торые  жрецы  предлагают  ему
себя, открывают ему свои души, чтобы он вошел,  если  захочет.  Не  всегда
веришь, что это пришел бог. Чаще всего  это  выглядит  как  опьянение  или
притворство. Я не звал того, что вошло в меня той ночью, но я поверил ему.
     Я привязал лошадь в лесу и пошел вперед.
     Подъем оказался нетрудным. Наверх вела лестница, вырезанная в  камне;
вблизи было видно, что этот каменный стог - естественная гора, застроенная
и укрепленная людьми тысячу лет назад. Это был аванпост городов, вероятно,
Эшкира, на вершине которого теперь лежал  в  руинах  дворец-крепость.  Все
города и  их  мощь  пришли  в  упадок.  Это  наполнило  меня  высокомерным
презрением к ним, пока я поднимался по их холму для встречи с ними,  этими
детьми  погибшей  славы  в  их  драгоценностях  и   лохмотьях,   все   еще
цепляющимися за историю, как за гнилую дощечку в реке.
     Там был человек. Он  стоял  на  ступенчатой  дороге  у  единственного
голого дерева. Дерево сильно наклонилось прочь от горы, и он  опирался  на
него. Он стоял в тени, только  его  бронзовая  маска  и  белый  металл  на
запястьях слабо светились.
     Должно быть, он услышал или почувствовал мое приближение. Он  склонил
свою маску-лицо и  сказал:  "Эз  эт  кме?"  Голос  его  был  отрывистый  и
непринужденный. Он никого, кроме своих, не ожидал. Сначала мне показалось,
что я  понял  его  слова,  по  интонации  просто  (кто  идет?),  но  потом
обнаружилось, что я могу ответить ему.
     - Эт со, - сказал я.
     Он хрюкнул. Эго была шутка, потому что я просто ответил: "Я".  Прежде
чем он снова заговорил, я подошел к нему и ударил ножом в бок. Он  был  не
выше меня и более худой под своими мехами. Где-то за маской он поскулил  и
все. Он умер в жутком изумлении, как люди крарла умерли в долине.
     Я снял свой плащ и надел его верхнюю одежду, а также добавил к своему
его пояс с оружием. Я стянул с его лица маску в последнюю  очередь  -  рот
его был открыт, как  будто  он  собирался  задать  мне  следующий  вопрос.
Поскольку он отправлялся в Черное Место,  я  подумал,  что  он  будет  там
задавать вопрос о том, кто убил его, но он не  получит  с  меня  Кровавого
Выкупа за свою могилу.
     Даже тогда я не испугался, обнаружив, что могу говорить на его языке.
Как будто я прочитал камни и узнал язык от них. Я не  задавался  вопросом.
Это  случилось  естественно,  как  с  птицей,  когда  она  взлетает,  едва
оторвавшись от дерева. Так же уверенно, так же легко. По необходимости.
     Маска представляла собой бронзовую голову орла. Я думал, мне будет  в
ней неудобно, но носить ее оказалось не  так  уж  трудно.  Только  голубое
стекло в прорезях для глаз делало странную ночь еще  страннее.  Фиолетовая
луна зашла, оставляя лишь гаснущие огни на вершине цвета меди, и звезды  в
небе - как частички сапфира.
     Я натянул на голову залатанный плащ убитого и стал подниматься  вверх
по ступеням к разрушенному форту.



                                    3

     Человек,  которого  я  убил,  был  чем-то  вроде  часового,  но   они
относились к дозору, как к игре. На верхних террасах тоже сидели, опираясь
на обвалившуюся арку, двое в бронзовых масках. Я ожидал вопросов,  считая,
что они примут меня за своего товарища с нижнего поста, но ни один из  них
не заговорил. Один извлекал тихие аккорды из плоского деревянного ящика со
струнами, натянутыми поперек на серебряных колках, приятный звук,  который
предвещал их грядущее. Второй просто махнул мне рукой.
     Я вошел в крепость.
     Сквозь голубые глаза орлиной маски их лагерь  предстал  купающимся  в
прозрачном каштановом свечении пламени костров. То тут, то там  у  костров
лежали и сидели мужчины, в основном молча, как часто молчат люди в  лунные
часы ночи, когда все начинает меняться.
     От здания, кроме наружных стен,  осталось  очень  мало.  В  центре  в
пустоту взмывала лестница; когда-то здесь был огромным бальный зал.  Вдоль
западной стены протянулась  линия  сторожевой  охраны  их  тощих  лошадей,
вздрагивающих и недремлющих. Игра их мускулов под  кожей  напоминала  игру
света на шелке, а шеи - тонкий изгиб лука. Воин во мне думал  о  том,  что
надо взять три-четыре таких лошади после сегодняшней ночи, но это было  не
желание, а какое-то отдаленное воспоминание.
     В восточной части за лестницей было разбито около  тридцати  палаток.
Они не были похожи на палатки  крарлов.  Они  были  натянуты  на  каркасы,
придававшие им куполообразную  и  шпилеобразную  формы.  Ткани  отличались
разнообразием, экзотичной расцветкой и ветхостью. Перед  палатками  висели
знамена с бахромой из золотых слитков и драгоценных камней.
     Было ощущение, будто я вошел в царство Смерти, где блистали доспехами
скелеты, а в золотых чашах была полынь.
     Позади меня запел мужчина, аккомпанируя себе на струнном инструменте.
Голос у него был очень красивый, мелодично отдававшийся  в  тишине.  Я  не
уловил слов, но это была песня о  любви,  совсем  не  похожая  на  музыку,
которую знали воины.
     Между сторожевой линией лошадей и  палатками,  прямо  под  лестницей,
стояли две пушки на телегах, две неподвижные трубы из  черного  металла  с
зияющими отверстиями. От них пахло огнем,  как  будто  это  были  драконы.
Именно их запах, а не размер, предупреждал меня об опасности,  таящейся  в
них; они не были большими. Может быть, почувствовав  во  мне  чужака,  они
плюнут в меня огнем по собственной воле? Но  это  была  детская  фантазия,
что-то из моих воспоминаний, оставшихся  от  жизни  с  племенами,  не  мои
собственные чувства. Сидя у пушек, спали какие-то  мужчины.  Они  не  были
похожи на остальных, темнокожие и, как и я, темноволосые; все остальные  в
лагере были очень светлыми. На этих людях не было украшений. Лица их  были
как деревянные калабашки, неотесанные, некрасивые и бессмысленные даже  во
сне. Это были рабы, вне всякого сомнения.
     Другие рабы, краснокожие люди, лежали рядом. В  северном  конце  была
яма, старая камера или темница, в полу над ней  было  овальное  отверстие,
закрытое решеткой из позеленевшего металла. Огни костров время от  времени
отбрасывали в эту дыру слабый свет, и я смог различить массу тел и теней и
слышал их стоны и жалобы. Они уже миновали  стадию  громких  протестов  и,
может быть, стадию готовности к сопротивлению и борьбе тоже. Они  пережили
ночь  и  день  насильного   марша,   одну   или   две   ласки   увешанного
драгоценностями кнута, подобного тому, что я заметил  на  поясе  часового,
почти никакой еды и совсем никакой надежды.
     До сих пор меня никто не остановил. Но вот из своего павильона  вышел
какой-то человечек. На нем, как и на мне, была маска орла,  серебряная,  с
зеленым камнем между глазами. Он кивнул в сторону решетки.
     - Дрянные отбросы недовольны своей судьбой,  -  сказал  он.  То,  что
смысл его слов ясен мне, поразило меня наконец, как будто это был мой язык
с рождения.
     - Да, - сказал я, - меня тошнит от их шума.
     Я искал средство проникнуть в яму, миновав решетку. Последняя  секция
северной стены шла под уклон во что то вроде канавы, что, вероятно, и было
входом в подземелье. Я пытался сложить какую-то историю на чуждом языке  о
визите к нашим пленникам и угощении их кнутом  за  там,  когда  серебряное
лицо подошло ко мне и схватило за руку.
     - Ты не Сларн, - сказал он.
     В масках городских людей не было отверстий для рта, и голоса  звучали
как через фильтр, искаженно. Но я все же мог понять, что этот человек  был
немолодым и не нервным.
     - Верно. Я не Сларн.
     - Кто тогда?
     Я слишком беззаботно доверился своему странному везению,  оккультному
демону-проводнику, вселившемуся в меня.
     - Подойди, - сказал он. - Сними маску. Я узнаю тебя.
     - Как пожелаете, - сказал я.
     Я поставил на то, что у меня есть перед ним  преимущество,  какой  бы
трюк он ни собирался выкинуть, он не меня будет искать.
     Сначала я расстегнул  плащ,  одновременно  убедившись,  что  нож  под
рукой. При виде моих черных волос у него перехватило дыхание.  А  потом  я
стянул маску.
     Я был готов ко всякому, но не к тому, что он сделал. Он отшатнулся, и
его   рука   поднялась   вверх,   безоружная,   в   инстинктивном    жесте
почтительности. Он пробормотал два слога, которые я принял за  заклинание.
Однако через мгновение я понял, что, раз я знаю его язык и все же не  могу
расшифровать это слово, оно не клятва, а имя.
     - Вазкор.
     То,  что  я  услышал  это  неизвестное  мне  имя,  вселило   в   меня
необъяснимый ужас.
     Бездна разверзлась под моими ногами; я потерял самого себя.
     Я планировал четкое и быстрое  убийство,  как  внизу  на  дороге,  но
бросился на него в безумной панике и яростно всадил клинок,  промахнувшись
мимо жизненного органа, поэтому прежде чем упасть, он издал громкий крик в
агонии и страхе. Все пошло настолько не так, что  я  даже  не  позаботился
наклониться и убедиться, что он действительно отправился  в  мир  иной.  Я
подождал только, не услышу ли  ответного  гвалта  на  его  крик.  Но  ночь
по-прежнему была мирной, и я побежал и прыгнул в канаву в  северной  части
без дальнейшей предосторожности.
     Как я и рассчитывал, в стене темницы была  низкая  дверь  со  стороны
канавы. Она была  из  тяжелого  железа,  но  закрыта  только  на  задвижки
снаружи. Я вырвал эти задвижки кинжалом и вошел.
     Там был ледяной холод, уже стояла вонь, через решетку  проникал  лишь
слабый, безрадостный коричневый отблеск света.
     У моих ног лежал стонущий человек. Его ноги были прикованы  цепями  к
ногам его соседей. Я предполагал, что они будут связаны, но не рассчитывал
на цепи. Однако металл был хрупкий и позеленевший, как и  решетка,  и  они
были скорее опутаны им,  чем  скованы.  Я  попытался  размотать  металл  и
освободить  человека,  одновременно  рубя  ножом  цепь.  Он  забормотал  и
задергался.
     - Ты мужчина? - спросил я его на языке его племени.  Я  заметил,  что
тюремщики не позаботились даже отнять у  него  его  нож.  Он  вздрогнул  и
заползал на грязном полу темницы, и вся  эта  воинская  куча  кружилась  и
металась, как в лихорадке. Во мне вспыхнуло презрение, черное и  глубокое,
как дыра, в которой они лежали. Гордость привела  меня  сюда;  сейчас  моя
гордость гнала меня прочь. Я не был одним из них, этих смертных  обломков,
ползающих подобно насекомым в своей собственной грязи.
     Но я прошел длинный путь и не хотел отступать. Если у них  нет  своих
собственных мозгов или силы, я должен подгонять их своими.
     Ржавая цепь треснула под моим  клинком.  Три  освобожденных  человека
сжались вместе, подобно испуганным щенкам. Их пустые глаза были  расширены
и бессмысленны, и мне пришло в голову,  что  по  дороге  сюда  их  кормили
какой-нибудь отравой. Последним из троих был дагкта из  крарла  Эттука.  Я
увидел, что он узнал меня и пытается собраться. Я дал  ему  нож  бронзовой
маски и приставил к работе над цепями.
     Рабская яма потихоньку оживала, пораженная и  ошеломленная  свободой.
Те, кто был меньше одурманен, приходили в себя неистовыми толчками, рыча и
ища свое оружие, которое в большинстве случаев было при них оставлено.  Их
глаза и ножи блестели в неясном свете. Снадобье, сделавшее  их  покорными,
теперь превращало их в неистовых, когда у них был путь  к  освобождению  и
мести. На лицах и плечах многих красовались грубые украшения,  оставленные
кнутом. У каждого было за что посчитаться.
     Все произошло очень быстро. Скоро уже около двадцати  человек  стояли
на ногах, но восемь  остались  лежать  навсегда,  отравленные  зельем  или
забитые.
     В руинах наверху не раздавалось ни звука.
     Краснокожие воины не нуждались в  наставлениях.  Большинство  из  них
узнали меня, наконец, и узнали себя, и кровь их кипела.
     Мы тихо, по двое выбрались наружу и взобрались по Склону канавы.
     Горожане были на крыше темницы на расстоянии  не  более  пяти  ярдов,
вежливо дожидаясь нас. Почти семьдесят человек.
     Тела серебряной маски, который  переименовал  меня,  не  было  -  он,
должно быть, прожил достаточно  долго,  чтобы  доползти  до  их  лагеря  и
предупредить. Будучи осведомленными, они  образовали  небрежный  кордон  и
дали нам влететь в него, как мошкам в огонь свечи.
     Воины позади меня дрогнули. Они никогда не сражались ни с кем,  кроме
себе подобных. То, что стояло перед ними, казалось волшебством.
     Я  первым  вышел  на  поверхность.  Позади  горожан  горели   костры,
превращая  их  в  черные  сказочные  фигуры  с  бронзовыми  и  серебряными
звериными головами, белыми кривыми мечами, и зеленые и пурпурные  лучи  от
их украшений вспыхивали, как будто их тела были унизаны глазами.
     Внезапно один из них закричал. Я попытался  уловить  смысл  слов,  но
подобно сновидению, знание их языка начало ускользать  от  меня,  потом  я
разобрал снова то имя, что выговорил другой: _В_а_з_к_о_р_.
     И ко мне пришли слова. Я не понимал, что говорю.
     - Со Вазкор энор. Бехет Вазкор. Вазкор карнатис.
     Это было как чудо, какая-то божественная шутка.
     Они молча отступили, некоторые медленно стягивали свои  маски,  снова
становясь  людьми.  На  открывшихся  побелевших  лицах  застыло  выражение
потрясенного неверия. Трое упали на  колени,  как  для  молитвы,  за  ними
преклонили колени еще десять, и еще. Это все были люди старшего поколения,
лет сорока-пятидесяти. Среди  остальных  начались  препирательства,  крики
гнева и сомнения. В этой неразберихе, ничего не  понимая,  но  ловя  любой
шанс, мы прыгнули на них и стали рубить.
     В непонятном замешательстве  они  рассеялись  перед  нами.  Я  сразил
коленопреклоненных, чтобы добраться до стоявших  позади  разгневанных.  Во
мне не было жажды боя; это была мрачная работа, которую надо было сделать.
Вскоре у меня был городской меч, по рукоять в крови, и  сам  я  купался  в
крови. Это было похоже на закалывание  свиней.  Превосходя  нас  вдвое  по
численности, они едва сопротивлялись, как будто их настиг какой-то рок,  и
мы были его орудием.
     В конце концов они смолкли, и  никто  не  пришел  бросить  нам  новый
вызов.
     Во время боя, если его можно так назвать, направлявший  мои  действия
источник оставил меня. Когда его  действие  кончилось,  я  обрадовался.  Я
вытер свой новый меч о меха трупа и невесело усмехнулся, говоря себе:  "Ну
что же, Тувек, в тебя вселился  демон,  в  существование  которого  ты  не
веришь. Поздравляю тебя". Я сплюнул, как будто мог выплюнуть древний язык,
которым так быстро овладел и так же быстро забыл.
     Воины  срывали  драгоценности  с  мертвых.  Некоторые  отправились  к
платками и проделывали в них  двери  своими  клинками,  вытаскивая  ветхие
бархатные подушки, вышитые жемчугом, и тому подобные заплесневелые чудеса.
Время от времени они натыкались на  склад  мечей  или  изящно  отделанного
металла, и дикий  вопль  приобретателя  эхом  разносился  по  поверженному
форту.
     Вскоре я тоже отправился на  поиски,  алчный  и  разрушительный,  как
любой из них, но какое-то непонятное чувство угнетало меня.
     Я быстро прошел через палаточные дома и достиг последнего  павильона,
сразу поняв, что выбрал правильно.
     Этот павильон был самый большой, стоял немного в стороне,  наполовину
спрятанный за выступом восточной стены. Десять  черных  лошадей  стояли  в
стойле. Около стойла на корточках сидел один из темноволосых рабов. Он был
похож на тех, что я видел раньше, только этот не спал. Я ни одного из  них
не встретил в бою и думал, что они убежали, поэтому свирепо  посмотрел  на
него и потряс мечом, ожидая немедленно увидеть его улепетывающие пятки.
     Его лицо оставалось пустым и деревянным, тягуче, как грязная жижа, он
посторонился, чтобы пропустить меня. Его покорность насторожила меня, и  я
повременил входить.
     Мы  разделались  приблизительно  с  шестьюдесятью  мужчинами  в  этом
лагере,  но  число  нападавших  в  долине  было  больше  -  семьдесят  или
восемьдесят. Вероятно, кто то уехал вперед к другой стоянке, но здесь было
десять лошадей у большой палатки. Может быть, внутри меня поджидают десять
мужчин?
     Я рывком обернулся к темному рабу и  схватил  его  за  серую  шею.  Я
задавал ему вопросы, но я утратил волшебную речь, и он  либо  не  понимал,
либо не хотел понимать  язык  племени.  Наконец,  я  усыпил  его  кулаком,
совершив уже достаточно убийств и предвидя  новые,  и  пошел  к  павильону
робко, как невеста.
     Перед павильоном тихо шелестело на своем флагштоке золотое  знамя  из
настоящего очень тонко раскатанного золота, украшенное венценосной  птицей
из эмали. Павильон был из  багряного  бархата,  почерневшего  от  времени.
Позеленевшие золотые кисти каскадом спускались вдоль  драпировки  скрытого
входа, искусно указывая место, где можно попасть внутрь. Я обошел с другой
стороны и, вонзив острый городской меч прямо в бархат,  вспорол  его,  как
сгнивший лен. Затем я ринулся в палатку, приготовившись  сеять  мгновенную
смерть. Но в этом не было никакой необходимости. Она побывала здесь раньше
меня, дама с косой в руке и голым черепом.
     С потолка спускалась  лампа  янтарного  стекла  и  освещала  сцену  в
мельчайших подробностях.
     В  итоге  их  было  всего  трое.  Они  сдвинули   элегантные   ковры,
разбросанные по полу палатки, укрепили свои  клинки  в  неровном  каменном
полу руин острым концом вверх и аккуратно и точно упали на них.
     Я часто слышал историю о мужчинах, которые предпочитают  самоубийство
тому или иному позору, лишению  или  насилию.  Однако  слышать  историю  и
видеть своими собственными глазами - разные  вещи.  Меня  это  потрясло  и
сразу  заставило  подумать  с  невольным  отвращением  о  том,  что  может
послужить моим испытанием, моим пределом, невыносимым  бременем,  чтобы  я
выбрал смерть от своего собственного кинжала, а не желание выстоять?
     На каждом из них была золотая маска, одна в виде ястреба.  Шафрановые
волосы, залитые кровью, - всадник в колючем лесу.
     Почему? Потерянная честь, унижение от того, что мы вышли  из  рабской
ямы и побили их? Но эти даже не вышли и не попытались сражаться.
     Я поднял голову. Павильон был увешан тонкими ослепительными  шелками,
вышивками и истонченной кисеей,  колыхавшимися  в  свете  янтарной  лампы.
Затем кисея шевельнулась и отплыла в сторону,  как  пороховое  облачко.  И
что-то встало передо мной, серебристое свечение, яркая  вспышка  огнистого
света в драгоценном камне - я отскочил назад с мечом наготове.  И  опустил
меч, свинцовый в моей свинцовой руке.
     Там стоял не городской воин. Я  не  думал,  что  с  ними  могли  быть
женщины, мы не встретили ни одной; кроме того,  сначала  она  казалась  не
женщиной, а волшебницей, явившейся без предупреждения, так ослепительно  и
внезапно материализовавшейся, и трое мертвых были между нами.
     На ней было подобие платья из серебряных змеиных чешуек и  корсаж  из
бледных изумрудов, оставлявший грудь обнаженной. Талия у нее была  тонкая,
а груди полные, нежная осязаемая белизна теплым  светом  согревала  темные
кружочки на концах, и они были круглые, как две маленькие луны. Именно  ее
груди, может быть, убедили меня в  том,  что  она  человеческое  существо,
такие умопомрачительные, что не могли быть лунной плотью. Но лицо ее  было
скрыто  под  маской  в   форме   серебряного   оленя   с   глазами   цвета
яблочно-зеленого кварца,  волосы,  струившиеся  из-под  маски,  напоминали
другой род огня, холодно горящий огонь ледникового золота.
     Она обратилась ко мне на языке города, который я больше не понимал. Я
не понял слов, но смысл был передан точно: презрение короля к своему рабу,
нет, хуже, богини к человеческому отродью, оскверняющему райские луга.
     Еще никогда ни одна женщина не обращалась ко мне  таким  тоном,  и  я
никогда не считал это возможным. Я был настолько изумлен, что стерпел это,
как мул терпит свой груз,