ую жизнь, то, как она нуждалась во  мне,  а  я  нашел
другую. Мать - это первая женщина мальчика. И ни один мужчина  никогда  не
ценил и не дорожил ею, кроме меня.
     Время было за полдень, тепло и дремотно,  только  пчелы  и  кузнечики
жужжали в траве. Я пошел в палатку  Котты.  Как  правило,  в  такое  время
воинов  не  было.  Несколько  ветхих  старушонок   болтались   поблизости,
переговариваясь скрипучими старческими голосами. У них были черные зубы  и
блеклые волосы. Они перебирали четки и говорили, что ждать придется долго,
говорили о крови и боли. Потом они заметили меня и зашикали, отодвигаясь в
сторону.
     Когда я подошел к пологу, в палатке раздался животный крик.
     Кровь отлила у меня от сердца. Я схватился за полог и замер на месте.
     Старухи одобрительно закивали.
     Одна сказала:
     - Слушай, воин. Так и ты появился.
     И Тафра снова закричала, и старухи захихикали и поздравили друг друга
с правильными предсказаниями относительно трудных и продолжительных родов.
     Стоя близко у входа, я слышал, как она молит своих богов, молит  боль
отпустить ее. Я весь покрылся потом. Рывком откинув полог,  я  оказался  в
палатке Котты.
     Старухи резко закричали от возмущения и  любопытства.  Внутри  царила
красная темнота от жаровни, и пахло кровью и ужасом. Потом Котта заслонила
мне свет.
     - Нет, воин, - сказала она. - Это время не для твоего визита. Мужчины
сеют, женщины рожают. Таков порядок
     - Позволь мне остаться, - сказал я.
     И из-за ее спины Тафра в отчаянии обратилась ко мне искаженным  болью
голосом:
     - Тувек, выйди. Ты не должен оставаться и видеть  мой  позор.  Ты  не
должен...  оставаться...  -  Потом  задержала  дыхание  и   старалась   не
закричать.
     Я отодвинул Котту в сторону и опустился  на  колени  рядом  со  своей
матерью. Ее глаза ввалились и страшно расширились, пот  потоками  струился
по волосам, и холодящий душу стон вырвался из ее горла. Когда она  увидела
меня так близко, она попыталась отогнать меня. Я схватил ее за запястья.
     - Кричи, - сказал я. - Пусть крарл слышит тебя, и будь они  прокляты.
Ты рожаешь другого сына, такого, который будет относиться  к  тебе  лучше,
чем я. Давай, рви мои руки, если хочешь, я хочу чувствовать твою боль.
     Она откинулась назад, тяжело дыша.
     - Нет, - сказала она. - Ты должен уйти.
     Но у нее снова начались схватки, и она вонзила ногти  в  мои  руки  и
закричала.
     - Хорошо, - сказал я. - Скоро станет легче. - Но она закрыла глаза  и
едва дышала. Котта наклонилась ближе.
     - Как долго? - спросил я.
     - Слишком долго, - сказала она, перестав гнать меня. - Уже целую ночь
и этот день. Похоже на прошлые. - Но тут же спокойно сказала: - Я не  могу
повернуть ребенка. Он может умереть.
     - Пусть умрет. Спасай Тафру.
     - Держи ее тогда, - сказала Котта, - если ты здесь, чтобы помочь ей.
     И в течение часа я держал свою мать, а  Котта  помогала  сыну  Эттука
появиться на свет. Это был сын. На голове у него были волосы, красные, как
у отца, и он был мертв.
     Тафра  лежала  в  моих  руках,  подобно  тому,  как  лежала  Демиздор
несколько ночей назад.
     - Он здоров? - прошептала она.
     - Да, - сказала Котта. - Ты родила воина.
     Я удивился, зачем  она  лжет,  но  лицо  Тафры,  не  скрытое  маской,
ответило мне. Ставшее маленьким и  бесцветным,  оно  приобрело  выражение,
направленное внутрь себя, как будто она прислушивалась к музыке, звучавшей
в ее мозгу. Это выражение постепенно оседало в ней, как  снег,  как  пыль.
Это было выражение смерти.
     Котта тем временем двигалась  около  нас,  делая,  что  могла.  Кровь
лилась из моей матери, как будто хотела освободиться от нее. Мы  завернули
ее в одеяла, но она была холодная. Угли жаровни отражались в  ее  открытых
глазах, вскоре они перестали мигать, и я понял, что она умерла.
     В конце я даже не мог понять, знает ли  она,  кто  ее  держит.  После
первого протеста она не сказала мне ни слова,  даже  не  произнесла  моего
имени.
     Я чувствовал только пустоту. Я думал: я давно  появился  в  таких  же
муках в этой палатке. Теперь я позволил ей уйти назад через те же ворота.
     Воину трудно или невозможно плакать; его никогда не учат  облегчению,
которое  приносят  слезы;  скорее,  он  должен  считать  это  недостатком,
слабостью. Поэтому я не мог плакать, хотя тело мое сотрясалось.  Для  меня
не было облегчения, ослабления моих мучений в горе.
     Наконец, я положил ее и пошел посмотреть  на  ребенка,  этот  красный
маленький комок с клеймом Эттука.
     Котта подошла ко мне с деревянной чашкой.
     - Выпей, - сказала она, но я отодвинул чашку. -  Ты  должен  уйти,  -
сказала она. - Здесь надо кое-что сделать.
     - Этот предмет не похож на меня, - сказал я  о  мертвом  младенце.  Я
едва сознавал, что говорю.
     - Тувек, - сказала Котта, - уходи сейчас. Иди к своей женщине.
     - Ее убило его семя, - сказал я, - его красное семя.
     Котта рассматривала меня своими слепыми глазами.  Она  взяла  мазь  и
приложила к моим рукам, там, где Тафра поранила их. Я позволил ей  сделать
это, как будто был маленьким ребенком.
     - В ночь твоего рождения, - сказала Котта, - эшкирская  женщина  дала
свои руки Тафре, и она кусала и царапала их. Эшкирянка была  молода  и  не
похожа на других женщин. Волосы и кожа у нее были белые,  а  глаза  -  как
белые драгоценные камни. Она тоже  ждала  ребенка,  но  живот  у  нее  был
маленький. Я не предполагала, что она  родит  так  скоро,  но  она  родила
здесь,  в  этой  палатке,  на  рассвете,  когда  я  была  среди  воинов  и
обрабатывала их раны после сражения. Она  не  оставила  много  следов,  но
Котта - лекарка, Котта поняла. Когда я вернулась, эшкирянка и  ее  ребенок
исчезли.
     Я слушал ее с жутким интересом, но она подтолкнула меня к выходу.
     - Иди, - сказала она. - Возвращайся на закате.  Есть  слова,  которые
надо сказать. Я обещала жене Эттука сказать их перед тем, как ты пришел.
     Я резко вышел. Дневной свет казался слишком ярким, и я не видел,  кто
там мог слоняться поблизости. Я не пошел ни в свою палатку, ни к Демиздор.
Я пошел прочь, через холмы, мимо линии  белых  камней  под  низко  горящим
осенним солнцем.
     Я вернулся на закате, не потому, что во мне был какой нибудь  интерес
или мысль, просто потому, что была дорога, по которой можно  было  идти  и
место, куда можно было прийти.
     Была ночь перед Сиххарном, и на сумеречных  зелено-коричневых  холмах
во всех крарлах разводились  сторожевые  костры.  Но  со  стороны  палаток
Эттука неслось жалобное низкое завывание,  звуки,  которые  обычно  издают
шайрины, когда умирает жена вождя. Я подумал о том, что  они  причитают  и
при этом, должно быть, улыбаются. Дочь Сила, которая  будет  солировать  в
гимне по Тафре при восходе луны, будет едва удерживаться от смеха,  бросая
осенние цветы на тело моей матери.
     Я никого из них не хотел  видеть,  меньше  всего  Эттука.  Поэтому  я
перебрался через забор подобно вору и, минуя центральный костер, прошел  к
палатке Котты в сгущавшейся ночной тени.
     Я позвал ее по имени,  и  она  немедленно  откликнулась,  прося  меня
войти.
     В палатке многое изменилось. На земле были другие ковры, жаровня ярко
пылала, и горела лампа, которую Котта зажигала для других. Я  поймал  себя
на том, что осматриваюсь, ища свою мать. Но ее уже унесли.
     - Сядь, воин, - сказала Котта.
     Не имея никаких более интересных планов, я сел и ждал.
     - То, что я скажу тебе,  -  сказала  Котта,  -  Тафра,  жена  Эттука,
поручила мне сказать. Котта знала об этом, Тафра тоже,  в  глубине  своего
сердца. Так вот. Должна ли Котта прямо сказать, или воин хочет, чтобы  она
постепенно подошла к делу?
     - Какому делу? Говори, как хочешь, - сказал я.
     Котта сказала:
     - Тафра была тебе не мать, а Эттук - не отец. Крарл голубых палаток -
не твой крарл, дагкта - не твой народ.
     Эти слова вонзились в мой мозг,  как  сверкающий  меч,  моя  летаргия
слетела. Я пристально посмотрел на  нее  и  сказал,  еще  не  в  состоянии
чувствовать что-либо от изумления:
     - Что за загадки ты загадываешь?
     - Никаких загадок. Помнишь, я  говорила  об  эшкирянке,  беловолосой,
белоглазой женщине, которая была  привезена  в  лагерь  и  убежала,  когда
родился ее ребенок?
     - Я помню.
     - Тафра тоже родила в то утро мальчика, но очень слабого. Я по  опыту
знала, что он не проживет тот день. Когда я оставила воинов и вернулась  в
палатку, я обнаружила вот что: Тафра спала, эшкирянка исчезла, а в детской
корзине лежал ребенок, сильный и крепкий, как бронза. -  Котта  склонилась
ко мне. Жаровня освещала ее завуаленное лицо. Волосы были перевязаны синей
с алым материей, и ее незрячие глаза тускло мерцали в свете жаровни  таким
же синим и алым светом. - Котта слепа, -  сказала  она,  -  но  она  видит
по-своему. Ребенок в корзине мог сойти за ребенка Тафры. Сын, и  здоровый;
он принес бы ей почет. Но это не был  ребенок  Тафры.  Ее  мальчик  исчез;
эшкирянка взяла его. Я думаю, он умер,  когда  меня  не  было  в  палатке.
Эшкирянка оставила своего живого ребенка и украла  мертвого;  это  был  ее
подарок Тафре, плод ее собственного чрева, который был ей не нужен.  Ты  и
есть этот плод. Эшкирянка была твоей матерью. Сейчас это  мог  бы  увидеть
всякий. В тебе ее красота и мужская красота  твоего  отца,  которого  твоя
мать любила, ненавидела и убила.
     Я задыхался. В мозгу оживали картины и  полуоформленные  слова,  руки
дрожали, но не от слабости.
     - Если я должен проглотить это, скажи мне имя этой суки,  этой  дикой
кошки, которая выронила меня и оставила, как экскременты.
     - Она не называла мне имени, - сказала Котта,  -  но  кое-что  из  ее
прошлого я слышала  за  две  ночи  до  твоего  рождения.  Она  вела  очень
беспорядочную жизнь,  совсем  не  такую,  как  женщина  племени;  вереница
смертей и сражений, и мужчин,  которых  она  сопровождала  -  она  прожила
несколько жизней за одну, так показалось Котте, совсем как  змея  носит  и
сбрасывает несколько кож.  А  в  городах  масочников  ей  поклонялись  как
богине. Мужчина, от которого у нее родился ты, был королем.
     - Конечно, только так она и могла  говорить,  -  резко  сказал  я.  -
Богиня, спавшая с королем. Однако она не принадлежала к золотым  маскам  -
рысь  серебряная.  Более  вероятно,  что  она  была  девкой  какого-нибудь
военачальника, и он отверг ее.
     - Нет. Она не была ничьей девкой. Хоть она  и  ходила  со  склоненной
головой среди палаток, хоть и носила женское бремя в чреве,  она  не  была
похожа ни на одну из женщин, каких ты видел. Вспомни об эшкирянке, которую
ты взял к своему очагу. Она поразила тебя. Но она  по  сравнению  с  твоей
матерью просто маленькая звездочка по сравнению с  сиянием  луны.  И  твой
отец  был  не  краснокожий  вождь,  а  черноволосый  господин,  повелитель
городов. От него твои темные волосы и глаза.
     - Все это прекрасно, - сказал я. - Зачем распускать язык сейчас?
     - Та, которой принадлежала эта тайна,  умерла.  Хотя  на  самом  деле
Тафра догадывалась о подмене почти с самого начала. Не  помнишь,  как  она
переменилась к тебе после того,  как  ты  взял  рысь-маску  из  трофейного
сундука Эттука? Маску, которую носит  твоя  городская  жена,  маску  твоей
матери?
     Я отер холодный пот со своего лица.
     Котта сказала:
     - В то лето мы поздно пришли на места зимних стоянок, на  два  месяца
позже обычного повернули на Змеиную  Дорогу,  потому  что  за  горами  шли
большие сражения, это было начало войн, которые опрокинули города, и воины
то и дело отправлялись грабить руины. Вскоре Сил узнал об упавшей башне  в
одном эшкирском форте на  западе,  в  которой,  по  слухам,  умер  король,
окруженный своими сокровищами. Воины поскакали туда, но вернулись только с
одной добычей, беловолосой женщиной,  твоей  матерью.  Говорили,  что  она
ведьма, как она сама утверждала, но никто не поверил этому всерьез,  да  и
сама она ничего в таком роде  не  проделывала.  Эттук  отдал  ее  Тафре  в
качестве рабыни, и так она путешествовала вместе с нами, пока не убежала в
дикие края. Я думаю, никто, кроме Котты, никогда не видел ее лица, а Котта
слепа.
     - Ну, а тот король, - сказал я, - его имя ты знаешь?
     - Да. Она назвала его. Она была его женой, но она убила  его,  потому
что он был холодный и жестокий, и она считала его колдуном.
     - Ревнивые суки всегда так  поступают,  -  сказал  я.  -  Таков  итог
предания и мифа. Но все же я не слышу его  имени,  этого  чудесного  отца,
которым ты меня одариваешь.
     Имя, которое она назвала, казалось, вырвалось из раскаленных углей  и
озарило палатку. Я не ожидал ничего подобного и поэтому не принимал  слова
Котты близко к сердцу, как бы не впускал их в себя. Но когда я услышал его
имя, имя моего отца,  оно  ворвалось  в  меня,  сметя  все  заслоны,  и  в
образовавшийся пролом кипящим потоком хлынуло и все остальное.
     Ибо она сказала мне, что я сын Вазкора.



                                    4

     Моя жизнь изменилась в одно мгновение.
     Я вспомнил все, каждое из предзнаменований, все, что указывало мне на
это. Я, такой непохожий на людей племени, другой во  всем,  отверженный  в
среде своего народа.
     Я вспомнил о детском сне - белой рыси, соединяющейся с черным волком,
о выбранной мной маске рыси и о шоке, парализовавшем  мою  руку,  когда  я
прикоснулся к  ней.  Над  ней  еще  тяготело  колдовское  заклинание  этой
богини-кошки, Уастис, которой я был не нужен.
     Я подумал о своем отце, каким он был  -  красный  боров,  громоздкий,
тупой, по-животному храпящий от удовольствия, мой  враг  с  детства,  и  о
своем отце, каким он оказался - благородный король, мой собственный образ,
запечатленный в истории всей страны. Я снова оказался на крепостной  горе,
где я взял Демиздор. Кто, как не мой волшебник-отец возник во  мне  тогда,
наделил меня частью своего Могущества, способностью говорить на  городском
языке, как он говорил на нем? Мужчины в масках упали на колени,  видя  его
лицо в моем, слыша его голос в моем. Я вспомнил также сон, который я видел
накануне, ножи в ледяной воде и слепоту, и пробуждение со словами "Я  убью
ее", произнесенными вслух.
     Она предала его, моя мать, это было ясно;  предала  и  убила  его,  а
потом избавилась от меня, потому что я был  его  семенем.  Чудо,  что  она
соизволила вообще оставить меня в живых.
     Внезапно за палаткой раздались невыносимо громкие причитания.  Взошла
луна, и женщины шли к смертному ложу Тафры для погребального песнопения.
     И  между  мной  и  видением  темной  славы  встало   ее   осунувшееся
безжизненное лицо.
     Тафра все же была моей матерью. Хотя я не был плотью от плоти ее,  но
это было так. Ее грудь кормила меня, ее руки качали меня, когда я  еще  не
знал об этом. Другая, хотя она и выносила меня и дала мне жизнь, была  для
меня меньше матерью, чем зверь, пожирающий своего детеныша.
     Я поднялся на ноги, и палатка показалась мне гораздо меньше прежнего;
я ощущал себя выше, мне было тесно под ее крышей.
     - Котта, - сказал я. - Я покончил с этим местом. Спасибо, что открыла
клетку.
     Она ничего не сказала, и я вышел в ночь.
     В синем кобальтовом небе светила янтарная луна,  как  это  бывает  на
исходе году по краям неба над линией горизонта  поднималась  дымная  вуаль
костров крарла. Я стоял на темной земле и чувствовал,  как  он  уходит  от
меня, человек, которым я был, воин, сын вождя, Тувек-Нар-Эттук. Даже кости
и кожа, казалось, меняются, и в мозгу звенело.
     Я повернулся и пошел к раскрашенной палатке Эттука. Я, сын Вазкора.
     Он сидел среди старших воинов, и  Сил  был  там  в  углу,  со  своими
глазами-буравчиками.
     Эттук скорбел и оплакивал по-своему,  но  не  смерть  своей  жены,  а
смерть своего красноголового сына.
     - Она была слишком старая, - сказал он. - Я был слишком податлив. Мне
давно надо было порвать с этой кобылой и взять помоложе, такую, которая не
теряла бы мне сыновей. Он был прекрасный мальчик,  хорошо  сработанный,  а
она убила его. Им и так почти нечего делать, этим  скотинам-женщинам.  Так
неужели они не могут дарить нам наших сыновей живыми?
     Этот отвратительный вздор сыпался из него,  как  нечистый  воздух.  Я
поднял полог палатки. Когда он меня увидел, он вскочил, как всегда;  потом
вгляделся внимательнее и стал очень нервным.
     - Входи, Тувек, - сказал он. - Раздели со мной мою потерю.  Она  была
очень хорошей женой, несмотря ни на что.  Она  возьмет  с  собой  в  землю
браслет или два. Хорошая жена.
     Свет ламп скользил по его лицу и желтым узорам на голубых стенах.
     Я сказал:
     - Вставай, мерзкий боров, поднимайся на ноги. Если ты не можешь жить,
как подобает мужчине, ты, по крайней мере, умрешь, как мужчина.
     Вместо него вскочили, ругаясь, воины. Но они были подобны собакам без
хозяина. Я мысленно вернулся к тому дню, когда победил взрослых  мужчин  в
свои четырнадцать лет, и улыбнулся.
     Эттук сидел неподвижно.
     - В чем дело?  -  сказал  он  глухо,  обливаясь  потом,  отлично  все
понимая.
     Я намеревался заколоть его, сразиться с ним  и  заколоть  его  ножом,
если он поднимется на бой.  Потом  я  перерезал  бы  всех  остальных,  кто
приблизился бы ко мне. Я не сомневался, что смогу сделать это.
     Но глядя, как он съежился, показывая свои грязные зубы, глядя на  его
грязный рот, еще сладкий от похвалы в  адрес  Тафры,  я  понял,  что  есть
другой, лучший способ убить его.
     Я почувствовал это, оно медленной волной прокатилось в моей голове.
     Это был его дар, моего отца Вазкора. Он направлял меня, как тогда  на
крепостной горе.
     Я мог убить человек желая ему смерти.
     В черепе возникла боль, раскалывающая  золотая  ниточка  боли.  Затем
свет померк над раскрашенной палаткой.
     Желтые узоры заплясали и слились, лампы оплавились и задымили.
     Эттук рванулся со своих  подушек,  пронзенный  мечом  тонкой  молнии,
крича даже громче, чем кричала Тафра, умирая от трудов его петушка. Я  дал
ему испробовать это сполна.
     Затем  без  всякого  предупреждения  роковая  сила   во   мне   стала
непомерной. Я не мог совладать с  ней.  Мозг  жгло  и  распирало,  артерии
плавились от жары. Я был пожирателем  огня,  которого  теперь  этот  огонь
пожирал изнутри. Все кипело и исчезало в огне.
     И свет обернулся чернотой. В этой  черноте  не  было  снов,  не  было
поводыря.
     Я всплыл из черной реки и обнаружил, что лежу на спине, а  надо  мной
кружится широкое знойное небо.
     Не узнавая  окружающего,  только  частично  помня  последовательность
предшествовавших событий, я попытался подняться. И сразу же меня  охватила
слабость и тошнота. С трудом перевернувшись на бок, я  вывернул  все,  что
могло находиться в моем животе и, кажется, половину кишок в придачу.
     Проделав это, я откинулся назад, желая умереть.
     Во мне все так ныло и болело, как будто я скатился вниз  со  скалы  и
умудрился остаться в живых. Пока я  был  без  сознания,  очевидно,  кто-то
любезничал со мной ногами; меня перетащили по земле на это открытое  место
и оставили на всю ночь привязанным  ногами  и  широкой  петлей  на  шее  к
какой-то непонятной деревянной штуке. Кроме того, в  веревки,  которыми  я
был связан, были вплетены бесчисленные амулеты,  мелкие  четки  и  кусочки
металла. Одежда на груди была вспорота, и  на  коже  углем  был  намалеван
одноглазый змей.
     Тут я понял их намерения. И я также вспомнил о Демиздор.
     Теперь я зашевелился по-настоящему, и внезапно вокруг меня  оказались
воины и встали так, что я мог видеть их. Их  было  около  пятнадцати.  Они
казались испуганными и пытались скрыть это, отпуская  шуточки  и  тыкая  в
меня тупыми концами своих копий. Один плюнул  на  меня.  У  меня  не  было
никакой возможности и сил