азразиться
проклятиями, криками и рыданиями. Время мое разделилось на сменяющие  друг
друга периоды безумства и забытья и разделяющие их минуты оцепенения.
     До сих пор не могу понять, как я не лишился разума.  Если  я  его  не
лишился. Я думаю,  что  возврат  интеллекта  еще  не  доказывает,  что  на
какое-то время я не сошел с ума. Способность мыслить  полностью  вернулась
ко мне, лишь когда я был уже далеко от гробницы и всего, что там  со  мною
происходило.
     Однако мозг мой оправился, и вернулась способность логически мыслить.
Она проявилась лишь в форме  одного-единственного  вывода.  Все  это  было
больше похоже на сумасшествие.
     Меня похоронили не живым, меня похоронили  м_е_р_т_в_ы_м_.  Абсолютно
мертвым, холодным и бездыханным. Я предназначался в пищу могильным червям.
Но ни один червь меня не коснулся. Я был жив, хоть и лежал в могиле.
     Это был момент истины, страшный суд, последнее  испытание.  Я  всегда
отчасти подозревал в  себе  эту  чудодейственную  силу,  но  проверить  не
решался. И вот теперь я в этом убедился.  Иначе  быть  не  могло  -  факты
говорили сами за себя. Даже  если  я  был  настолько  болен,  что  казался
мертвым, и теперь выздоровел и очнулся, в темноте и смятении, без  воды  и
без пищи, под крышкой гроба, где не было даже  достаточно  воздуха,  чтобы
поддержать мое существование - я наверняка должен был умереть теперь, если
не умер раньше. И все-таки я был жив. Я _б_ы_л _ж_и_в_.
     Мысли мои стали ясными,  как  ключевая  вода.  Я  был  спокоен  и  не
чувствовал больше страха. Если я смог умереть и вернуться к жизни,  значит
я могу все. Я познал ужас  до  самых  его  глубин,  и  теперь  мне  нечего
бояться. Я не обращусь в прах, мою могилу не закидают землей. Передо  мной
- вечность, передо мной - весь мир.
     Меня опустили в могилу. Над могилой, может  быть,  насыпали  холм,  а
может, и гору. Какая разница - это никакого значения не имело.
     Меня  освободила  вернувшаяся  ко  мне  Сила.  Ее  теперь  ничто   не
сдерживало. Я обрел ее с необычайной легкостью. Светящийся  столб  энергии
обжег гроб изнутри палящим огнем, украшения из драгоценностей пошатнулись,
несколько павлиньих перьев упали мне на грудь.  Железо  треснуло,  золотые
петли, державшие крышку гроба,  расплавились,  она  внезапно  поднялась  в
воздух и, исчезнув из моего поля зрения, свалилась на землю.
     На мне было целое состояние:  доспехи  из  бронзы,  эмали  и  оникса,
серебряный шлем, отягощенный огромными золотыми пальмовыми ветвями. Живому
человеку пришлось бы ходить, согнувшись в три погибели под тяжестью такого
груза. На теле у меня, как на гусенице,  был  золотой  кокон  в  несколько
дюймов толщиной. Похоронив  меня  по-царски,  меня  запеленали  в  металл.
Теперь  я  был  благодарен  тем   людям,   которые   в   спешке   или   по
недобросовестности сделали свою работу спустя рукава. По их  недосмотру  в
золотой оболочке были отверстия, через которые к моей коже и к легким  шел
воздух. Без воздуха я, наверное, проспал бы до тех  пор,  пока  золото  не
рассыпалось бы от времени. Может сто лет, а может, и больше.
     В крышке гроба тоже  было  круглое  отверстие.  Согласно  масрийскому
обычаю, даже  после  смерти  тело  должны  были  освещать  лучи  солнца  -
Масримаса.
     Моя Сила разбила сказочное обмундирование. Позолоченная броня упала с
меня, как кокон с бабочки, и рассыпалась в прах.
     Я обнаженным вышел из гроба и ступил на пол -  так  спящий  встает  с
постели. Сбоку, на порядочном расстоянии, валялась тяжелая крышка.
     Оказалось, что она была богато  украшена  не  только  изнутри,  но  и
снаружи - позолотой, драгоценностями, золотом. И я смог поднять ее усилием
воли - чтобы сделать это руками, потребовалось бы человек двадцать.
     Эта мысль показалась мне забавной. Осмотревшись, я снова улыбнулся.
     В масрийских религиозных верованиях есть интересная двойственность. С
одной стороны, считается, что после смерти души следуют в  мир  иной,  где
правит  их  огненный  бог.  Однако  душа  может  немного   повременить   с
отправлением, поэтому в могиле для нее создаются все необходимые удобства.
Ни тогда, ни теперь я не был  убежден,  что  каждый  масриец  полностью  и
безоговорочно в это верит. И все-таки, может  формально,  а  может,  чтобы
заглушить свои собственные сомнения, они это делают.
     Помещение было небольшим, пол  выложен  разрисованными  плитками.  На
серебряной цепи висела масрийская лампа из розового стекла,  рядом  лежали
трут и кремень. Тут стояли маленькие  столики  из  полированной  кости  со
всевозможными туалетными принадлежностями,  серебряная  ванна  с  высокими
кувшинами, наполненными водой, и хрустальными вазами с маслом.  Фреска  на
стене изображала сады  с  цветущими  деревьями,  среди  которых  резвились
обезьянки, кошки и птицы. (Чтобы призрак  не  тосковал  по  земным  садам?
По-моему, такая дешевая подделка лишь повергла бы его в рыдания.)  Изящный
диван с золотыми подлокотниками и шелковыми подушками располагал  ко  сну.
Рядом стояли запечатанные бутыли с вином, корзины с фруктами и сластями  и
успевший покрыться плесенью хлеб. И все-таки я съел его,  потому  что  был
голоден; на вкус он был отвратителен, но насытил меня, а вино  убрало  изо
рта неприятный вкус.
     Разбираясь с содержимым  корзин,  я  внимательно  рассматривал  форму
гробницы. Закругленные стены, сужающиеся кверху в виде  дымохода;  наверху
было отверстие, через которое виднелось небо. Это отверстие  располагалось
как раз над щелью в саркофаге, чтобы солнечный свет  мог  туда  проникать.
Верхнее отверстие было довольно широким, поэтому его прикрывала решетка  -
иначе бы в него могли залететь птицы.  Все  это  соответствовало  строению
усыпальниц, которые я раньше видел, все,  кроме  одной  детали:  помещение
как-то странно обрывалось, и я сообразил, что за этой  комнатой  находится
еще одна. Я поискал дверь и не мог ее найти. Тогда я пробил брешь в  стене
своей энергией, будто ударом огромного кулака. Кусок стены  рассыпался,  и
вместе с ним розовые деревья, обезьянки и медово-желтые голуби. И за ней я
увидел еще одну гостиную смерти.
     У меня не было дурных предчувствий, пока я  не  увидел  посеребренное
зеркало и благовония в янтарных сосудах. Тогда я понял.
     Я перешагнул через разрушенную  стену,  и  на  меня  повеяло  холодом
смерти.
     Гроб, сделанный из бронзы, без  украшений  и  позолоты,  был  прикрыт
императорским знаменем с лилиями.
     Я застыл на месте и, прислонившись к полуразрушенной кирпичной стене,
вспомнил ее лицо, представшее передо мной сквозь пелену  лихорадки,  когда
она спросила, нужно ли еще что-нибудь сделать. Да, тогда мне казалось, что
чума ее миновала. И все-таки она лежала здесь.
     Вот какова была глубина ее преданности мне. Опасаясь, что необходимые
молитвы не были прочитаны надо мной перед смертью, что я не  получу  того,
что требуется, она отдала  мне  все,  что  может  масриец  получить  после
смерти, отдала, отняв у себя, - гробницу, снаряжение, достойное короля или
принца, драгоценный саркофаг. Я лежал в гробу, предназначенном для нее.
     Я любил ее высокий гибкий стан, ее глаза - почти на уровне моих.  Да,
ее смертное  ложе  вполне  могло  подойти  мне.  А  что  касается  богатых
доспехов, в которые меня заключили, - где она их достала и на какие уловки
пустилась, чтобы я,  не  принадлежа  даже  к  городской  знати,  незаконно
воспользовался ими? И сделав это, она сама заняла место рабыни в маленькой
комнате; умирая, она не знала, какую шутку сыграет судьба с ее дарами. И в
самом деле, откуда ей было знать, что я вернусь  из  небытия,  проснусь  и
закричу, задыхаясь в одном из ее подарков, которые ее любовь, ее щедрость,
ее гордость преподнесли мне, делясь со мною всем даже после смерти?
     В этой гробнице не было света, кроме  того,  который  теперь  попадал
туда сквозь разрушенную стену, в бронзовом саркофаге  не  было  отверстий.
Мысль о том, что она наделала, львиными когтями  раздирала  меня  изнутри.
Отвернувшись от гроба, я прошелся по комнате, касаясь ее вещей. На подносе
лежали гребни, краски для век, которыми она подрисовывала глаза!  Ожерелье
из жемчуга светилось и переливалось - точно так же, как  оно  светилось  у
нее на шее. Среди духов я нашел пузырек, который без труда узнал,  и  взял
его, чтобы вдохнуть ее запах - то ли для того,  чтобы  почувствовать  себя
еще более несчастным, то ли наоборот. Но ее запаха  я  не  почувствовал  -
пахли просто духи в хрустальном сосуде.
     Я резко повернулся и подошел к бронзовому  саркофагу.  Что  заставило
меня долго и пристально смотреть на него - дремлющие во  мне  темные  силы
или низменные человеческие побуждения? Смерть безоговорочно заявляла  свои
права. Итак, я был свободен, но одинок. Теперь целую вечность  обречен  я,
сидя на обочине, провожать глазами  похоронные  процессии  в  безмолвии  и
одиночестве.
     Голыми руками я сорвал крышку гроба. Я не чувствовал своей  Силы,  во
мне кипел только гнев. Крышка, загрохотав, отлетела в  сторону,  из  гроба
разнесся тошнотворный запах бальзама.
     Я  ожидал  увидеть  все,  что  угодно  -   прах,   кости,   зловонный
разлагающийся труп. Я не мог определить, сколько дней или сколько  месяцев
она пролежала там. Но, наверное, недолго, потому что  тело  ее,  закрытое,
вопреки масрийским традициям, бронзовой крышкой, сохранилось.
     На  ней  были  богатые  одежды  красного  цвета,  но  тело  не   было
раскрашено; плоть ее предстала мне такой,  какой  я  видел  ее  раньше.  Я
понял, что умерла она не от чумы - я  безошибочно  узнал  бы  тот  ужасный
желтый цвет. Что же тогда, о боги, привело  ее  сюда?  Несколько  минут  я
глядел на нее, пока не заметил маленького серебряного цветка на ее  груди.
Сначала я принял его за украшение  -  но  то  оказалась  рукоятка  ножа  -
острого, но небольшого - такими ножами масрийские женщины подстригали себе
волосы. Тот, кто решил им воспользоваться,  должен  был  точно  рассчитать
удар и направить его не дрогнувшей рукой прямо в сердце.
     В тот момент я решил, что это из-за меня она лишила себя жизни -  так
велики были мое горе и моя гордыня. Я склонился ниже и взял в  руку  локон
ее черных волос; они блестели, как будто их только что причесала и уложила
Насмет. По правде говоря, Малмиранет не  выглядела  мертвой.  Но  когда  я
положил руку ей на лоб, на нем остался след, похожий на  синяк,  а  черный
локон оказался у меня в руке.
     Я в ужасе отступил и остановился,  наткнувшись  спиной  на  кирпичную
стену. Оправившись от охватившего меня первобытного ужаса, я вспомнил, кто
я теперь такой.
     Не просто человек, не просто волшебник.  Меня  не  сдерживали  больше
никакие земные законы природы. Раньше я уже слышал временами эти  странные
нашептывания, но в страхе отгонял их от себя. Теперь я не испытывал больше
ни страха, ни сомнений. Вазкор победил смерть.
     Если мне удалось все остальное, то, значит, и это должно получиться.
     Мне больше не придется быть одному на обочине дороги. Да, мимо  будут
проходить толпы людей, но я выберу из них тех, кто всегда будет  рядом  со
мной.
     Я снова подошел к саркофагу. Сгущающиеся сумерки окрасили  плитки  на
полу в розовато-сиреневый цвет. Кругом была  полутьма,  лишь  внутри  меня
горел яркий огонь.


     Мне  даже  не  стоило  особого  труда  это  сделать.  Если  бы   боги
существовали и если бы они были справедливы, они  бы  послали  мне  в  тот
момент предзнаменование. Хотя, может быть, они и дали мне  какой-то  знак,
которого я не заметил.
     Это было похоже на те исцеления, которые я производил  тысячу  раз  -
ничего особенного. Хотя с Хвенит, черной ведьмой, у  меня  были  проблемы,
она была почти при смерти, и пульс ее казался слабее  дрожания  комариного
крыла. Но тогда я еще не познал до конца всех своих возможностей. Тогда  я
считал себя простым смертным, способным ошибаться.
     Малмиранет вернулась, как море возвращается к  своим  берегам.  Слово
"вернулась"  сразу  пришло  мне  в  голову,  потому  что  она,   казалось,
возвратилась после скитаний в темном  дремучем  лесу.  Кожа  ее  сделалась
гладкой и упругой, трупные пятна исчезли, как тени черных деревьев в  лесу
смерти, где она гуляла. Внезапно глаза ее раскрылись и посмотрели прямо на
меня. Я не был готов встретить этот взгляд,  такой  ясный  и  прямой.  Она
подняла руку и положила ее на грудь - туда, откуда я вытащил кинжал, и, не
найдя смертельно ранившего ее острия, вздохнула.
     Она все еще лежала в бронзовом гробу, и это мне не нравилось. (Даже в
такую минуту я не мог избавиться от предрассудков.) Я взял ее  за  руку  и
произнес ее имя. Я помог ей сесть, а потом встать и выйти  из  гроба.  Она
стояла передо мной такой, какой я ее помнил, глаза  блестели,  как  острие
меча, но она  не  произнесла  ни  единого  слова,  не  сделала  ни  одного
движения.
     Я провел ее в соседнее помещение, усадил на обитую шелком  кровать  и
налил ей вина. Она не хотела пить, пока я не поднес кубок к ее губам.  Она
сделала глоток, я смотрел, как подрагивает ее горло, и  это  пробудило  во
мне  желание.  Заниматься  любовью  в  могиле  -   в   этом   нет   ничего
противоестественного, смерть и любовь всегда  рядом  -  природа  старается
возместить потери, поэтому за тяжелыми боями следует насилие. И теперь мне
безумно хотелось лечь рядом с  ней  на  сияющий  шелк.  Только  ее  широко
раскрытые глаза удерживали меня.
     - Малмиранет, - произнес я, - что случилось? Все  в  порядке,  ты  со
мной.
     Как по сигналу, она снова  положила  руки  себе  на  грудь.  Отметина
кинжала исчезла - я это очень хорошо увидел, склонясь над ней в поцелуе.
     Она никогда не была так холодна со мной. Вначале я решил, что  требую
слишком многого, и, крепко обняв ее, попытался объяснить ей  то,  что  она
должна была уже понять, но еще не могла до конца  осмыслить.  Я  был  даже
таким дураком, что попросил ее рассказать мне, почему она  убила  себя.  Я
должен  был  вывести  ее  из  оцепенения  шоком,  если  ничто  другое   не
действовало.
     Я уговаривал ее, как ребенка, и мой собственный голос звенел у меня в
ушах. И она, как ребенок, безмолвно лежала в моих объятиях.


     Я очень устал и заснул, не договорив свой монолог, а когда проснулся,
она все еще была рядом со мной. В отверстие в куполе проникал свет  ночной
звезды, освещая ее глаза, неподвижные, как камни.
     Я встал и зажег лампу, которую оставили здесь,  чтобы  создать  моему
призраку все удобства. В сундуке из черного дерева лежала стопка одежды  -
все  мое  облачение,  взятое  из  дворца;  здесь  были   даже   украшенные
драгоценностями воротники.
     Я взглянул на нее, и она ответила мне молчаливым взглядом.
     - Я оденусь, как подобает цивилизованному человеку, - сказал я ей.  -
А затем мы покинем это место.
     Определенного плана у меня не было; я мог пойти по любому пути, но не
знал, с чего начать. Весь мир для меня состоял из нас двоих, и я не  знал,
куда нам податься. Проще всего было разрушить стену гробницы  и  предстать
перед изумленными жителями  города.  Или,  поднявшись  к  потолку,  убрать
решетку, прикрывающую отверстие и взлететь, как раньше, в ночное  звездное
небо. Но что дальше?
     Когда я лежал, умирая, в лодке  Бэйлгара,  я  заметил  на  небе  одну
звезду, пронзенную кинжалом; теперь  такая  же  звезда  смотрела  на  меня
сквозь отверстие в крыше гробницы. Мне стало немного не  по  себе,  когда,
даже за этими толстыми стенами, я услышал доносившийся снаружи волчий вой.
     - Кто теперь правит Бар-Айбитни? - спросил  я  ее.  -  Советник?  Или
старик снова сел на трон? - Упомянув Храгон-Дата, я вспомнил о Сореме. То,
что я о нем забыл, свидетельствовало о моем болезненном  состоянии.  Сорем
был тоже мертв и тоже лежал теперь в золотом  гробу.  И,  если  это  будет
входить в мои планы, я тоже могу его воскресить. И что же, воскреснув,  он
тоже будет смотреть на меня такими же яркими, немигающими глазами?
     От ее взгляда у меня пробегал  холодок  по  коже,  поэтому,  разбирая
содержимое сундука, я старался  не  глядеть  на  нее.  Но  шорох  ее  юбок
заставил меня оглянуться.
     Любопытное это явление - я был бессмертен, и тем  не  менее  инстинкт
самосохранения во мне нисколько не притупился.
     Неслышно встав с постели, она так же бесшумно подкралась ко  мне.  Ни
лицо, ни взгляд ее не изменились, но она приготовила мне новый подарок.  В
руках у нее было охотничье копье, которое она подняла, чтобы  вонзить  мне
между лопаток.
     Я отпрыгнул в сторону. Копье пронеслось мимо и ударилось об  стену  с
такой силой, что наконечник соскочил с древка. Я вспомнил, что она  как-то
сказала мне, что уже давно не ходила на охоту. Вероятно, деревянное  копье
немного рассохлось от времени, но сломалось оно все-таки оттого, что  удар
был силен. Его с лихвой хватило бы, чтобы пронзить меня насквозь.
     Я схватил ее за руку, но она не шелохнулась. Она не сопротивлялась, и
на лице ее не отражалось никаких чувств.  Я  не  понимал,  как  это  могло
произойти после  того,  как  мы  вместе  провели  ночь?  Что  это  было  -
помешательство от горя или страх?
     - Малмиранет, - начал я, - я что-нибудь сделал не так? Скажи мне.
     Ее лицо, ее  тело,  ее  жесты  были  мне  очень  хорошо  знакомы;  из
множества женщин я безошибочно узнал бы ее -  в  маске  и  в  накидке.  Но
теперь, когда контуры ее тела отчетливо  прорисовывались  сквозь  шелковые
одежды, когда передо мной было ее лицо, так не похожее ни на чье другое, и
эта узкая рука, запястье которой было  обвито  браслетом  в  виде  золотой
змейки, который она не снимала, даже когда было  снято  все  остальное,  -
теперь, когда ее ни  с  кем  невозможно  было  спутать,  это  была  другая
женщина. Скорее даже, какая-то  кукла,  как  две  капли  воды  похожая  на
Малмиранет, но не она.
     Я отпустил ее и отошел. Не спуская с  нее  глаз,  я  взял  одежду  из
сундука и стал одеваться. Так всегда бывало со мной,  после  чего,  как  я
совершал одно их величайших чудес в жизни, я  чувствовал  себя  -  в  силу
своих ощущений или обстоятельств  -  мальчишкой,  сыном  Эттука,  которого
только что отшлепали. Я не мог стоять,  обнаженный,  под  ее  ожесточенным
взглядом, которым она, казалось, хотела пронзить меня, как  кинжалом.  Как
часто наши обнаженные тела соприкасались - и вот теперь огонь  превратился
в лед.
     Я надел на себя первую попавшуюся одежду из  Малинового  дворца.  Она
была пригодна только для того, чтобы лежать в ней на подушках - так  тонка
была ткань. Среди украшений  я  обнаружил  редкой  работы  пояс  из  белой
змеиной кожи с золотой чеканкой и  пряжкой  из  лазурита  -  она  мне  его
когда-то  подарила.  Я  показал  его  ей,  вспомнив,  как  она  его  тогда
застегнула на мне своими руками и что за этим последовало.
     Вытянув руку вперед, она шагнула ко мне, и я весь  напрягся,  ожидая,
что же произойдет на этот раз.
     А произошло вот что: ее оцепенение  как  рукой  сняло,  она  закинула
голову назад, широко раскрыла рот и закричала. Но это был не крик женщины,
а душераздирающий, пронзительный вопль смертельно раненного животного.
     Я подбежал к ней и  привлек  ее  к  себе.  Я  пытался  успокоить  ее,
прекратить этот крик, но страшный вой не замолкал. Тогда я прижал  к  себе
ее голову - и она вонзила зубы мне в  плечо.  Но  даже  грызя  зубами  мою
плоть, она продолжала кричать - гортанным животным криком.
     Кровь моя застыла в жилах, меня трясло, как в  лихорадке.  Не  помню,
что я говорил, что я делал, пока в отчаянии не  решился  сделать  то,  что
было мне ненавистно и отвратительно - проникнуть в ее ум  и  там  отыскать
причину.
     Тайны бытия покрыты мраком - для меня больше,  чем  для  других,  так
как, будучи не таким, как все остальные, я долго не мог постичь того, чему
другие учатся очень быстро. Плод познания  зачаст