д я овладел одной девушкой. Она была примерно на год  старше
меня и заигрывала со мной, а потом страстно раскаялась  в  этом,  когда  я
принял ее кокетничанье всерьез. Она преследовала  меня,  чтобы  опозорить,
так как больше всего ненавидели Тафру женщины  и  передали  эту  ненависть
своим дочерям. Девушка, несомненно, думала, что я еще не  созрел,  но  она
ошибалась. Она кричала от  боли  и  гнева  и  кусала  мои  плечи,  пытаясь
сбросить меня, но шайрин - ее женская вуаль-маска - притуплял зубы, а  мне
все это доставляло слишком много удовольствия, чтобы отпустить ее.
     Когда я кончил и обнаружил, что у нее идет кровь,  мне  на  мгновение
стало жаль ее, но она сказала: "Ты, подонок вне племени,  ты  тоже  будешь
истекать кровью и вопить, когда в тебя войдут иглы. Я надеюсь, они,  может
быть, убьют тебя".
     Вообще женщины боялись и почитали мужчин крарла, но по  отношению  ко
мне она испытывала некоторую храбрость, потому что я был  сыном  Тафры.  Я
держал ее за волосы, пока она не захныкала.
     - Я знаю об иглах. Так наносятся знаки воина. Не думай,  что  я  буду
скулить под ними, как девица с ключом в ее замке.
     - Ты, - прошипела она, - будешь извиваться. Ты распухнешь и умрешь от
этого. Я попрошу Сил-На наслать на тебя проклятье.
     - Давай проси. Ее проклятья воняют, как она сама. А что до тебя,  так
ты должна поблагодарить меня. Я оказал твоему  будущему  мужу  услугу,  ты
оказалась труднопроходимой сукой.
     Тут она попыталась выколоть  мне  глаза,  и  я  ударил  ее,  заставив
передумать. Ее звали Чула, мою первую  жену,  как  потом  вышло;  так  что
изнасилование было в каком-то отношении пророческим.
     Все же ее слова привели  меня  в  угнетенное  состояние.  Татуировка,
которая была частью Обряда, тревожила меня давно - Чула лишь высказала эту
тревогу.
     У меня было странное тело, и это я уже знал благодаря  укусу  змеи  и
другим вещам. Я темнел на солнце и бледнел зимой, как и все  люди,  но  на
коже никогда не было пятен, и ничто не оставляло на  ней  шрамов.  Как  бы
желая  уравновесить  эти  свойства,  мой  организм  не  переносил   ничего
незнакомого, что попадало внутрь, даже пищи. Сочное жареное мясо  вызывало
у меня рвоту, если я съедал больше одного-двух крошечных кусочков; их пиво
было для меня отравой. Я наконец начал задавать себе вопрос, как  на  меня
подействуют яркие чернила жрецов и иглы,  введенные  в  руки  и  грудь.  В
результате мне пришло в голову, что я, вероятно,  умру,  как  сказала  эта
девушка, и это вызвало неистовую злость. Было  невыносимо  думать,  что  я
погибну из-за чего-то презренного и оставлю мать одну в палатке Эттука.  И
я ничего не мог сказать, так как выковал из себя железного человека.
     Накануне дня Обряда я пошел охотиться один, поднимаясь и спускаясь по
заснеженным краям долины под покровами скрежещущего ветра. Несмотря на мои
четырнадцать лет никто лучше меня не владел стрелой и копьем.
     У заводи паслись две коричневые самки оленя. Я убил их одну за другой
почти за секунду. Когда я подошел выпустить из них кровь, чтобы  облегчить
их вес, что-то оборвалось у меня внутри как камень,  сорвавшийся  с  горы.
Впервые, убив, я понял, что отнял чью-то жизнь,  нечто,  что  принадлежало
кому-то. Олени, которых приходилось волочить по снегу, были тяжелыми,  как
свинец, и дряблыми, как мешки, из которых  вылили  вино.  Я  пожалел,  что
сделал это; у нас было достаточно  мяса.  Однако  я  чего-то  добивался  и
вскоре, возвращаясь назад с добычей, я увидел зайца  и  убил  его  тоже  и
принес к палаткам.
     Мужчины смотрели на то, что я принес, с возмущением, а  некоторые  из
молодых женщин не удержались от восклицаний. Кое-кому на женской  половине
я начинал немножко нравиться. После Чулы были другие, более благосклонные,
но тоже готовые вопить и жаловаться потом.  Однако,  как  я  заметил,  они
приходили снова.
     Эттука не было. Он пил с другими  вождями  дагкта  на  южной  стороне
лагеря. Он не заходил к моей матери, пока не возвращался  к  вечерней  еде
или не напивался до буйства, или и то и  другое  вместе.  Тафра  сидела  в
своей темно-синей палатке и  ткала  на  станке,  вымененном  у  моуи.  Они
говорили, что получили его от людей из города, что к западу  от  гор,  где
отшумели и закончились войны, оставив после себя только руины.
     Война шла между древними городами с незапамятных времен, но это  была
величественная война, с правилами, как в танце. Потом появился кто-то, кто
все изменил. Племена знали  об  этом  из  отрывочных  рассказов  беженцев,
которые переходили через горы, чтобы избежать сражений. Одна сказка, сразу
подвергнутая сомнению, была о богине, выросшей на земле. Населению  племен
больше приходилась по вкусу история о могущественном и честолюбивом  муже,
который втянул города в  битву  за  свои  собственные  цели,  был  убит  и
предоставил войне  полыхать  самой  по  себе,  неуправляемой  и  никем  не
возглавляемой. В первые пять или шесть лет  после  моего  рождения  города
нападали друг на друга, как умирающие драконы, и были разодраны в  клочья.
После этого оставшиеся в живых бродяжничали кучками, пираты в своих родных
местах, ожесточенные, безумные  и  безрассудно  гордые.  Таких  банд  было
больше тысячи, и у каждой своя вера и какой  нибудь  сумасшедший  командир
или принц. Иногда проходил слух об их налете на селения за горами и о том,
что они увели в рабство мужчин из племен. Городские господа всегда считали
себя выдающимися; никто из людей не был им ровней. Моуи,  однако,  вели  с
ними торговлю у сожженных руин, которые  жители  крарлов  называли  Эшкир.
Городские воины странно выглядели. По  слухам,  их  лица  всегда  скрывали
маски, как у наших женщин, только их маски были из бронзы, железа или даже
серебра и золота, хотя одеты они были в  шкуры  животных  и  лохмотья.  Из
потертых поводьев их коней сыпались драгоценные  камни,  а  у  лошадей  от
голода торчали  ребра.  Рассказывали  также  байку,  будто  эти  городские
мужчины не едят и обладают волшебными силами. Их никогда не видели  зимой,
потому что проходы были засыпаны глубоким снегом,  и  в  любое  время  они
редко углублялись на восток.
     На станке  из  Эшкира  моя  мать  ткала  алое  полотно  с  каймой  из
затейливого переплетения черного, темно-бордового и  желтого  цветов.  Это
будет для него. Мой гнев вспыхнул с новой силой от вида матери, работающей
на Эттука в мои последние часы в этом мире. Я чувствовал, что  она  должна
принадлежать исключительно мне, потому что я был  уверен,  что  завтрашний
день означал мой конец, и старался до отказа заполнить делами сегодняшний.
     Ее волосы,  когда  она  работала,  были  распущены.  Они  были  цвета
чернослива, а кожа ее была по-зимнему белой,  как  теплый  снег.  Когда  я
стану воином, по закону племени она должна  будет  закрывать  лицо  передо
мной, как перед всеми другими мужчинами за исключением мужа. Но  пока  это
еще не было нужно. По обычаям племени она была  старой  для  невесты,  она
родила меня в двадцать девять лет; но в полусвете  палатки  она  выглядела
совсем молоденькой девушкой.  Глаза  ее  были  полузакрыты  под  действием
ритмичного шума станка, и только  браслеты  на  руках  слабо  позванивали,
когда она передвигала челнок.
     Я долго стоял и наблюдал за ней и не думал, что она  меня  видит,  но
вдруг она сказала:
     - Я слышала, он охотился, Тувек, мой сын, и  принес  добычу,  которой
этой палатке хватит на много дней.
     Я ничего не ответил, поэтому она повернулась и стала смотреть на меня
своим особым способом, опустив голову и  глядя  снизу  вверх,  полусмеясь.
Даже когда она стояла и была выше меня, эта ее манера  смотреть  создавала
ощущение, что я возвышаюсь над ней. И когда ее  глаза  останавливались  на
мне, они зажигались особым светом, что не было игрой. Когда это случалось,
в ее обнаженной до дна душе было видно, что вся ее радость во мне.
     - Подойди, - говорила она, протягивая руку, - подойди сюда и дай  мне
посмотреть на это дитя от плоти моей, подобное богу. Может  ли  это  быть,
что я выносила тебя?
     И когда я подходил к ней, она опускала руки,  легкие,  как  лепестки,
мне на плечи и смеялась надо мной и над своим восхищением мной, пока я  не
начинал смеяться схоже.
     Ни один другой мальчик крарла не потерпел бы такого от своей  матери,
и поэтому они изобрели для меня несколько дополнительных прозвищ.  Начиная
с семилетнего возраста мальчик принадлежит отцу. Он во всем ему подражает,
ест с мужчинами и  спит  в  палатке  для  мальчиков,  и  с  пренебрежением
относится к женщинам с их стряпней и шитьем. Если  женщина  прикасается  к
нему, он стряхивает ее руку, хмурясь, как будто это птичий помет  упал  на
него с неба, если только ему не  терпится  отправиться  в  путь  между  ее
бедрами. Но другие женщины были не такие, как  Тафра,  их  костлявые  лапы
были подобны тискам, не то что легкие руки Тафры,  их  лица  без  шайрина,
конечно, не были похожи на ее прекрасное лицо, и их затхлый женский  запах
был зловонным, как кошачий. От Тафры  всегда  пахло  ароматной  свежестью,
усиливаемой разными благоуханиями. Даже после того, как боров бывал с нею,
она оставалась чистой, как ключевая вода.
     - Ах, мой сын, - произнесла она сейчас, - мой прекрасный сын.  Завтра
тебя сделают воином.
     Перед ней я не позволил себе даже  проглотить  комок  в  горле.  Я  с
легкостью ответил: "Да", как будто не придавал этому никакого значения.
     - Нет никого, подобного тебе, - сказала она. Она запустила  пальцы  в
мои волосы, которые давно уже не напоминали спутанные мальчишеские  космы.
Она никогда не могла оставить мои волосы в покое, и, как я уже обнаружил к
тому времени, другие женщины тоже, как будто цвет или само качество  волос
притягивали их пальцы, как магнит.  Комок  в  моем  горле  разрастался;  я
взглянул на ткань на станке, чтобы вернуть свою  злость  и  так  облегчить
свою боль. Она заметила мой взгляд. - Я готовлю твое воинское одеяние.
     Это меня сломило.
     - Мама, - сказал я, - может быть, оно мне не понадобится, - и тут  же
прикусил язык, я был очень собой недоволен.
     - Тувек, - сказала она тихо, - теперь я понимаю.  Что,  по-твоему,  с
тобой сделают?
     - Ни одна женщина не знает Обряда, - сказал я.
     - Верно. Но женщина знает, что мужчины остаются в живых после  этого.
Не должна ли я думать, что ты слабее их? Ты, лучший из всех?
     - Я не боюсь ничего этого, -  сказал  я  заносчиво,  потому  что  она
слишком много хотела от меня в  этот  момент,  -  но  я  думаю,  что  могу
умереть. Вот и все.
     Потом я увидел, что ей тоже нелегко, что она говорит так, потому  что
боится. Ее руки сжали меня.
     - Котта, - сказала она, - ты слышишь?
     Я резко обернулся, опять рассердившись.  Я  думал,  мы  были  одни  в
палатке. Теперь я увидел тень позади станка, слепую  женщину-целительницу.
Большие руки ее лежали на коленях. Странное дело было с Коттой: хотя глаза
ее не были зрячими, казалось, она видит все. Мальчишки узнавали это  очень
рано, когда пытались украсть что-нибудь из ее  вещей.  Она  была  высокая,
почти как мужчина, кожа  да  кости,  ее  слепые  зрачки  светились  сквозь
шайрин,  как  сланец.  Она  часто  оказывалась  там,  где  ее  не  думаешь
встретить. Она помогала женщинам в родах, лечила болезни и  раны  и  часто
бывала с моей матерью. Среди женщин крарла  ходили  разговоры,  что  Тафра
умерла бы вместе со своим отпрыском, если бы Котта не помогала при  родах.
Я появился наутро после победы дагкта Эттука в какой-то битве с  одним  из
крарлов скойана, но Тафре при моем рождении пришлось труднее,  чем  любому
воину в битве. Она не зачала больше ни одного ребенка, и кое-кто  говорил,
что это тоже дело рук Котты, так как вторые роды оказались бы роковыми для
чужачки-суки, жены Эттука.
     Эмалевые серьги Котты зазвенели, когда она пошевелилась и  уставилась
прямо на меня, как будто она видела каждую черту на моем лице.
     - Ты сомневаешься насчет татуировки, - сказала она.
     - Ни в чем я не сомневаюсь, - сказал я, взбешенный и холодный,  каким
можно быть только в четырнадцать лет.
     - Ты хорошо делаешь, что сомневаешься, - сказала она,  заставив  меня
почувствовать  себя  идиотом.  -  Как  ты   говоришь,   но   может   плохо
подействовать на тебя. Тем не  менее  я  осмеливаюсь  утверждать,  что  ты
оправишься, как и после укуса змеи. Но мне интересно, не потратят  ли  они
впустую свои чернила.
     Я не понял. Я уже  собирался  бросить  ей  какие-то  резкие  слова  и
покинуть палатку, когда Котта, без какой-либо очевидной причины  и  связи,
добавила:
     - Этот станок из города Эшкир. Однажды среди палаток была женщина  из
Эшкира.
     Я бы не придал  этому  никакого  значения,  но  только  Тафра  как-то
странно застыла неподвижным серым изваянием.
     - Почему ты говоришь о  ней?  -  вскоре  спросила  она.  -  Она  была
рабыней, которую украли воины, и она убежала. Что еще тут может быть?
     - Верно, - сказала Котта, - но она видела, как он появился, -  и  она
кивнула в мою сторону. - Она стояла на коленях позади тебя и держала тебя,
а ты разодрала ей руки от боли. Она была молодая и  сильная,  но  ей  тоже
предстояло выплеснуть в мир своего ребенка. Интересно, что с ней  стало  в
этих дебрях.
     Все  это  казалось  мне  невразумительным.  Меня  удерживало   только
натянутое, как кожа вокруг раны, лицо матери.
     Потом Котта сказала мне:
     - Ты не умрешь завтра, молодой самец. Не бойся.  Если  ты  заболеешь,
Котта позаботится о тебе.
     Она как будто заколдовала меня.  Все  дневные  тревоги  исчезли,  как
исчезает мрак, когда солнце поднимается в небе.
     Я вышел освежевать моих оленей, а потом, когда крыша из  облаков  над
горами заиграла красной, пурпурной,  желтой  и  черной  красками,  как  на
воинском одеянии, которое моя мать ткала для меня, я выбрал место у огня и
в последний раз поел как мальчик.



                                    2

     В  ту  ночь  приходится  спать  на  новом  месте  вместе  с   другими
мальчиками, которым наутро предстоит посвящение в мужчины.
     На рассвете приходит жрец крарла,  чтобы  разбудить  всех.  Лицо  его
покрыто свежей черной краской.  Он  одет  в  жреческий  наряд,  украшенный
кисточками из хвостов животных и побрякивающий от медных кружочков и зубов
зверей: диких кошек, волков, медведей,  а  также  людских.  Я  не  спал  и
слышал, как он подошел, прежде чем он схватил меня за  руку.  Если  бы  он
тихо подкрался, я все равно узнал бы его по его вони.
     Сил был провидцем в крарле Эттука. До него им был его  отец,  который
втерся в крарл из леса, имея только свои фокусы в  качестве  рекомендаций.
Богом Сила был одноглазый змей, Вероломный Искуситель, в честь которого  с
незапамятных времен назывались изгибы и повороты  Змеиной  дороги.  Как-то
Сил взял жену, и она принесла ему дочь. Вскоре женщина умерла, что  совсем
меня не удивило. Дочь тем временем выросла  в  настоящую  суку.  Она  была
помощницей отца в его представлениях с заклинаниями,  кроме  чего,  с  ней
переспала добрая половина мужского населения  крарла,  но  статус  ее  был
высок. Сил-На (иначе чем дочерью Сила ее не называли, и это было знаком ее
величия) всегда метила занять место Тафры в качестве жены  Эттука.  У  нее
был один сын, на год моложе меня, Фид,  и  она  хотела  бы  приписать  его
Эттуку, но не осмеливалась. Рыжий Фид косил на один глаз,  а  единственным
косоглазым воином в крарле был Джорк; глаза Эттука были  нормальными.  Эго
обстоятельство ее, должно быть, бесило.
     Когда Сил поднял нас, мы вышли  на  открытую  площадку  за  палаткой.
Здесь мы разделись и растерлись снегом. Это место было  далеко  от  других
палаток под тоннелями, и в долине не слышно было ни звука, кроме тех,  что
издавали мы, дрожа от холода. В час посвящения женщины должны прятаться, и
даже смельчаки сидят тихо.
     Жрец  подошел  и  осмотрел  нас.  Он  тыкал  пальцами  и   осматривал
мальчиков. Я все еще был зол; моя злость всю ночь составляла мне компанию.
Я подумал: "Если он прикоснется ко мне своими когтями, я пробью ему  глаза
на затылок". Но он, должно быть, почувствовал, как я  закипаю,  и  оставил
мое тело в покое. Вскоре он, не дав нам одеться, погнал нас по долине мимо
заводи, покрытой коркой льда, которую женщины обычно разбивали, приходя за
водой, но не сегодня: ни одной женщине не разрешалось ходить этой  дорогой
в утро Обряда и через горную гряду. Мы проделали этот путь бегом, чтобы не
умереть от холода. На той стороне сосны  и  кедры  темнели,  как  глубокие
черные прорези в слабом желтом  сиянии  поднимающегося  солнца.  Наш  путь
лежал через деревья, через черные тени  к  силуэту  палатки  из  множества
шкур, возвышавшейся подобно храму смерти, в который мы должны бежать.
     Внутри в палатке была непроглядная  тьма.  Задыхаясь  после  бега  мы
упали там, куда нас толкнули невидимые руки. На полу были грубые ковры,  а
воздух казался душным и горячим  после  нашего  короткого,  но  леденящего
похода. Там уже были мальчики, пригнанные раньше нас, а  позади  нас  были
другие, и все тяжело дышали, как собаки после охоты.  Темнота  бурлила  от
тел, дыхания и ужаса. Не я один испытывал недобрые предчувствия, но  ничья
яростно могла сравниться с моей.
     В это помещение было набито, наверное, около  шестидесяти  юношей  из
разных крарлов дагкта. И по всем зимним долинам  племена  будут  проводить
обряды этого Дня Посвящения, и у каждого племени свой, слегка отличающийся
от других обряд.
     Вскоре распространился аромат дыма, как сладкая горечь полыни.
     После одного или двух вдохов половина начала задыхаться, но проникнув
в легкие, дым успокоил их, и все стихло. Это был магический фимиам жрецов.
Казалось, что голова постепенно отделялась от тела и плыла в воздухе.  Моя
голова была где-то под крышей, однако каким то образом  я  ощущал  и  свой
живот внизу, твердый, как косточка персика.
     Потом застучали барабаны, то ли из углов обширной палатки,  то  ли  в
моем  теле,  мне  было  не  разобрать.  В  темноте  раздавалось   какое-то
бормотание и ощущалось беспокойство, и что-то пискнуло подобно  животному,
но мне было все равно.
     Я долго лежал в дыму, безразличный и в то же время зная,  что  должен
сосредоточиться и не давать угаснуть своему гневу, единственному, за что я
мог держаться.
     Внезапно какие-то руки схватили меня и швырнули через ковры  на  тела
других мальчиков, лежавших  в  оцепенении.  Наверное,  они  таким  образом
втаскивали юношей уже некоторое время, может быть, они даже  наступали  на
меня, как я сейчас наступал в опьянении на других. Я не замечал ничего,  и
никто не замечал меня.
     Перегородка из шкур вела в пещеру, и воздух сразу стал  промозглым  и
заиндевело-холодным.
     Здесь  было  светло.  Свет  пробивался  в  мое  сознание  постепенно,
небольшими порциями. Они бросили меня на спину на твердое ложе, и  в  меня
сразу,  как  зубами,  впился  холод.  По  стенам  стекала   вода,   кто-то
проскрежетал зубами, кто-то вскрикнул,  а  звук  барабанов  обволакивал  и
расплывался, как и все перед глазами.
     У меня в голове все так перепуталось, что я вообразил, что прихожу  в
сознание; я задрожал от холода и начал слабо  сопротивляться,  потому  что
обнаружил, что меня связали.  Я  отчаянно  хотел  сейчас  испугаться,  ибо
чувствовал, что это моя единственная  защита,  а  я  ее  каким-то  образом
лишился, но земные образы и подробности -  запах,  цвет,  звук  -  мешали.
Наконец склонилась смерть, чернолицая, с глазами обесцвеченного железа,  и
я узнал Сила. Это было время и место татуировки. Они нанесут на меня шрамы
мужской зрелости, и я умру.
     Мне кажется, я его укусил. Он ударил меня по лицу. Я  почувствовал  и
не почувствовал удар. Потом бронзовый коготь царапнул меня, острый  жгучий
зуд.  Он  пробежал  по  груди,  ребрам  и  рукам  по