не был осторожен, их сила пробралась бы в
меня и истощила бы мою собственную.
     Лели смеялась, показывая мне свою наготу.
     - Они отдали мне сокровища древнего Хессека - Змеиную корону  и  Пояс
огней, но у меня есть более сказочные богатства - не так ли? Не  медли,  -
сказала она. - Этот с зеленым лицом придет к тебе,  но  я  велела  ему  не
торопиться. До того как он придет, у тебя есть время полежать со  мной.  -
Она крадучись подошла и зашептала мне в ухо:
     -    Значит,    Сорем-масриец    действительно     твой     любовник,
Вазкор-Шайтхун-Кем? Тебе надо были сделать меня мальчиком, как Тэи.
     - Слезь с меня, жрица, а не то я этим ножом  отправлю  тебя  к  богу,
которого ты считаешь своим отцом.
     - Ах, нож? - прошептала она. - Это все, что ты можешь и меня вонзить?
Варвар из дикого племени, даже вооруженный молнией для убийства,  все-таки
предпочитает воровские оружие.
     Я оттолкнул ее, схватил и ударил так,  что  ее  голова  мотнулась  из
стороны в сторону, потому что мне не пристало бояться  женщины.  Казалось,
чтобы узнать мое происхождение, она вместе со всем остальным прочла и  мое
прошлое.
     - Твои люди почитают меня. Тебе надо бы тоже усвоить эту привычку.
     Она посмотрела на  меня.  Ее  глаза  были,  как  блестящее  железо  -
плоские, без глубины. Одна ее щека была красной  от  удара,  и  она  мягко
приложила к ней руку - так, я видел, девочки обращаются с больным ребенком
или котенком. Ничего от старой Лели в ней не осталось.  Хотя  она  и  была
подставным лицом в их вере, в тот момент я понял,  что  только  она  с  ее
даром не придает значения мне как мессии. У меня в руках  уже  тогда  были
все путеводные нити, но я этого не понимал.
     Она соскользнула с ложа, надела  свои  платья  и  затянула  по  бокам
смешными шнурками, которые так нравились хессекам. Покрывалом она  накрыла
лицо и, спрятав взгляд, вышла.
     Мгновение спустя вошел жрец с жуками. Он  дожидался  ее,  как  она  и
просила.
     Он тут же опустился на  колени,  и  я  велел  ему  встать.  Я  принял
властный тон, так как мое терпение истощилось,  и  я  бы  с  удовольствием
оказался где-нибудь в другом месте, подальше отсюда. Я прямо спросил  его,
что ему надо. Он поклонился и поведал мне легенду Хессека. Он говорил, что
я должен быть спасителем, который поведет изгнанников с  болота  по  белым
широким улицам Бар-Айбитни, руша стены и ворота и поражая  людей,  которые
встанут на их пути. Бит-Хесси войдет  в  сердцевину  Небесного  города,  в
Малиновый дворец императора, и дворец станет  действительно  малиновым  от
масрийской крови.
     Он говорил это, и жуки на его лице шевелились. Странно, но  я  видел,
что он совершенно искренне считал меня тем, кем называл  -  Шайтхун-Кемом,
богом, ставшим видимым, - и в то же время думал, что может мне как  орудию
Старого Хессека давать указания. Получалось,  что  настоящим  мессией  был
скорее не бог, а молот надежд его людей.
     Я понял также, что произошло тогда  в  доках:  Чарпона  убили  просто
потому, что он противился мне, кремень в его голове был  подношением  мне,
как окровавленная ворона, как человек-тигр.
     Единственным моим оружием осталась простая земная логика.
     - Ты закончил? - спросил я священника. Он склонил голову.  -  Хорошо.
Тогда послушай. Я - ни ваш пророк, ни ваш  спаситель.  Я  Вазкор.  Никакая
религия и никакая потусторонняя сила ничего не  изменят.  Вы  можете  меня
бояться. Я вам это позволяю, поскольку могу убить  многих  из  вас  так  и
тогда, как и когда захочу. Но если вам нужен  вождь,  поищите  кого-нибудь
другого.
     Он не смотрел на меня.
     - Почему же ты пришел к нам? Почему ты сделал то, что сделал, если ты
не тот, кого мы ждали?
     - Спроси Шайтхуна, - ответил я. - Ну а теперь, отойди от двери.
     Он, не двигаясь с места, пробормотал:
     - Не могу, мой повелитель. Ты должен быть с нами. Ты наш.
     Я двинулся к нему, а он напрягся и вцепился в меня.
     Он был сильным мужчиной. Его дыхание  пахло  каким  то  дурманом  или
благовонием, и между  его  приоткрытых  губ  я  увидел  зуб,  который  ему
расколол. Я не хотел пользоваться своей Силой. Казалось, магия  этого  ада
подпитывается от моей.  Я  притворился  Шайтхуном  и  тем  самым  увеличил
влияние Шайтхуна на то, что я делал. Я заглянул в мысли Кая,  Лели  -  это
были мои мысли. Тень демона превратилась в тень  моего  отца.  Освободи  я
сейчас убийственную силу, решил  я,  и  она  примет  другую  форму,  чтобы
уничтожить меня.
     Я боролся со священником, пытаясь оторвать его от себя. Он  ухватился
за мои ноги и хотел меня повалить, я нагнулся и нанес ему  удар  кинжалом.
(Варвар из дикого племени... вооруженный убивающим светом...  предпочитает
воровское оружие.) Он  захрипел,  как  человек,  ворочающийся  во  сне,  и
выпустил меня.
     Коридор должен был слева подниматься на  поверхность,  как  я  смутно
помнил из путешествия предыдущей ночью.  На  склоне  холма  сиял  день,  я
побежал туда, и никто меня не останавливал.



                                    9

     Несмотря  на  свою  гордость  и  силу,  я  пошел  в  Крысиную   нору,
околдованный хессеками, и покинул ее  полубезумным.  Нет  человека  слабее
того, который полагает себя непобедимым, ведь даже укусы пчел могут убить,
когда их очень много.
     Через некоторое время я обнаружил, что брожу по разрушенному верхнему
городу Бит-Хесси. Я забыл, как туда пробрался, и не сразу смог сообразить,
как мне выбраться оттуда через болота и  лагуны.  Случайно  я  вспомнил  о
хессекских лодках, спрятанных возле забитых илом причалов,  и  о  кладбище
старых кораблей, где, если другие планы спасения провалятся,  можно  будет
соорудить какой-нибудь плот из обломков. Я не рассчитывал пройти по  воде.
Как раз сейчас я больше всего хотел быть просто  человеком.  Казалось,  за
мной наблюдает глаз, глаз старого Хессека. Я дрожал от усталости и ужаса и
не мог собраться с мыслями.
     Так я шел, шатаясь,  в  северном  направлении,  и  над  моей  головой
разбитые черные строения порта Хессу покачивались  в  такт  моим  неровным
шагам.
     Низкое  серо-голубое  небо  давило  дневной  жарой.  Однажды   что-то
заверещало в болоте среди высоких деревьев-папоротников.  Один  раз  я  по
колено провалился в разинутый рот глинистой лужи между домами и  с  трудом
выбрался оттуда.
     Я не видел ни людей, ни зверей. Но ни до порта, ни  до  берега  я  не
дошел.
     Наконец, я улегся прямо в грязь среди высокой травы в  тени  какой-то
стены, не выставив стражи против врага. (Он был повсюду. Зачем  трудиться,
чтобы выследить его?). Их Сила поглотила мою. Они держали меня. Я удрал из
подземелья и был пойман на поверхности. Я бормотал, как в  бреду,  дремал,
вскакивал - жалкое  зрелище,  если  только  здесь  был  кто-нибудь,  чтобы
пожалеть меня.
     Когда я пришел в себя, свет таял в  желтых  и  бронзовых  полосах  за
скрещенными клинками листвы в вышине и разбитыми крышами. Что-то дергалось
возле меня - я обнаружил, что шесть или семь пиявок выползли  из  лужи  на
улице и впились в мои икры. Я отодрал  их.  В  туманном  свете  сумерек  я
увидел, как текла кровь. По законам масрийского  театра  в  такие  моменты
всегда  начинается  гроза.  Мелодраматические  эффекты  -  раскаты  грома,
красная молния - поэтически передают стенания и молитвы обреченного героя.
Так оно и было. Небо потемнело, нагнетая тяжесть, надвинулось,  как  гора,
которую  внезапно  прорезали   три   белых   лезвия,   и   раздался   звук
сталкивающихся облаков. На  развалины  полился  дождь,  горячий,  как  моя
кровь.
     Я нырнул в дверной проем и съежился там  среди  теней.  Снаружи,  как
занавес, висел дождь. По небу прогрохотал  гром,  и  моя  голова  внезапно
стала ясной. Казалось, жизненные силы и сообразительность вновь  наполнили
меня.  Я  посмотрел  на  укусы  пиявок  -  они  затягивались.  Пора   было
пробиваться к пристани. Гроза смыла все их грязное  колдовство,  и  я  мог
найти и лагуну, и лодку, и добраться до открытой воды.
     Позади я услышал свое имя, произнесенное шепотом. Это было не то имя,
которое я себе выбрал, а то, которое дало мне мое племя.
     Тувек.
     Я медленно повернулся, не  желая  видеть,  оставив  неотмытый  нож  в
ножнах, зная, что он мне не пригодится.
     За дверью был зал, уходивший в  глубь  дома;  скудный  свет  проникал
сквозь дыры в стенах, ничего нельзя было разглядеть, лишь в дальнем  конце
виднелось белое сияние. Я не мог рассмотреть, что это, но пока я  смотрел,
сдерживая дыхание, в воздухе появились  и  поплыли  мягкие  нити,  которые
цеплялись за неровные  стены,  разрушенный  потолок;  наконец  они  начали
обвиваться и вокруг меня. Огромная паутина.  А  в  центре  ее,  в  бледном
сиянии - паук?
     Я  пошел  туда,  по  направлению  к  белой  сердцевине  паутины.  Это
произошло  не  столько  по  принуждению,  сколько  по  злому,   отчаянному
убеждению, что другим путем мне отсюда не уйти.
     Нити паутины лопались под моим напором и  снова  соединялись,  крепко
обматываясь вокруг меня. Теперь я мог видеть нечто в бледном свете в самом
центре сияния. Я понял, что ждал этого с того  момента,  как  проснулся  и
увидел Лели, сидящую в ногах моего ложа и рассказывающую мне мои сны.
     Я предчувствовал, что найду Уастис, и забросил свои сети для нее.  Но
с годами, равными всей моей жизни, она стала более коварной и вполне могла
приготовить свое оружие. Какое же место  могла  выбрать  моя  мать,  более
укромное, чем Бит-Хесси на болоте? Какое царство могло быть для нее лучше,
чем это гнилое, прячущееся, горящее желанием мести?
     Она была в два раза меня старше или, может быть, немного  больше,  но
выглядела, как я и подозревал, еще более старой. Ее лицо, как всегда, было
закрыто, но на этот раз  по  хессекским  обычаям  покрывалом  из  плотного
белого шелка, а руки и шея оставались обнаженными; жилистое, грубое, белое
тело присохло к костям, а под платьем  обозначились  две  иссохшие  груди,
которые никогда меня не кормили. Ее белые волосы были заплетены и  уложены
при помощи серебряных заколок, а длинные ногти на руках  окрашены  в  цвет
умирающего огня.
     Я не мог вымолвить ни слова. Я поклялся убить ее, когда найду,  но  я
был беспомощен. Я таращил глаза, как идиот, а она говорила, эта ведьма,  и
ее голос был юн, свеж и прекрасен, и он был тверже синего металла.
     - Моя ненависть помогла мне избавиться от твоего отца.  Тебя  я  тоже
могу убить. Если только ты не согласишься служить мне.
     - Если тебе нужна моя служба, тебе следовало оставить меня при себе.
     - Ты был его проклятием для меня, - сказала она.
     - И сейчас то же самое.
     - Хессек мой, - сказала она. -  Повинуйся  мне.  Веди  моих  людей  к
победе, и я сохраню тебе жизнь и вознагражу тебя.
     Внезапно мой мозг ожил. Я понял.
     - Отребье, - сказал я. - Они  -  о_т_р_е_б_ь_е_.  Отбросы.  Хессек  -
ничто для Уастис, кошки-богини Эзланна. Это еще один трюк жрецов Шайтхуна.
- Прежде чем я успел договорить,  моя  рука  дернулась  к  ней  и  сорвала
покрывало с ее лица. Я отскочил назад, мои глаза чуть не вылезли из орбит.
Это было совсем не женское лицо, а морда белой рыси, мех  ее  шкуры  задел
мою ладонь, когда я срывал то, что ее  закрывало;  я  почувствовал  резкий
запах из ее рта. Бледно-зеленые радужки  -  как  разбавленный  нефрит,  на
коричневых зубах - пятна старой крови.
     Я знал, что это обман зрения, но все до  последней  детали  выглядело
очень натурально. В панике я вытащил нож  из-за  пояса  и  воткнул  его  в
поблескивавший правый глаз. Реальность встретилась с нереальным, когда нож
вонзился в ткань, и она вскрикнула. И исчезла. Дрожащая  сеть  стала  тем,
чем была: паутиной. Ничего не осталось от  паука  -  колдуньи  -  кошки  -
королевы. Нож валялся на полу, но он был в свежей крови.
     Я вышел наружу под дождь и, пройдя вниз по залитой водой улице, легко
попал на берег к причалу. Так же легко я нашел и лодку  -  их  было  около
десятка, стоявших в тростниках на берегу. Я взял весла и выгреб в  лагуну.
Густая вода разбегалась журчащими кольцами под  дождевыми  каплями.  Гроза
отодвинулась на север. Я больше не боялся, что заблужусь в  многочисленных
протоках дельты.  К  океану  меня  вел  инстинкт,  подобный  тому,  что  с
наступлением холодов  ведет  рыбу  в  теплую  воду.  Кроме  того,  глупым,
необдуманным действием - ударом кулака испуганного  дикаря  -  я  разорвал
паутину Старого Хессека. Я уйду, прежде чем она будет связана снова.
     Но дела между нами закончены не были.
     Дождь перестал, папирусная лодка скользила к морю  между  гигантскими
стройными деревьями, а в опустевшем небе нарисовали красноватый  охотничий
лук месяца.
     Хотя карта, которую они мне показали, была только иллюзией Уастис,  я
был в мрачном убеждении, что она где-то поблизости.  Я  видел  ее  руку  в
коварстве Старого Хессека,  отрава  ее  очарования  -  это  тот  источник,
которым они могли пользоваться. Конечно, ей были  безразличны  устремления
Бит-Хесси, но она могла  воспользоваться  ими,  чтобы  уничтожить  угрозу,
которой для нее был я. Она знала, что я буду искать ее, и на моем пути она
расставила ловушки. Да, она дала мне урок.
     А о Крысиной норе я  вот  что  подумал:  если  она  выжидала,  что  я
споткнусь, так пусть теперь сама бережется, эта сука.
     Примерно через час  тростники  расступились,  воздух  дохнул  запахом
соли, рыбы снова выпрыгивали из воды,  а  далеко  на  востоке  драгоценным
инеем сверкал Бар-Айбитни.



                                    10

     Я пустился в обход  города  и  порта  так  же,  как  это  делали  мои
хессекские проводники в  предыдущем  путешествии,  так  как  любое  судно,
идущее из Бит-Хесси, могло возбудить подозрение масрийской стражи.  Чистые
мраморные стены, дворцовые парки, изысканно украшенные площадки масрийских
храмов протянулись вдоль всего берега к востоку от  залива  Храгона,  и  у
меня не было другого выбора, как выйти на берег в  саду  какого-то  храма.
Там, вдыхая аромат ночных алых лилий,  я  продырявил  папирусную  лодку  и
затопил ее в черной воде у пристани храма.
     В саду я встретил священника в красном одеянии,  который  обратил  на
меня не больше внимания, чем на крадущегося кота. Наверное,  после  заката
сюда часто приходили верящие, а еще чаще, похоже,  любовники,  назначавшие
свидания в кустах.
     Было около полуночи, когда я добрался до своего дома и обнаружил, что
во двориках нет света. В любое время ночи в Пальмовом  квартале  это  было
неестественно, поэтому я вошел с осторожностью.  В  этом  не  было  нужды:
насилие побывало здесь до моего появления.
     Наружные двери были сорваны с  петель,  над  внутренними  надругались
подобным же образом. Везде валялись содранные занавеси и черепки  разбитых
сосудов, а черный пес, которого держал один из моих охранников-моряков,  с
перерезанным горлом валялся в канаве на улице - забота уборщиков мусора.
     Не осталось и следа от Кочеса и моих людей, а о судьбе  женщин  можно
было только догадываться.
     У меня было столько врагов, что я не мог с уверенностью сказать,  кто
были эти гости. Я  стоял  оглядываясь,  когда  услышал  какой-то  звук,  а
обернувшись, увидел у своего локтя маленькую фигурку - одну из  девушек  с
кухни.
     - Мой господин, - пролепетала она, - о, мой господин!
     Ее заплаканное лицо было искажено слезами и страхом, она боялась даже
меня. Я усадил ее на широкий край фонтана и дал глоток куиса из серебряной
фляжки, которую проглядели  погромщики;  большинство  других  ценностей  и
спиртные напитки исчезли. От изумления, что ей прислуживает  хозяин  дома,
девушка пришла в себя и без вступлений поведала мне о том, что случилось.
     Беда явилась в предрассветные часы, когда она уже  готовилась  зажечь
огонь в печи и наносить из общественного колодца воды в чан для мытья.
     Охранники-хессеки перешептывались и вообще вели себя странно  (скорее
всего, подумал я, они прослышали,  что  меня  увезли  на  болото).  Однако
несмотря на возбуждение,  а  может  быть,  из-за  него,  часовые  не  были
настороже. Наружные ворота вдруг распахнулись, и двор был запружен  чужими
людьми. Они звали меня, но,  не  получив  ответа,  выдернули  перепуганных
домочадцев из постелей  или  из  уголков,  куда  те  попрятались.  Девушка
многого не видела. Привыкнув к неприятностям с нежного возраста она  нашла
укрытие в большом чане, который питал краны в  ванной.  Этот  чан  был  ей
хорошо знаком - по утрам она должна была приносить девять кувшинов воды из
колодца, чтобы наполнить  его.  Ночью  он  был  наполовину  пуст,  и  она,
свернувшись в нем, прислушивалась к звукам погрома. Чужаки избили Кочеса и
хессеков и забрали их с собой, обыскали все комнаты, а  потом  обшарили  и
соседние дворы. Не найдя меня, они обратились к моей собственности: выпили
спиртное, изнасиловали женщин из кухни, которые,  как  пуритански  заявила
девушка, будучи все как одна шлюхами, недвусмысленно выражали одобрение  и
удовольствие. Наконец, когда все стихло, моя девушка набралась храбрости и
вылезла из чана.  Она  нашла  кругом  хаос,  как  и  я,  и  никого,  кроме
нескольких перепуганных соседей, большинство из которых  разбежалось.  Она
осталась, чтобы предупредить меня.
     Итак, она оказалась более храброй  и  проворной,  чем  все  остальные
вместе взятые, и я отдал ей серебряную фляжку и еще немного денег, которые
у меня оказались с собой, - неравноценно наградив ее  за  отвагу.  Но  она
вспыхнула и вернула мне деньги, сказав, что любит меня  и  только  поэтому
так поступила. Бедняжка, я едва ее замечал  -  тощую,  маленькую,  смуглую
девчонку из бедной масрийской семьи; ей было немногим  больше  тринадцати.
Фляжку, однако, она не попыталась мне вернуть. Я решил, что жизнь  научила
ее ставить прагматизм выше яств.
     Я спросил ее, не может ли она сказать, кто были эти захватчики, и она
сразу ответила:
     - Они были одеты  в  желтое  с  черным  -  цвета  гвардии  Баснурмона
Храгон-Дата, наследника императора. Все знают эту осиную расцветку.
     Я отправил девочку домой, после того как она удивила меня признанием,
что таковой у нее есть. Затем я подобрал  более  или  менее  ценные  вещи,
вероятно, случайно пропущенные мародерами  Баснурмона,  и  отправился,  не
переодеваясь, как был,  в  грязи  Бит-Хесси,  прямо  в  ближайшие  наемные
конюшни.
     Человек, открывший мне, казался достаточно невинным, по он уже знал о
том, как солдаты обобрали мой дом, и нервничал, задавая вопросы, ответа на
которые не получил. За связку монет я взял у него лошадь и через час после
полуночного  колокола  уже  пересек  яркие  улицы  Пальмового  квартала  и
стучался в бронзовые Ворота Лисы на холме под названием Столб, у  входа  в
Цитадель.


     Там было три или четыре приличных  комнаты,  центральная  -  большая,
хорошо обставленная, мало похожая на солдатскую казарму, скорее -  комната
командира. Лампы светились таким же простым и приятным  светом,  как  цвет
желтого вина в хрустальном графине. На желтоватых стенах  висели  мечи  из
булатного алькума, коллекция щитов, а также луки и  копья  для  охоты  или
войны; а на одной стене висела шкура леопарда, которого Сорем убил  сам  и
гордился  этим.  Я  и  сам  бы  не  стыдился,  убив  такого.  Было  что-то
немасрийское в отсутствии пестроты, но это не было неприятно. Лишь  тканые
тинзенские коврики пестрели всеми цветами, которых не было у ламп, а  чаши
для вина из полированного малахита не потерялись бы и  на  парадном  столе
Зррана в Эшкореке. Светло-серая гончая лежала у открытых окон, там, где  с
каменной веранды дул прохладный бриз. Из казарм  раздавались  приглушенные
звуки, которые смешивались с шелестом резко пахнущих лимонных  деревьев  в
садике под окнами.
     В Цитадели, как и повсюду в  восточном  Бар-Айбитни,  спать  ложились
поздно. У Ворот Л