рниза, и когда мои ноги  коснулись  почвы,  подземный
демон взревел. Небо и земля сошлись,  опрокинувшись  вместе  и  сделавшись
алыми, а я упала и продолжала падать вниз, в ночь.
     Падала я быстрее, чем смогла бежать, пока еще  слишком  ошеломленная,
чтобы  испугаться.  А  затем  очутилась  в   яме   и   остановилась,   как
останавливается сердце при смерти.  Я  выползла  и  оглянулась.  Тучи  над
грохочущей горой были красно-коричневыми, и за мною следом  ползли  первые
яркие змеи лавы. Взрыв  выбросил  град  пылающих  углей,  и  они  сыпались
повсюду вокруг меня. Глаза и  рот  мне  забило  дождем  черного  пепла.  Я
обмотала рот и нос уголком своей грязной одежды и снова пустилась бежать.



                                    2

     Внизу в долинах больше не темно. Здесь и там и всюду летели огни, и я
слышала вопли и крики даже сквозь шум, производимый горой.  Ни  стенающим,
ни мне самой было не на что надеяться. Где нам спрятаться от  этой  жгучей
сумасшедшей ярости?
     Я шла по дороге и почти не замечала ее. От первой деревни я  кинулась
прочь, пробежала через фруктовый  сад,  где  уже  занялся  пожар  от  искр
вулкана. Виноградины лопались, закипая. Мимо меня промчалось,  сметая  все
на своем пути, стадо блеющих перепуганных овец - и пропало.
     Я бежала дальше. Куда вел меня инстинкт?
     Что-то с лязгом щелкнуло; я споткнулась  и  упала.  Подлый  маленький
капкан защемил подол моей туники, каким-то чудом не задев  босой  ноги.  Я
высвободила тунику, порвав ее, и увидела впереди слабый блеск воды.
     Дворцовый пруд в сливочной пене лилий и лебедей ослеплял белизной, но
ночь теперь сделалась малиновой, а гора гремела и громыхала. Я поднялась и
побежала к воде. Вокруг меня бились и дрожали виноградные лозы.  Скорей  -
через ворота, по дымящемуся местами вспаханному полю.  На  мне  все  время
вспыхивали угли. Кожа моя покрылась миллионами маленьких волдырей, но я их
почти  не  замечала.  Внезапно  сквозь  заросли  на  фоне  страшного  неба
показалось широко  разлившееся  озеро;  его  зеркало  казалось  красным  и
курилось паром от раскаленных обломков падавших в него горящих предметов.
     Спотыкаясь, я брела по берегу, и наткнулась на несколько  причаленных
лодок, маленьких  рыбацких  челноков.  Почему  эти  деревенские  дурни  не
бросились к ним и не спаслись? Бессильная злость  на  них  овладела  мной,
когда я умело оттолкнула свою лодку от берега длинным  грубым  шестом.  На
мне лежало бремя вины за смерть всех, кто погибнет при  извержении.  Но  у
них было средство выжить - и они не воспользовались им. Будь они  прокляты
тогда, пусть себе гибнут.
     Заплыв на середину озера, я наблюдала, как на  смену  ночи  незаметно
пришел рассвет, а  с  ним  унялась  ярость  горы.  Вокруг  меня  кипела  и
пузырилась вода, а горячий душный воздух сделался черным от копоти.  Звуки
вокруг были похожи на рыгание огромного зверя. Я думала о  камне,  который
служил алтарем Карраказу - этот камень, как  и  все  остальное,  поглотила
лава, но сама  эта  тварь  уцелела.  Она  всегда  будет  со  мной,  символ
притаившегося в моей душе зла, напоминание о моем безобразии,  лежащем  на
мне проклятии и печати смерти.
     Когда наступили зелено-лавандовые сумерки и над вулканом дрожало одно
последнее облако, я направила лодку к самому дальнему берегу, но даже  там
местность была превращена  в  груду  пепла.  Кое-где  земля  потрескалась,
извергая камни.
     Я бы и дальше обходила стороной халупы  и  хижины,  но  теперь  стало
трудно определить, где они. Все рухнуло, на  тропе  тлели  деревья.  Лежал
ничком мертвый ребенок; с неба упали мертвые птицы.  Я  плакала,  неистово
металась во все стороны - лишь бы сбежать от этих свидетельств катастрофы,
но они все время лезли в глаза. Неужели мой грех  уже  явился?  Неужели  в
своем неодолимом желании быть свободной я начала выпускать на волю тьму?
     Тем временем я двигалась по узкому проулку между разрушенными стенами
каких-то домишек.
     Угол, резкий поворот, затем - открытое пространство.  Там  сгрудилось
человек пятьдесят-шестьдесят, стоящих спиной ко мне, таких же оборванных и
грязных, как и я. Это зрелище потрясло меня. Я остановилась. В  волосах  у
меня засвистел горячий ветерок.
     А потом они  начали  оборачиваться,  поодиночке,  группами,  чувствуя
меня, как дикий зверь чует опасность или  еду.  Их  холодные  покрасневшие
глаза сосредоточились на моем теле, остановились и  отвернулись  от  моего
лица. Я хотела поднять ладони и спрятать лицо, но руки одеревенели,  будто
прибитые гвоздями к моим бокам. Где-то в толпе заплакал  ребенок.  Мужчины
закричали, а женщины зашептались. Их руки двигались  так,  как  не  смогли
мои, в каком-то древнем ритуале; для спасения от зла, подумала я. Внезапно
прозвенел новый голос, отчетливый, но слегка надтреснутый.
     - Богиня! Та, что из горы!
     И всюду вокруг меня, словно по сигналу, все падали  на  колени,  моля
меня о пощаде, жалости, помощи и всем прочем, чего я не могла дать.  К  их
вою примешивался плач об их грехах  и  слово  "Эвесс".  До  меня  внезапно
дошло, что они говорят на каком-то языке, которого я никогда не слышала, и
все же знала каждый его слог. Слово "Эвесс" означало лик, но не в  обычном
смысле. Это был лик идола, который мог быть и прекрасным и  уродливым,  но
одинаково повергающим их в ужас, и на него никто и никогда не  должен  был
смотреть. Взглянув на то, что находилось позади  них,  я  увидела,  вокруг
чего они столпились  у  конца  открытого  пространства:  грубо  обтесанный
камень, напоминающий женщину в красном платье с белыми глиняными волосами.
На ней была маска, закрывающая "Эвесс", который нельзя видеть, но волосы и
стан не вызывали никаких сомнений. Эти люди были рослыми и крупнокостными,
темнокожими и черноволосыми. Идол изображал не их сородича, но и они  и  я
сразу узнали его. Это была я.
     И так я стояла - лицом к лицу сама с собой, а между  нами  сгорбились
холмы их тел: мне, которая принесла алую смерть  из  горы,  поклонялись  в
страхе, как древней богине из какой-то вдолбленной в их головы легенды.


     Я вышла из паралича и оцепенения и повернулась, чтобы уйти.
     Они тихо последовали за мной, шепча свои молитвы. Что теперь? Если  я
пущусь бежать от них, не побегут ли и они, чтобы  не  отставать  от  мена?
Глаза у меня стали странными, и куда бы я  ни  глядела,  всюду,  казалось,
видела блеск Ножа Легкой Смерти. Умереть - и пусть себе следуют за мной  в
могилу, если хотят. Но я еще прожила  слишком  мало,  чтобы  расстаться  с
жизнью. Наконец, чувствуя тошноту, усталость и боль, я присела на  обломки
какой-то стены. Я вздохнула, и бесчисленные глаза  поднялись,  задержались
на миг и опустились.
     К моим ногам подползла какая-то женщина.
     - Пощади нас, тех, кто невольно увидел Эвесс Богини.
     - Оставь меня в покое, - огрызнулась я, но  слишком  слабым  голосом,
чтобы она расслышала хоть слово.
     Она восприняла это как какое-то проклятье; возможно я даже заговорила
не на их языке, а на своем, сознательно забытом, и все же усвоенном мной в
детские годы, еще до гибели моей расы. Женщина завыла, начала бить себя  в
грудь и рвать на себе волосы.
     - Прекрати, - приказала я.
     Она тупо уставилась на меня с застывшими в воздухе руками.
     Мною овладела какая-то черствая истерия и я слабо  рассмеялась,  сидя
там на обломках и глядя на нее, на всех них.
     Они считали меня богиней. Я была  для  них  совершенно  непостижимой.
Значит нет надобности ничего объяснять, нужно лишь поступать так, как  мне
хочется. Никаких препятствий не возникнет.
     Я встала, и все суставы мои, казалось, готовы были треснуть.
     Старое длинное невысокое здание, нерухнувшее, с лестницей в несколько
низких ступенек и прямоугольным  дверным  проемом,  ведущим  в  прохладную
темноту. Там был запах - холодный и одновременно душный, не отталкивающий,
но чуждый. Запах Человеческой Жизни, а также  чего-то  еще.  Догадалась  я
достаточно скоро, когда увидела повторенное изображение Той.  Это  был  их
храм, и пахло здесь  святостью,  страхом  и  ладаном,  смешанными  воедино
тревожной верой многих поколений.
     Они остановились в нерешительности у  подножья  лестницы,  темные  на
фоне бронзово-сиреневого неба. Я подняла руку, обратив в их сороку ладонь.
     - Дальше ни шагу, - велела я. - Мое.
     Они, кажется, поняли. Я ушла в мрак  одна.  За  алтарем  -  прикрытая
ширмой дверь: конечное убежище. Там находилась лишь  холодная  комнатушка.
На полу, как и везде,  скопился  пепел.  В  углу  лежал  тюфяк  жреца.  Я,
спотыкаясь, добрела до него и улеглась.
     Не придут ли они завтра, не посмеют ли оскорбить божество, поняв, что
я не легенда, а нечто куда худшее? Не подползут ли они, пока  я  сплю,  не
проскользнут ли за резную ширму, не всадят ли нож или заостренный  в  огне
кол мне в левую грудь и сквозь нее в сердце? Если я усну... не  придут  ли
они тогда?.. Я заснула.
     Огромный  дворец  с  золотыми,  хрустальными  и  огненными  залами  и
огромные лестницы,  ведущие  вверх  и  вниз.  Подобно  миражу  в  пустыне,
окруженный фантазией садов. Наполовину вспомнившийся мой дом,  теперь  уже
не высящийся, а сровненный с землей молотом времени распада.  То,  чего  я
лишилась. Лестницы закручивались, подымаясь все выше и выше,  и  менялись.
Более узкие, теперь уже черные, а не  белые,  черные  колонны  и  овальный
дверной проем. За ним - тронутая миазмами распада красота, нечто мерцающее
на каменной глыбе, из каменной чаши. Могущество моей расы, источник знания
и зла. Карраказ, выросший словно редкое растение из  застоялой  порочности
многих поколений дурных и безумных мужчин и женщин. Цветок, созданный ядом
и отравивший своих создателей.
     Это было больше воспоминанием, чем сном, но поскольку оно явилось  во
сне, оно было туманным и одновременно  ярким  той  яркостью,  какой  может
обладать только нереальность. Орнамент,  мерцание  пламени,  вылившееся  в
пылающий рельеф, и лицо мужчины -  отца,  брата,  какого-то  родственника,
которого  я  не  знала  -  являвшееся  в  переходах  и  поворотах  дворца.
Просыпаясь, я не смогла его вспомнить - только  узкие,  высоко  посаженные
глаза, словно осколки его темной души, холодно глядящие на меня.
     За миг до пробуждения я увидела Нефрит.
     Зло напомнило мне в недрах горы об этом зеленом гладком камне, как-то
связанным с моей внутренней сущностью.  Я  не  поняла,  только  трепетала,
желая вновь овладеть им, протягивая к нему руки,  умоляя.  Но  мои  пальцы
поймали пустоту, и я с  большим  усилием  выбросила  себя  из  сна  в  мир
разрушенной деревни, храма и отчаяния.


     Был  рассвет  и  очень  тихо.  Ночь  пришла  и  ушла  без  ножа   или
заостренного кола. Я  подошла  к  ширме  и  глянула  за  нее.  В  основном
помещении храма не было вообще ничего, кроме голубой пыли.  Но  в  дверном
проеме, на полу у самого порога я обнаружила глазурованную глиняную чашу с
молоком, фрукты и  сыр  на  блюде.  Рядом  лежал  сложенный  кусок  ткани,
темно-красной, как старая кровь.
     Я не хотела прикасаться к этой одежде, хотя и не знала почему, но все
же нагнулась, подняла ее и увидела в своих руках тунику, а под ней на полу
оказалась раскрашенная и покрытая эмалью маска. На  меня  глянуло  пустыми
глазницами белое лицо. Прорези окружала густая черная кайма, а  рот  горел
алым. Изогнутые открытые ноздри были выкрашены  по  краям  золотом,  а  по
обеим сторонам, там где были бы уши, если  б  маска  была  лицом,  свисали
гроздья золотых капель.
     Итак, их богиня должна прикрыть свой смертельный лик,  столь  ужасный
на вид Эвесс.
     Я унесла все эти вещи в жилище жреца и начала есть. До этого  мига  я
не ощущала голода. Думаю, я могла бы прожить без еды неопределенно  долго,
поддерживаемая тем же странным процессом, который сохранял меня в живых  в
горе. Эта первая трапеза была до странности неприятной: после нее в животе
и груди будто поселились демоны и секли меня докрасна раскаленным железом.
     Я легла, мучаясь болью, и  услышала,  как  снаружи  запело  множество
голосов. Пение все продолжалось и продолжалось. Они призывали свою богиню,
в то время как та корчилась в жилище жреца, а  потом  притихла  в  ленивом
последе боли. В конце концов я встала, и не задумываясь правильно ли  это,
сбросила свои одежды и надела оставленную ими для меня тунику, а  потом  и
маску, которая держалась на лице благодаря крючкам за ушами.
     Я медленно вышла и посмотрела на них.
     Море людей, сгорбившихся как и  раньше.  На  самой  нижней  ступеньке
дымилась на жаровне чаша с ладаном. Их ужасные, почти нечеловеческие  лица
поднялись и вперились в мое, теперь свободное для их взглядов.
     - Богиня!
     - Богиня! Богиня!
     Я  почувствовала  их  требование  прежде,  чем  они  высказали   его.
Почувствовала на своей душе их цепкие пальцы.
     Затем по лестнице медленно поднялась  женщина  с  узлом  на  руках  и
протянула его мне.
     - Возьми его. О Великая, будь милостива - спаси его.
     Поверх ее головы я увидела тень вулкана, красное блюдо облака все еще
пульсировало там, словно огненная рана в небе.
     Младенец  был  почти  мертвым,  с  посиневшим  личиком,  он  слабо  и
болезненно отрыгивал, пытаясь заплакать. Повсюду вокруг вытянулась и зияла
руинами разрушенная деревня.  Неподалеку  от  озера  виднелось  отдаленное
облако дыма. Должно быть, там сжигали тела.
     Она плача сунула мне ребенка.
     Я ничего не почувствовала.
     - Спаси его, - прошептала она. - Моего сына.
     В  гневе  моя  рука  поднялась,  чтобы  оттолкнуть  ее.  Моя   ладонь
скользнула по ребенку, и того  сразу  вырвало  черной  рвотой,  пеплом  из
вулкана - и личико его порозовело, глаза раскрылись, он завопил  и  завыл,
но не слабым предсмертным всхлипом, а буйным и яростным воплем перед лицом
новой жизни.
     Женщина охнула и чуть не упала. Из глаз ее брызнули  слезы.  Подбежал
мужчина и обнял их обоих. Их уста пели мне молитвы, но душа и помыслы были
прикованы к ребенку в желании увидеть, коснуться,  почувствовать,  что  он
жив.
     И тогда все хлынули ко мне  словно  прилив,  умоляя  исцелить  их  от
болезней, от мучений. Казалось, сотни мужчин и женщин подступили  вплотную
ко мне. От них пахло землей, дымом, потом и страхом. Я прикасалась к  ним,
не чувствуя ничего, никакой исходящей от меня силы, никакого вдохновенного
экстаза, никакого удовлетворения от  моих  действий,  приносивших  столько
радости. Привели слепого, который протянул мои пальцы к своим глазам  -  и
прозрел. Привели девушку, исходившую криком от боли в боку,  и  когда  моя
рука легла на ее бок, она успокоилась и расцвела от облегчения.
     Наконец поток страждущих иссяк. Я сделала знак ладонью,  выставленной
вперед  -  мое  собственное  требование  уединения  -  и  они  попятились,
продолжая петь. Я отправилась в жилище жреца и закрыла дверь ширмой; здесь
я пронзительно кричала и колотила кулаками о каменные стены  до  тех  пор,
пока не разбила их в кровь и не переломала все  ногти.  Какой  похожей  на
тюрьму казалась мне эта комната, но я не понимала почему.



                                    3

     Три дня я лежала в комнате, не прикасаясь к оставленной ими  у  двери
храма еде, часто погружаясь в сон, иногда видя сны, с глазами как  большие
белые самоцветы за маской, которую я никогда не должна снимать с лица пока
не сожму в пальцах прохладный Нефрит.
     На четвертый день снаружи раздалось гудение  -  словно  собрался  рой
пчел. Я вышла тогда и обнаружила запрудившую улицу огромную толпу чужаков.
При моем появлении толпа уплотнилась настолько, что превратилась вскоре  в
одно единое существо. Люди стеклись ко мне со всей округи  на  много  миль
окрест, из всех разрушенных деревень, хуторов, сел и поместий,  неся  свои
хворобы и ожоги и  вымаливая  у  меня  благословения.  Я,  Богиня  Смерти,
которая справедливо наслала на них  за  их  пороки  гнев  вулкана,  должна
теперь устроить и облегчить их  жизнь,  дабы  они  могли  послужить  моему
святилищу.
     Я прикасалась к ним, и они исцелялись.  А  потом  еще  новые  лица  и
хворобы, и я исцелила и их тоже.
     Когда улицы опустели и на  лестнице  не  осталось  ничего,  кроме  их
даров, я ушла в храм и опять улеглась спать  до  тех  пор,  пока  в  конце
концов шум не поднял меня вновь. Это походило на рану, пораженную ядом, из
которой надо выпустить гной, но после каждого выпускания он  накапливается
опять до тех пор, пока его снова не потребуется выпустить.
     Затем целых пять рассветов и пять сумерек не раздавалось ни звука.  Я
лежала не двигаясь, прислушиваясь, широко раскрыв  глаза.  Я  лежала,  как
насекомое в  куколке,  дожидаясь,  когда  какое-нибудь  жестокое  бедствие
разорвет мой кокон и выпустит меня наружу полусформировавшейся. Я  еще  не
была  живым  существом.  Я  была  безмолвно  спящим  организмом,  лишенным
истинной жизни.
     Потом жизнь пришла, но неправильно, не так, как я захотела бы, если б
мне было дано распоряжаться.
     Раздался громкий треск: что-то отбросили в сторону  в  дверях  храма,
наверное дары и  нетронутую  еду.  Послышались  шаги,  грубые,  нарушающие
тишину этого места. В том, кто шел ко мне, не было страха  не  было  ужаса
передо мной - я почуяла только откровенное, нетерпеливое бешенство.
     - Выходи, скотина! - крикнул мужской голос.
     Он, казалось, свалил стены  храма,  вонзился  мне  в  голову  медными
лезвиями, этот голос, первый человеческий голос, не преисполненный  страха
передо мной.
     Я встала, повинуясь невыразимому зову. Я стояла у ширмы, и сердце мое
уже билось, стуча так же, как стучало, когда я  бежала  от  вулкана,  хотя
теперь я бежала к огню, а не от огня.
     Затем огромная рука обладателя голоса легла на ширму и отбросила ее в
сторону, мелкие кусочки решетки разлетелись по полу. Он готов был схватить
вслед за тем меня, отшвырнуть в сторону, ломая мои мелкие косточки, словно
резные фигурки из клыков. Но остановился как вкопанный. Страха,  может,  и
нет, но есть с детства вбитое суеверие. Они поклонялись Той, все до одного
с рождения, и теперь он, казалось, увидел  Ее  воочию  -  красная  мантия,
белые  волосы,  словно  докрасна-добела  раскаленный  выброс  горы,  такая
ужасная потому, что не говорила ничего кроме "Я здесь."
     Лицо его под густым загаром от бесконечного солнца слегка побледнело.
Тигриные, волчьи зубы оскалились в рычании. Он был намного массивней меня,
более рослый, крупнокостный, прекрасный и чуждый в своей мужественности. И
все же наши глаза оказались  на  одном  уровне.  Длинные  кудрявые  черные
волосы спадали ему с головы на плечи, словно черная шерсть барана.  Он  не
носил никакой маски, но его лицо потрясло меня до глубины души, до  самого
основания, так как это въявь представшее лицо, было лицом из моего  сна  -
длинное, с высоко посаженными узкими черными осколками-глазами.
     Он прочистил горло. Его язык быстро прошелся по губам, увлажняя их, и
мы стояли, оба наполовину подвластные друг другу - и  во  мне  шевельнулся
мой пол, и во мне проснулась женщина,  и  древняя  человеческая  сущность,
которой я не знала, стала моей.
     А затем он заставил себя двигаться. Его  рука  сдавила  мое  плечо  -
тяжелая и беспощадная. В другой руке  появился  тусклый  острый  охотничий
нож.
     - Ну, сука, и кто же ты?
     Я ничего не сказала. Я смотрела на него, выпивая его  глазами,  чтобы
погасить горящий во мне порыв к жизни, который не гас, а  лишь  разгорался
все ярче.
     - Ты не заставишь меня дрожать, сука. Какая-то ведьма-целительница из
горной пещеры, да? Явилась жить их приношениями, потому что  они  глупы  и
напуганы? - Его рука нырнула в мои волосы и с силой  потянула  за  них.  -
Волосы старухи, но тело не старческое. А твое лицо за этой маской - какое?
     Его неприязнь затопила меня, его презрение свело мне живот,  но  ес