оказать, что они мои наследники. - Я  осекся,  задыхаясь,  понимая,
что сказал чересчур много.
     Она сидела все еще прямая,  все  еще  в  маске.  Она  сказала,  очень
спокойно:
     - Ты  достаточно  наказал  меня,  перестав  любить,  тебе  нет  нужды
наказывать меня еще и словами.
     Мне было стыдно. Стыд никак не  сочетался  с  настроением  радости  и
победы, которое я испытывал до этого. И именно это мне было труднее  всего
простить ей.
     - Прости, - сказал я. Это прозвучало жестко и недобро, я  сам  слышал
это. - Не будем больше об этом.
     - Слишком много сказано, - ответила она.
     Я ждал, что  она  заплачет,  как  уже  ждал  однажды.  Тогда  она  не
заплакала, не заплакала и сейчас. Если бы она заплакала, я  бы  подошел  к
ней. Она не плакала, и я не подошел.
     - Завтра будет охота, - сказал я. - Я принесу тебе что нибудь.
     Она поблагодарила, и я ушел.
     После той неприятной встречи она была вежлива и почти не говорила  со
мной, и я придерживался того же. Я стал вспоминать  другие  случаи,  когда
она вела себя странно и была упрямой. Я начал презирать ее, как я презирал
других женщин, которые претендовали на  меня,  а  мне  не  нужны  были  их
притязания. Но сам я не осознавал, что презираю ее. Она видела  это  лучше
меня. Я проводил с ней меньше времени, чем когда-либо, все больше  с  моей
девушкой в палатке Котты. Меня больше не трогало то, что Тафра не  снимала
шайрин в моем присутствии. Я едва замечал это. Я страстно  мечтал  увидеть
только лицо Демиздор.
     Так моя мать сидела одна, разбухая от семени Эттука, и страх, который
однажды ясно читался в ее газах, спрятался  где-то  глубоко  в  ее  мозгу.
Котта приносила ей лекарства, и она надменно выпивала их, не произнося  ни
слова. Даже ее муж не приходил больше к ней. Он не хотел ее  больше.  Если
бы она принесла ему еще одного мальчика, ее благополучие расцвело бы,  как
пышный цветок, но если это будет девочка или болезненный  мальчик,  ее  не
ждало ничего хорошего. Возможно, она видела себя повторением судьбы  Чулы,
но у Тафры не было ни родителей, ни друзей.  Что  до  меня,  то  узы  были
порваны.
     В те месяцы моего триумфа, моего голода и страстного предвкушения над
моей матерью Тафрой сгустились тени, чернее Ночи Сиххарна.
     Я женился на Демиздор по обычаю племени в кольце огня,  перед  Силом.
Он не хотел, но я заставил его. Я чувствовал свою силу в тот год  и  знал,
как ею воспользоваться. Он вращал глазами  и  брызгал  слюной,  выплевывая
свои заклинания через оскаленный рот, но обвенчал-таки нас.
     Я позаботился,  чтобы  моя  свадьба  не  была  похожа  на  другие.  Я
преподнес много подарков и принес к столу много  мяса  убитых  мной  самим
зверей и бочку крепкого малинового напитка, которую увез после  налета  на
городской дворец-форт и сохранил. Я подарил Эттуку одну из моих  городских
лошадей,  и  он  натянуто  усмехнулся.  Две  или  три  кобылы   собирались
жеребиться, так что это не было для меня большой потерей.
     Я сказал Демиздор, чтобы она надела серебряную маску-рысь, и цветочки
из янтаря в ее топазовых волосах выглядели почти красными. Моуи пришли  со
своим вечным обменом, и я достал у них материю,  тонкое  белое  полотно  с
зелеными и бронзовыми полосками. Мока, выбиравшая материю,  тараторила  им
про Демиздор, гордясь достоинствами моей новой невесты, как она  гордилась
бы новым бронзовым котлом.  Мока  была  довольна  тем,  что  имела:  своим
мужчиной, детьми и домашним очагом. Демиздор была военным трофеем, чем-то,
что увеличивало мое процветание и поднимало статус. Для Моки, может  быть,
Демиздор не была даже человеком, просто еще  одним  богатым  приобретением
для украшения палатки.
     Руки Демиздор блестели бронзовыми и серебряными браслетами, а  шея  -
золотыми обручами. Она вошла ко мне в огненный круг подобно дочери  вождя.
Но за открытыми прорезями маски ее зеленые глаза блестели презрением. А  с
другой стороны, когда  я  взял  ее  за  руку,  она  дрожала,  и  грудь  ее
вздымалась под кисейной тканью, как от бега.  Она  хорошо  знала,  что  ее
ждет.
     Я был рад, что заставил ее ждать, дал  время  погореть  немного,  как
горел я сам.
     Свадебный пир устраивается для мужской половины  вокруг  центрального
костра крарла. Задолго до его окончания невеста идет в палатку,  и  вскоре
жених встает и отправляется вслед за ней.
     Скачущие огни костра, крики и тосты и переходящие из рук в руки  чаши
были бессмысленной интерлюдией между отбытием моей женщины и моим уходом к
ней. Когда я поднялся, ночь окутала меня, голова моя звенела,  и  на  всей
земле была только одна дорога, та, что вела меня к ней.
     Ряды палаток были темными и пустыми, только кое где светились красным
светом жаровни да какая-нибудь женщина суетилась, припозднившись со  своей
работой. Свет горел только перед палаткой Котты, и она сама  сидела  перед
лампой. Когда я проходил мимо, слепая женщина безошибочно  окликнула  меня
по имени.
     - Тувек, прежде, чем ты пойдешь  туда,  куда  ты  идешь,  лучше  тебе
узнать кое-что.
     Я рассмеялся, я был немного пьян - от возбуждения, а не от вина.
     - Ты думаешь, я не знаю своего урока?
     - Я думаю, ты знаешь его достаточно хорошо, - сказала она.  -  Ты  не
знаешь другого.
     - Чего же тогда? Давай, Котта, я ждал этого несколько  дней.  У  ночи
только часы, и я не хочу терять их здесь.
     Она встала и приблизилась ко мне.
     - В моей палатке, - сказала она, - эшкирянка говорила  со  мной,  как
женщина с женщиной в час нужды. Она из благородного рода, рыцари и супруги
их королей. Она была подругой одного из золотых масок,  которые  бросились
на свои кинжалы в крепости: принца. Она считала это почетным, а  ты  лишил
ее этого...
     - Это прошлое, - сказал я. - Теперь наступает будущее.
     - Может быть. Птица в ее  груди  трепещет  крыльями  из-за  тебя,  но
голова осуждает ее. У меня в доме много  лекарственных  эссенций  и  ядов.
Есть маленький каменный кувшинчик, одна-две капли из  него  хороши  против
боли в  ногах  у  стариков,  но  если  больше  одной-двух  капель,  сердце
остановится. Твоя эшкирянка расспрашивала меня об этих вещах и,  поскольку
она будет женой сына вождя, я ответила ей.
     У темноты выросли острые края, и вино скисло во рту.
     - И что же, Котта?
     - Каменный кувшинчик ушел с твоей невестой, - сказала  Котта.  -  Она
взяла его. Она знает, что Котта слепа, и думала, Котта не  заметит.  Но  у
Котты свой способ видеть.
     Я застыл, отупев от  ее  новости.  Ярость  белой  волной  захлестнула
глаза.
     - Значит, она отравит меня, - сказал я. - Но умрет она.
     - Колодец глубже, чем ты думаешь, - сказала Котта. -  Я  предупредила
тебя, чтобы ты остерегался, но испытай ее прежде, чем действовать.
     Я уже поднимался по тропинке.
     Кровь барабанила в висках. Миллион уловок голубями  кружился  в  моей
голове. Примерно в шести шагах от моей палатки я представил, как  я  найду
ее,  она  даже  убийство  затмит  своей  красотой.  И  я  уже  знал,   как
действовать, будто планировал целый месяц.
     Я открыл полог палатки.
     Свет внутри был неяркий. Ее волосы  и  тело  казались  сотканными  из
света. Она была в маске - мне предстояло снять маску в эту брачную ночь  -
но она сняла одежду и ждала меня, лежа на локте, одетая  в  свое  тело,  в
другом одеянии не  было  необходимости.  Это  была  городская  поза,  поза
куртизанки в ожидании принца. Она показывала ее  всю,  и  в  то  же  время
скрывала, превращая в тайну. Тени, извиваясь, скользили между ее  бедрами;
изгиб ее талии, подчеркнутый ее позой,  был  опоясан  серебряным  отсветом
лампы. Ее волосы прятали  ее  груди  и  не  прятали;  в  такт  ее  дыханию
сверкающие пряди раздвигались подобно травам на морских волнах.  В  другой
руке, опиравшейся на бедро, она  поддерживала  серебряную  чашу,  невестин
напиток, который должна была предложить мне, символ ее самое.
     - Видишь, воин, - сказала она, - я подчинилась вашим обычаям.
     Если бы я вошел туда, пьяный от желания, возможно, я бы не  усомнился
ни в чем. Но сейчас я видел, что плод был слишком сладок, паутина сплетена
так, чтобы поймать меня наверняка.
     Мой нож надежно висел на боку. Сейчас посмотрим, думал я, и моя жажда
утонула в черной ночи в моей душе. Но  я  подошел  к  ней  с  горящими  от
нетерпения глазами, как она и добивалась.
     Я не проглотил ничего из того, что было в чаше, но  сделал  вид,  что
выпил немного. У напитка был странный запах, очень слабый. Я никогда бы не
заметил, если бы не был предупрежден.
     - Ваше городское вино горькое, -  сказал  я  ей.  -  Оно  никогда  не
казалось мне таким раньше.
     Ее глаза под маской смотрели прямо. Она подготовилась именно к  такой
сцене.
     - Тогда не пей больше, - сказала она.
     - Чтобы хороший напиток пропал даром?  -  Я  сделал  вид,  что  снова
проглотил его. Потом я протянул руку и снял маску с ее лица.
     Она была очень бледна, этого она  не  могла  скрыть,  и  губы  у  нее
дрогнули. Глаза расширились в ожидании.
     - Демиздор... - сказал я, как будто  что-то  меня  удивило.  Потом  я
выронил чашу, и разбавленное снадобьем вино пролилось на ковры.
     Она сжалась в комок и отпрянула от меня.
     Я достаточно насмотрелся на то, как мужчины умирали, так  что  был  в
состоянии имитировать смерть. Если бы она была не так взволнована, она  бы
вспомнила, что сердца мертвых не стучат, как мое,  что,  как  бы  ни  было
слабо дыхание, его можно заметить. Но она  была  так  уверена,  что  убила
меня, что не стала проверять.
     Я смотрел на нее из-под век, холодея  от  ожидания,  что  она  станет
делать, и моя рука лежала неподвижно наготове, рядом с моим ножом.
     Сначала она не двигалась. Когда же она пошевелилась, что-то  блеснуло
на ее щеках в свете лампы. Она плакала; я никогда не видел ее слез раньше,
даже когда ее любовник заколол себя, даже когда я взял ее как  рабыню  или
когда Чула изрезала ее расческой.
     Она медленно подползла ко мне на коленях.
     Женщины как-то говорили мне, что мои ресницы были гуще  девичьих.  Их
густота, несомненно, сослужила мне службу, я  мог  наблюдать  за  Демиздор
сквозь них без особого труда, а она об этом не догадывалась.
     Она начала говорить на своем языке, но мое имя  звучало  в  нем.  Она
раскачивалась, как женщины племени над своими мертвыми мужчинами, и  когда
свет лампы падал на нее, она была так красива, что я уже готов был  выдать
ей, что жизнь в трупе еще теплится. Но вдруг она  наклонилась  и  схватила
мой нож так быстро, что я не успел остановить ее.
     На мгновение я предположил, что она разгадала мой обман и  собиралась
убить меня снова и наверняка. Но через какую-то долю секунды, так  быстро,
что я едва успел прийти в себя, я увидел,  в  каком  направлении  движется
нож.
     При этом я ожил. Она этого не ожидала, считая меня мертвым. Я схватил
нож и отбросил его, дернул ее вниз и повернул так, что она оказалась  подо
мной.
     - Что это? - сказал я  хриплым  голосом,  как  будто  и  вправду  был
полумертвый. - Убить меня, потом умереть  вместе  со  мной?  Это  была  бы
прекрасная свадебная ночь.
     Она не казалась напуганной, больше потрясенной, на  что  у  нее  была
кое-какая причина.
     - Меня предупредили, - сказал я. - Это было понарошку. Я не отравлен.
Если ты хотела, чтобы я был убит, зачем плакать по мне?
     Она все еще плакала. Слезы скатывались в ее волосы.
     - Двадцать ночей я собиралась с мужеством для этого, - сказала она. -
Я не могу жить с тобой. Но когда это было сделано...
     - Ты не плакала и не умерла за своего мужчину в крепости, - сказал я.
     Она закрыла глаза. Ей незачем было говорить мне. Несмотря на  решение
убить меня, она любила меня, и несмотря на мой гнев, я не  мог  убить  ее,
остановив ее собственную руку с ножом, намеревавшуюся сделать это.
     Я провел рукой по плавным изгибам и впадинкам ее тела, лежавшего подо
мной. Глаза ее плотно закрылись, а ее руки сжали меня по своей собственной
воле.
     - Ты сможешь жить со мной, - сказал я. - Вот увидишь.
     После этого я никогда не боялся предательства с се стороны. Ей  очень
просто было бы прикончить меня в  последующие  ночи,  когда  желание  было
удовлетворено или когда я спал. Но она не сделала этого, и я знал, что она
этого не сделает. Есть один верный способ, которым мужчина может привязать
женщину к себе, такой же, каким она привяжет его, и той же веревкой. В тот
час я получил доказательство  ее  любви.  Я  был  уверен,  что  с  враждой
покончено навсегда.
     Так Демиздор стала моей женой, хотя  не  такой,  как  остальные  жены
крарла.  Прислуживали  мне,  содержали  в  порядке   палатку,   занимались
приготовлением пищи, стиркой и починкой Асуа и Мока.  Демиздор  не  носила
даже кувшин к водопаду.  Демиздор  жила  жизнью  воина,  презирая  женскую
работу, ходила со мной рыбачить, ездила на охоту так, как она сопровождала
свою золотую маску в его войнах, хотя никогда не участвовала в  сражениях;
так что городские женщины были, кажется,  наполовину  мужчинами,  если  не
воинами. Когда крарл  увидел,  как  она  скачет  верхом  на  черном  коне,
которого я  ей  подарил,  глаза  у  всех  округлились,  и  они  недовольно
заворчали. Подавитесь, думал я. Хоть это мясо и хрящевато, будут  куски  и
пожестче. Я подарил ей алое  седло,  а  на  уздечке  были  белые  шелковые
кисточки. Для верховой езды она также надевала мужские штаны. Это  вызвало
волнения. Она умела при  необходимости  прямо  метнуть  копье,  но  обычно
довольствовалась тем, что наблюдала за мной.
     Я научил ее игре в кости дагкта; она же научила более странным  играм
с кусочками камня в качестве фигур,  они  назывались  "Замки",  в  которые
играть надо было жестоко и бесстрастно,  чтобы  получилось.  Она  искренне
изумлялась, когда я сразу научился, называя меня умным дикарем. У них было
и свое искусство для постельных игр; в этом я тоже не был слабым учеником,
но и она тут не насмехалась надо мной.
     Я думаю, что в это время она была довольно счастлива,  закрывая  уши,
чтобы не слышать внутренний голос, который жалил ее. Я провез ее по старым
белым летним городам с их крышами из битых розовых плиток,  и  во  мшистых
дворах мы играли в любовные игры, как львы, а  потом  она  запутывала  мои
волосы в травах и смеялась надо мной. Но она любила меня тогда.
     Я надеялся, что она  зачнет  ребенка  в  то  лето.  Я  впервые  хотел
ребенка. Он был бы залогом между нами, еще одним звеном  в  цепи,  которая
связывала наши жизни. Из этого я вижу, что даже тогда  я  чувствовал,  что
тень касается меня.
     Она рассказывала мне кое-что о своей жизни  среди  городских  кланов,
хотя это был фантастический, непонятный рассказ, и она была сдержанна, как
будто воспоминания  пугали  ее.  Она  была  дочерью  высокородного  принца
золотого ранга и его любовницы. Демиздор принадлежала к серебряному рангу.
Это был могущественный ранг,  но  не  самый  могущественный.  Демиздор  не
испытывала страстных чувств к своему любовнику, который был на  двенадцать
лет старше ее и которому она была подарена согласно их обычаям и  этикету;
однако он был для нее богом - так ее учили смотреть на него. Когда раненый
серебряномасочник приполз в павильон с новостью о возрождении Вазкора,  ее
любовник отослал ее. Лица принцев перед тем, как они  надели  маски,  были
странными, уже с печатью смерти. Было впечатление, что на крепость  напала
чума. Она знала об их намерениях, но ее  ранг  исключал  мольбы  или  даже
вопросы. Она не понимала, но  должна  была  повиноваться.  Она  стояла  за
парчовыми шторами и слушала их немое самоубийство. Для нее это  был  конец
света. Кинжал,  который  она  метнула  в  меня,  она  взяла  для  себя.  О
легендарном Вазкоре, который вызвал такие действия, она знала мало, только
то, что они боялись его имени даже  сейчас.  Он  сверг  династию  и  начал
разрушение страны. Древний порядок рухнул под натиском  его  армий,  и  он
поднял из  могилы  ведьму-богиню  в  помощь  себе.  Эти  путаные  сведения
составляли все, чем она располагала, потому что люди городов не  гордились
Вазкором-волшебником, и он был уже мертв больше двадцати лет.
     Некоторые из их обычаев она сохранила. Она  никогда  не  ела  в  моем
присутствии, а в глубине палатки за  занавеской,  как  если  бы  это  было
отвратительным или запретным. Я спросил  об  этом  только  один  раз.  Она
отвела глаза и  ответила,  что  столетия  назад  ее  народ  принадлежал  к
сверхъестественным существам, не нуждавшимся в пище, и что  они  стыдились
того, что стали смертными. Я утешил ее смертными удовольствиями, и  мы  не
говорили об этом больше.
     У нас было два месяца, немного меньше.
     Вокруг нас текли времена года,  меняя  темп  и  формы.  Погожее  лето
плавно  перешло  в  сухое  пламя  осени.  Плоды  были  собраны,   случайно
оставшиеся злаки и листья желтели, год приближался к концу.
     Однажды ночью  я  проснулся  и  услышал,  что  она  тихо  плачет.  Мы
охотились в лесу и спали у костра, собаки  лежали  рядом.  Я  обнял  ее  и
спросил, почему она плачет, но она не отвечала, и  это  уже  было  ответом
само по себе. Она также научила меня нежности, по  крайней  мере,  к  ней.
Меня больше не раздражало, что гордость мучила ее  из-за  меня,  но  я  не
понимал этого тогда как следует. Я думал, что это должно пройти,  что  все
будет хорошо.
     Я обнимал ее и рассказывал, как я нашел статую среди деревьев  в  тот
листопад,  когда  мне  было  пятнадцать  лет,  мраморную  лесную  деву  на
постаменте над источником.
     Демиздор тихо лежала в моих  руках,  слушая.  Где-то  крикнула  сова,
плывя по морю лунного света на своих широких крыльях. В костре  вспыхивали
пурпурные и золотые искры, и собаки сонно  взмахивали  хвостами  в  теплом
пепле.
     - Однажды ты станешь сожалеть, что взял меня, - сказала  она.  На  ее
плече шрам от злобы Чулы постепенно исчезал, становясь похожим на бледный,
темный цветок. Она наполнила ладони моими волосами  и  поцеловала  меня  в
шею. - Ты не из народа племени, - проговорила  она.  -  Ты  принц  Темного
Города, города Эзланн, цитадели Уастис.
     Когда я укладывал ее снова, я увидел маску  рыси,  поблескивавшую  на
другой стороне костра, как лицо, наблюдавшее черными пустыми глазами. И на
мгновение эти глаза показались полными жизни в отблесках костра.



                                    3

     В месяц Желтого листа Мока родила мне девочку.  Когда  я  вошел,  она
виновато посмотрела на меня (до этого всегда были мальчики), но  я  был  в
хорошем настроении и подбодрил ее. Я подарил ей гранат, чтобы повесить  на
детскую  корзину.  Гранаты  считались  счастливыми  камнями,  укрепляющими
кровь.
     На четвертый вечер после этого ребенок  Тафры  зашевелился  на  сорок
дней раньше срока.
     Было время одного из малых межплеменных советов дагкта. Обычно  воины
встречались в этот период перед Сиххарном и приготовлениями к  выступлению
на запад по Дороге Змеи. Эттук отправился туда, и я тоже. Мы отсутствовали
два дня, а когда вернулись, у Тафры уже начались роды.
     Какой-то  мальчик  принес  Эттуку  эту  новость.  Эттук  оскалился  и
превратил все в большую шутку, сказав, что его сын торопится выйти на свет
и стать воином. Он отпустил колкость и в  мою  сторону,  заявив,  что  мне
лучше перестать ездить на своей желтоволосой мужчине-женщине, а  вспомнить
о воинском мастерстве, иначе младенец победит меня, не выходя из колыбели.
     Что до меня, то все внутри у меня кипело. Я достаточно хорошо помнил,
что до срока нормальных родов еще очень далеко, и невнимание и  холодность
к Тафре в это последнее время стали мучить меня. Я вспомнил ее слова:  "Ты
достаточно наказал меня, перестав меня любить". Я как бы снова превратился
в ребенка. Я вдруг ясно увидел ее в своем воображении,  ее  красоту  и  ее
угасание, ее несчастн