вая девушка Айсеп.
     - Императрица, - отрывисто заговорила она. - Ваш сын...
     Она могла не продолжать За ее спиной появился Сорем.
     Он был в черном, как предписывала перед  коронацией  традиция,  и  от
этого гнев на его лице  был  еще  более  очевиден.  Он  схватил  бронзовую
девушку за волосы. Она вздрогнула, но не издала ни звука.
     - Да, - сказал он нам.
     Он посмотрел на Малмиранет, на ее  тонкое  платье,  увидел,  под  ним
ничего нет, и взъярился еще больше. На меня он не смотрел.
     Малмиранет отошла от меня.
     - Айсеп, - сказала она, - пожалуйста,  возьми  леопардика  и  накорми
его, если он захочет еще чего-нибудь, после того как съел мой пояс. -  Она
говорила легко, как будто ничего особенного не происходило. Почти неохотно
Сорем выпустил девушку, которая кинулась вперед, подхватила котенка и пояс
и выбежала вон. Сорем демонстративно закрыл дверь.
     Стоя к нам спиной, он сказал:
     - Я вижу, что все во  дворце,  кроме  меня,  знают,  что  между  вами
происходит. Я знал,  что  вы  похотливы,  мой  Вазкор,  желанный  гость  в
постелях  Пальмового  квартала.  Но  я  удивлен,  что  своей  похотью   вы
оказываете честь телу моей матери.
     - Давайте разберемся, - сказал я. - Ваше понятие  о  чести  допускает
пробираться тайком в ее комнату, чтобы  проверить,  как  она  хранит  обет
безбрачия?
     Он резко обернулся, выкрикнув какое-то проклятие.
     Малмиранет мягко заговорила с ним:
     - Мой милый, я не давала клятву жрицы, как ты помнишь.
     - Да, ты выбирала мужчин, - ответил он. -  Это  было  твое  дело.  Но
этот, этот пес с севера, который кропит своей спермой, как винам...
     Я чувствовал себя довольно вяло и из этого состояния перешел к  тупой
злости.  Сейчас  я  лишь  улыбнулся  бы   с   горечью.   Опять   произошла
бессмысленная ссора. Что владело им?
     - Месяц назад ты меня иначе называл, - сказал я.
     - Я доверял тебе тогда, хотя и не должен  был  обманываться.  Пятьсот
мужчин и женщин умерли по твоей вине, Вазкор,  когда  горел  город,  а  ты
убеждал меня, что так и Должно быть.
     - И ты опять об этом вспоминаешь.
     - Я никогда не забывал об этом.
     - Ты забыл только одну вещь, - сказал я, - себя.
     - Во имя Масримаса, - сказал он отрывисто и шагнул ко мне. Его  глаза
были полубезумны. - Ты бы стал, если  бы  смог,  королем  вместо  меня,  -
закричал он. - Заговор - твое самое верное оружие, это да еще инструмент у
тебя между ног, которым ты пользуешь  ее  для  этой  же  цели.  Это  таким
образом ты собираешься взобраться на мой трон? При помощи женской страсти?
     - Кто сказал тебе это? - спросил я.
     Он с усилием овладел собой и ответил:
     - Один из капитанов Денейдса доложил мне, что тебя  видели  на  рынке
разговаривающим с симейзскими колдунами. Я знаю о твоих связях с  Симой  -
хотя бы этот Лайо, твой бывший раб. Я не знаю, что за заговор ты  плетешь,
Вазкор, но предупреждаю, я защищен от него.
     - Очень жаль, что вы не были защищены от дурацкой болтовни, господин,
- сказал я. Я подумал, а не капитан  ли  рассказал  ему  о  моей  связи  с
Малмиранет. Кое-кто Знал некоторые факты, и едва ли было  мудрым  скрывать
все от Сорема, раз уж так вышло. Он бранился, как ребенок или  как  пьяная
девица.
     Он побледнел, как пепел в холодном очаге. И сказал хрипло:
     - Я доверял тебе. Я бы сделал тебя моим братом, другом.
     Он пересек комнату и  ударил  меня  по  лицу.  Я  никогда  никому  не
позволял оставлять это без ответа,  если  только  мои  руки  и  мозг  были
свободны. И будьте спокойны, я ему Ответил.
     Он растянулся на мозаике, как раз в  том  месте,  где  леопард  кусал
красный пояс, и концы его свисали из пасти звереныша.
     Красная кровь струей вытекла из углов рта Сорема.
     Он медленно поднялся, прислонился к стене и посмотрел  на  меня.  Его
глаза были полны слез. Затем он крикнул,  и  Яшлом  с  шестью  джердиерами
вошел в комнату.
     Малмиранет отодвинулась, вертя на запястье золотой браслет-змейку,  и
смотрела на нас, как бы не желая быть свидетельницей  позора.  Теперь  она
прошептала:
     - Нет, Сорем, ради меня.
     Ее голос дрожал, как тогда  ночью,  когда  она  просила  меня  о  его
безопасности. Но я понял, что она просила не ради себя и не ради  меня,  а
ради него самого.
     - Мадам, - ответил он, - я считаю ваши дела слабостью. Не  вынуждайте
меня подозревать ваше участие в заговоре.
     Она повернулась, чтобы посмотреть ему в лицо. Однажды она  посмотрела
так на меня, и я хорошо запомнил этот взгляд. Сорем заморгал и отвернулся.
Не глядя ни на кого из нас, он велел шести  джердиерам  проводить  меня  в
отведенные  мне  апартаменты.  Я  никогда  еще  не  слышал,  чтобы  приказ
отправить человека в тюрьму звучал так изысканно.


     Я пришел к ней невооруженным, при мне не было ни  меча,  ни  ножа.  К
тому же и двигался я медленно. Испарения с болота сделали меня ленивым,  и
я не мог сразу отбросить эту лень, чтобы схватить какое-нибудь  оружие  из
имеющихся под рукой - табурет или одну из охотничьих ник со стены. Мне все
это казалось мелким по сравнению с моим внутренним отчаянием. А к  Силе  я
не  осмелился  прибегнуть.  Я  отказывался  от  этого  самого  близкого  и
эффективного из всех  видов  оружия.  Я  подумал:  "Может  быть,  идиотизм
Сорема, и его злоба - тоже дело рук ведьмы. Она это сделала, чтобы сковать
меня. Если я воспользуюсь Силой, которая во мне, она тоже сможет управлять
ею, и обернет ее на мое уничтожение.  Если  я  не  буду  ею  пользоваться,
ведьме понадобится больше времени, чтобы убить меня. Но все же она до меня
доберется".
     Моя темница представляла собой  несколько  комфортабельных  комнат  в
одной из дальних башен, они были отделаны мрамором и  изразцами,  книги  в
одной из комнат занимали целую стену, был также бар с винами и ликерами, а
кровать покоилась на спинах четырех лежащих  женщин-львов.  В  Бар-Айбитни
нет ничего простого: не бывает ни статуи льва без женской головы и грудей,
ни лошадей без крыльев, ни человека без двойственности в душе.
     Я потерял голову. Я был молод и глуп. Я уселся на прелестную кушетку,
выпил рома и красного вина и опьянел. Раньше не  удавалось  напиться,  так
как мне требовалось совсем мало еды и питья, а если их было чуть больше  -
мне становилось плохо, как стало и сейчас. Потом я спрятал свой  разум  от
мира и уснул.
     Проснулся я утром. Птички пели в клетках на ветвях дерева.  Я  был  в
оцепенении, совершенно не зная, что делать, но слишком долго я об этом  не
беспокоился. Итак, я лежал в  постели,  глядя  в  небо  за  окнами,  через
железные решетки, и это напомнило мне Эшкорек и мое пребывание в  тамошней
тюрьме. И, как и тогда в  Эшкореке,  я  встречал  свою  смерть  болезненно
слабым, почти бессильным.
     Все  средства  были  бесполезны.  Даже  поединок   с   использованием
колдовских сил, который я задумал, мог прийти только к одному концу. Я  не
пойду на болото, чтобы встретить свою смерть, когда  с  большим  комфортом
можно дождаться ее и здесь.
     Я задремал.
     В полдень один из охранников Малиновой гвардии принес мне поесть.  Он
боялся меня и изо всех сил старался показать, что за дверью еще  пять  его
товарищей. Я соскочил с кушетки - а он отшатнулся и выхватил меч из ножен.
     - Успокойся, друг мой, - сказал я. - У чудотворца вырвали зубы.
     Но он бросился вон, и они быстро задвинули засовы. Если бы я приложил
свою Силу к этим засовам, охрана оказалась бы в некотором замешательстве.
     Еда была превосходной, и я немного  поел  и  выпил  воды;  от  одного
воспоминания о вине в животе у меня заурчало.
     Я не верил, что Сорем применит к Малмиранет хоть часть того,  что  он
осмелился применить ко мне. Все это время  я  понимал,  что  его  злоба  и
подозрительность были вызваны нашептываниями других людей вокруг  него,  а
также его ревностью к матери, страхом перед моей Силой и  тем,  что  в  ту
ночь пожара я оказался впереди него.
     Этот день он должен был провести в храме Масримаса в посту и молитве.
Нет сомнения, его благородное  сердце  было  полно  многим  другим  помимо
завтрашней коронации. Вспомнив нашу коротко  дружбу,  я  вдруг  загрустил.
Сорем, в конце концов,  был  единственным  человеком,  к  которому  я  мог
повернуться спиной.


     Я нашел трехструнную восточную виолу среди других вещей в  комнате  и
уселся ее настраивать, не видя, к чему бы еще приложить руки в этой башне.
Около полуночи заскрипели засовы и в комнату вошел Сорем.
     Он был одет в желтую рясу  паника,  но  капюшон  откинул.  Он  жестом
показал, чтобы закрыли дверь, а после того, как это было сделано,  подошел
ближе к светильнику и  стал  смотреть,  как  я  развлекаюсь  с  виолой.  Я
подумал: "Боже мой, неужели он опять пришел просить у меня прощения?"
     - Я вовсе не  здесь,  Вазкор.  Я  в  храме,  перед  алтарем  Королей.
Понимаешь?
     Я посмотрел на него и ответил:
     - Я понимаю, что наши шутки кончились.
     Озадаченный, он своим любимым жестом вытянул руку.
     - Я не знаю, как с тобой поступить, вот в  чем  дело.  Не  хочу  тебя
убивать, - добавил он.
     Я, должно быть, улыбнулся, настолько абсурдной была  угроза,  которую
он отвел. У него перехватило дыхание.
     - Не смейся надо мной, Вазкор. Ты обманывал меня, ты сделал  из  меня
ничто в моих собственных глазах. Хватит.
     - Принц, - сказал я, - я устал.
     - Послушай. Завтра  в  сумерках  тебе  будет  обеспечена  возможность
покинуть город. Возьмешь с собой свои богатства - все, что можно увезти. Я
не накладываю ограничений на твои заработки.
     - Значит, на закате. Так и простимся.
     Его губа дрогнула. Наверное, он видел,  что  так  делал  какой-нибудь
актер.
     - Раз уж ты не спрашиваешь о ней, могу сказать, что  моей  матери  не
причинено никакого вреда и она пребывает в  своих  апартаментах  со  всеми
удобствами, какие я только мог ей предоставить.
     - Зачем же мне спрашивать о ней, принц, если вы  утверждаете,  что  я
воспользовался ею лишь как средствам захватить трон?  А  что  до  удобств,
принц, думаю, она вряд ли их заметила.
     Он так шарахнул кулаком по столу, что разбрызгалась  вода  из  винной
чаши.
     - Завтра, - проскрежетал он, - ты с моим кортежем отправишься в храм.
Люди ожидают тебя там увидеть. Тебя  будут  охранять,  будут  и  жрецы  на
случай, если ты  попытаешься  применить  колдовство.  После  церемонии  ты
дождешься заката, и эскорт проводит тебя из Бар-Айбитни.
     - Хорошо, - ответил я, -  одним  днем  больше,  одним  меньше,  какая
разница?
     - Ты говоришь так, как будто завтра наступит конец света, - сказал он
едко. - Уверяю тебя, не наступит, несмотря на все твои грязные  колдовские
трюки.
     Лампа светила очень тускло, и в комнате было почти темно. Внезапно он
вздрогнул, затем подошел ко мне и положил руку мне на плечо.
     - Вазкор, - сказал он очень мягко,  -  эта  вражда  смешна.  Если  ты
поклянешься своими богами, что ничего не замышлял против меня...
     Я посмотрел ему в глаза и сказал:
     - Хватит с меня твоего царства, Сорем. А богов у меня  нет.  Поступай
как хочешь.
     Его глаза затуманились, он схватился за мое плечо, как будто  не  мог
устоять на ногах, затем пошел к двери. Но я уже видел то, что  по  слепоте
своей не мог увидеть раньше - думаю, потому что не хотел.
     - Много лет я буду сожалеть о том, что ты не дал клятвы и не  очистил
себя от подозрений, - сказал он.
     Он постучал в дверь, и его выпустили.
     Я закрепил последний колок на виоле. Где-то пели соловьи, но даже  от
соловьев можно устать.




                        ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ОБЛАКО


                                    1

     Наступило утро, и  в  комнату  налетели  мухи,  разбудив  меня  своим
жужжанием. Они бились об оконные стекла за решеткой, ползали  по  столу  -
штук десять или двенадцать, а может, и больше. Их  назойливый  шум  сильно
докучал, поэтому пришлось на некоторое время превратиться  в  убийцу  мух,
пока в комнате снова не воцарилась тишина.
     Девушка принесла мне масрийский завтрак - фруктовый  салат  с  медом,
сдобные булочки и все в этом роде. В отличие от вчерашнего охранника, она,
казалось, не испытывала страха; возможно, она не знала, кто я такой. Ставя
на стол серебряные блюда, она увидела убитых мух и испуганно вскрикнула.
     - Что случилось? - спросил я.
     Мне было ее жаль; там, где она стояла, я видел лишь гниющие  кости  -
символ приближающейся смерти. Таким я тот день я видал весь город.
     - Мухи, - сказала она, - повсюду.  Они  заполонили  Лошадиный  рынок,
животные сходят с ума. Я сегодня проснулась на рассвете, оттого  что  муха
заползла мне в ухо.
     - Всему виной, несомненно, летняя жара, - сказал я, но она  приложила
руку к губам и произнесла:
     - Слепой жрец, который просит милостыню у Ворот Крылатой  лошади,  он
сказал, что это бог  хессекских  рабов,  тот,  черный,  которого  называют
Пастырем мух. Желая отомстить, он наслал насекомых.
     - Ну, бывают вещи и пострашнее мух, - сказал я. - Посмотри, я  же  их
убил.
     Но есть после этого мне уже не хотелось.
     В Пальмовом квартале звонили колокола. В этот день - день коронации -
солнце блистало ярко, как  кинжал.  Через  час  мне  принесли  праздничную
одежду - светло-коричневую тунику, расшитую золотом и серебром, накидку  с
темно-лиловой полосой по диагонали, белые сапоги с бронзовыми пряжками. На
меня надели воротник из золота и драгоценностей, окаймленный  полоской  из
красного шелка, по которому серебряными, золотыми  и  синими  нитями  была
вышита сцена охоты на кабана. Все было при мне, даже меч с мягким  лезвием
из золота и жемчужной рукояткой, служивший лишь для  украшения.  Я  должен
был в полном блеске предстать перед людьми, как брат Сорема, волшебник. Он
был в своем роде довольно хитер. Интересно, что он сочинит для них,  чтобы
объяснить мой внезапный отъезд сегодня вечером? Во всяком случае,  у  него
есть время поразмыслить.
     Невидимый меч, висящий над городом, упадет сегодня.
     Я испытывал такое тошнотворное онемение и полное  безразличие,  какие
может чувствовать только человек, идущий на смертную казнь.


     Все дороги и мостовые, ведущие к  великому  южному  храму  Масримаса,
были устланы алым шелком. Казалось, перед нами - река из цветов мака.  Под
тяжелыми сапогами, колесами, копытами лошадей шелк превращался в лохмотья,
но, тем не менее, люди хватали эти  лохмотья,  разрывали  их  на  части  и
уносили как трофеи с торжественной церемонии. Мы еще не выехали за ворота,
а до меня уже доносились крики и  ликование  толпы.  Рощи  были  наполнены
людьми, сидящими на деревьях, чтобы лучше видеть.  Его-то  залез  даже  на
склонившийся над колодцем древний кедр. Когда мы выехали на широкую улицу,
ведущую к храму, толпа стала такой плотной, что стоящим в ней трудно  было
даже шевельнуть рукой.  Они  так  ликовали,  будто  это  празднество  было
устроено специально для них и каждый в этот день становился королем.
     Согласно традиции, Сорем должен был остаться в святом храме. А  затем
выйти к нам, одевшись во все черное, и встретить нас на площади. Затем его
приветствовал представитель Совета, восьмидесятилетний, сильный, крепкий и
упрямый дурак, упивавшийся такими обрядами и  своей  ролью  в  них.  Сорем
должен спросить, зачем мы прибыли к нему, и получить ответ, что  мы  хотим
сделать его своим императором. Сорем тут же отказывается, говоря,  что  он
для этого не подходит. Тогда  совет  перечисляет  все  его  достоинства  и
доказывает его соответствие этой должности, и мы для пущей  убедительности
входим в храм. Эта театрализованная глупость, церемония, возникшая  двести
лет  назад  или  даже  раньше,  была  скорее  хессекским  обычаем,  нежели
масрийским. Храгон-Дат включил ее в свою собственную коронацию,  возможно,
в  угоду  горожанам,  но  скорее  всего,  чтобы   пощекотать   собственное
самолюбие.
     Облицованный со всех  сторон  золотом  и  бронзой,  храм,  освещенный
лучами  восходящего  солнца,  казался  столпом  сияющего  света.   Большие
тридцатифутовые колонны из желтого мрамора, кверху  слегка  расширявшиеся,
поддерживали крышу, украшенную медными фигурами богов. Широкий центральный
купол - чудо из позолоты и драгоценных камней  -  ограждали  шесть  легких
остроконечных башен. На площади перед  храмом  выстроились  выкованные  из
бронзы крылатые кони, в тот день  увитые  гирляндами  черно-синих  поздних
гиацинтов и других цветов. Красный  шелковый  путь  и  ступени  тоже  были
усыпаны цветами.
     Я смотрел на все это так пристально, будто  должен  был  хранить  эту
сцену в памяти, чтобы воспоминание о ней утешало меня  в  могиле.  Но  мне
виделась лишь пустая площадь,  толпа,  превратившаяся  в  бурые  кости,  и
вороны, сидящие на крыше храма, с кусками мяса в клювах.
     Я  был  парализован,  мозг  мой  пуст,  почти  мертв.  Мне  случалось
наблюдать насекомых, которые, попав  в  паутину,  находились  в  таком  же
состоянии.
     Малмиранет ехала где-то впереди. Иногда, на поворотах, я видел  краем
глаза лиловое знамя императрицы, которое несли впереди нее  на  серебряных
шестах.  На  ней  было  отделанное  золотом  платье  изумрудно-зеленых   и
пурпурных тонов, украшенный драгоценностями корсаж горел,  как  огонь.  На
голове ее была высокая диадема, украшенная  золотым  изображением  солнца,
из-под которого падали складки пурпурной  парчовой  вуали.  Она  сидела  в
одной из открытых колесниц, которую везли не  лошади,  а  люди,  полностью
обнаженные,  если  не  считать  набедренной  повязки  из  пятнистой  шкуры
леопарда и серебряного лошадиного  наголовника.  Одетая  в  белое  девушка
держала над головой Малмиранет желтый, с бахромой, зонтик от  солнца.  Все
это я мог разглядеть без  труда,  не  видел  ясно  лишь  лица  Малмиранет,
казавшегося безжизненным.
     Я машинально подумал: "А  чувствует  ли  она,  как  и  я,  как  жизнь
ускользает от нас?" Потом я снова подумал: "К чему весь  этот  спектакль?"
Но я уже был не способен к действиям, или так мне тогда казалось.
     В начале пути мешали мухи. Они  досаждали  и  людям,  и  лошадям.  Но
становилось все жарче, солнце поднималось все выше, и свет его,  казалось,
слизал их, сжег с лица земли.
     Процессия подошла к площади и остановилась, окруженная толпой людей и
бронзовыми скульптурами.  Десять  жрецов  спустились  со  ступеней  храма,
вместе с ними шел и Сорем.
     Мне уже довольно много успели о нем порассказать. У Сорема никогда не
было ни отца, ни брата, которых он мог бы уважать, в его окружении не было
ни одного мужчины, которого  он  считал  достойным,  никого,  кто  мог  бы
воспрепятствовать его решениям, никого, кто мог бы, наплевав на  приличия,
пойти против воли храгонского принца, кто был бы сильнее и способнее  его.
Может быть, я ему просто понравился, но,  скорее,  женщина  в  нем  искала
повелителя.  Да  поможет  ему  бог,  во  всем  Бар-Айбитни  трудно   найти
кого-нибудь неуступчивее меня. Так уж у них принято,  так  они  воспитаны.
Даже  у  тех,  кто  был  женат   и   имел   сыновей,   были   на   стороне
мальчики-любимцы. Я думаю, он сам этого  не  понимал,  пока  Баснурмон  не
раскрыл ему глаза этой фарфоровой статуэткой. Он так изменился, потому что
подозревал не меня, а скорее, себя. Осудить меня его  заставило  затаенное
желание, а не доверие к этим выдумкам.
     Я глядел на него, пока он стоял там и взвешенно и спокойно произносил
нелепые фразы из обряда, придавая им своим голосом вес  и  убедительность.
Действительно,  он  обладал  всем,  чтобы  меня  искусить  -   внешностью,
доблестью, глубиной натуры, из  которой  при  умелом  обращении  могло  бы
многое получиться, - всем, если бы на  моем  месте  был  не  я,  а  кто-то
другой.
     Старый  осел  из  совета  самодовольно  декламировал  свою   роль   с
мастерством третьеразрядного ор