прошел везде, начиная отсюда, с юго-востока к  западному  доку,  от
него не укрылись ни одна улица, ни один дом, но  только  здесь,  у  храма,
смерть собрала такой богатый урожай.
     Многие уже заметили действие благовоний, и  к  полудню  ухе  не  было
переулка, где бы не была выставлена жаровня,  из  которой  курился  густой
голубоватый дым. Лица в окнах одеревенели от страха, многие  были  скованы
горем.
     Это Шайтхун наслал на них мух, они все в это верили,  даже  те,  кому
незнакомо  было  имя  повелителя  Старого  Хессека,  Бит-Хесси.   Шайтхун,
Повелитель мух.
     Задолго  до  заката  начало  смеркаться,  солнце  размазанным  пятном
невыносимой жары проглядывало  сквозь  дым  благовоний.  Люди  ползали  по
крышам, замазывая трещины и дымоходы. Часто они  поглядывали  на  запад  в
ожидании нового полчища мух.
     Бэйлгар занялся Цитаделью и распорядился выставить посты на ее башнях
и парапетах.
     Я дошел до самых Ворот Крылатой лошади. Здесь было  меньше  убитых  и
раненых, но царили те же смятение и ужас. Я вышел за ворота  и  вымылся  в
общественных купальнях на Вселенском базаре.  Только  что  здесь  с  ревом
пробежал единорог, на которого тоже напали мухи. Он бежал, сокрушая все на
своем пути, пока у него не лопнула артерия. Тогда он, врезавшись  в  стену
купальни, медленно сполз по ней. Над его телом, время от времени  завывая,
стояли двое чернокожих и пытались заставить  давно  уже  мертвое  животное
подняться.
     Когда я сделал все, что  было  в  моих  силах,  меня  снова  охватило
чувство бесцельности. Кругом сновали жрецы, так  же  как  и  тогда,  после
пожара - на следующий день после восстания хессеков. Уже  горели  лампы  -
так темно стало от густой пелены дыма. Затянутое ею  небо  превратилось  в
толстую  линзу,  вставленную  между  Бар-Айбитни  и  светлел.   Иронически
усмехаясь, я направился в сторону Рощи Ста Магнолий.
     На улице ко мне подъехали три воина в форме охранников Цитадели.
     - Вазкор - вы ведь господин Вазкор?
     Оказалось, что они ничего не знают о выдвинутом Соремом  против  меня
обвинении в измене и о последовавшем за этим  заключении,  из  которого  я
таким  случайным  и  страшным  образом  освободился;  они  только   хотели
проводить меня во дворец. Я выдумал историю о  какой-то  женщине,  которая
здесь, по эту сторону Стены Храгона, нуждается в моей помощи,  и  спросил,
как чувствует себя Сорем. Молодой капитан хлопнул себя по  бедру  -  жест,
выражающий подозрение, дошло до меня из какого-то далекого сна, в  котором
прошлое и настоящее смешаны, как песок.
     - Сорем Храгон-Дат в порядке. Его просто лягнул конь, но жрецы внесли
его в храм. Мать императрица  также  в  безопасности.  Коронацию  придется
перенести, - улыбнувшись мне улыбкой очаровательной девушки, он продолжал:
- Помню, как вы убивали хессеков в ту ночь - прямо как сам бог.
     Я поблагодарил его. Ничего больше от меня не добившись,  они  пустили
лошадей галопом и вскоре скрылись в туманных, кроваво-оранжевых сумерках.
     У меня не было желания возвращаться в храм или  дворец  и  наблюдать,
как Сорем пытается  побороть  в  себе  чувство  благодарности,  или  снова
слышать его извинения.
     Свою женщину я тоже не хотел видеть, хотя, по-правде  говоря,  что-то
во мне стремилось в ее объятия, под защиту ее любви и ее тела, к последней
утехе перед ударом меча.
     Я дошел до рощи и прилег под деревом. На темном таинственном небе  не
зажглась ни одна звезда.
     В полночь зазвонили колокола - странно было слышать их звук,  примету
нормальной, упорядоченной жизни среди сплошного хаоса. Вскоре после  этого
я услышал  невдалеке  незатихающий  звук  человеческого  голоса.  Я  решил
посмотреть, в чем дело. Может быть, это знак для меня?
     В кустах лежал человек, вор, даже в  такую  ночь  занимавшийся  своим
промыслом;  незадолго  до   моего   прихода   он,   видимо,   пересчитывал
награбленное, а теперь он, скрючившись, лежал на боку, кутаясь  в  грязный
камзол, и смотрел на меня. Дрожа всем телом, он тихонько хныкал:
     - Мне холодно, Феншен. Феншен, сбегай к вдове и принеси угля.  Ты  же
видишь, Феншен, мне холодно, я болен. У меня болит живот, как будто  червь
ест меня изнутри.
     Я понял в чем дело. Страшное слово как будто высветилось в мозгу.
     Его трясло. Он поджал ноги и снова заговорил:
     - Мухи ничего мне не сделали, Феншен. Я спрятался  в  доме  вдовы,  в
подвале, и стряхнул их,  когда  они  сели  мне  на  руки.  Но  она,  дура,
закричала, и они забились ей в глотку.
     Он рассмеялся и тут же закричал, схватившись за живот,  с  искаженной
от боли улыбкой на лице.
     Так я увидел первую жертву чумы, занесенной в Бар-Айбитни мухами.



                                    3

     Эту эпидемию чумы назвали Желтым покрывалом. Люди всему должны давать
имена, как будто этим они подавляют безымянный ужас, царящий в их сердцах.
Хотя на этот раз название было точным. Те,  кто  заражался  чумой,  быстро
переходили  от  стадии  слабости  и  апатии  к  лихорадке,  сопровождаемой
внутренними кровотечениями.
     Это  был  переломный  момент,  потому  что   либо   кровотечение   по
неизвестным причина