От  этих  раздумий  я  пустился  в  другие,  где
сталкивались земля и небо, прекращение существования и  вечность,  люди  и
боги. Я обрел покой - покой, которого не знал  прежде  и  который  покинет
меня в будущем, потому что  я  не  верил,  что  можно  долго  пребывать  в
безмятежности, этом чуждом людской душе состоянии, и в то же время обитать
в человеческом мире. Мне казалось, что я проник в глубочайшие тайны  моего
"я" и всего сущего, возможно, так оно и было на самом деле. Это была цена,
которую я платил жизни и живому, потому что когда я снова оживу, я  должен
буду забыть их. В мифах многих народов пророк идет в пустыню, в безбрежные
просторы песка и снега, или поднимается на бесплодную черную гору. И когда
он возвращается к людям,  его  глаза  горят  вдохновенным  огнем,  а  лицо
становится совершенно другим. Он рассказывает людям, что видел  Бога.  Мне
хочется думать, что Бога, если он  вообще  есть  где-нибудь,  надо  искать
только в людях. Самородок золота  ищут  среди  грязи.  Мне  также  хочется
думать, что пустыня, на мгновение или на  вечность,  очистится  от  грязи.
Возможно тогда, вернувшийся пророк сказал бы не "_я _в_и_д_е_л _Б_о_г_а_",
но "_я _в_и_д_е_л _с_е_б_я_".


     Прошло около пятидесяти дней вместе с тем временем, что  я  провел  в
пещере, но я не уверен в том, как никогда не буду уверен до  конца  в  тех
тайнах, что я познал там.
     Конец ритуала был очень простым.
     Казалось, я очнулся от  приятного  сна  без  сновидений.  Поднималось
солнце, и столб водопада стал оттаивать с восточной стороны.  Яркие  капли
понеслись вниз к водоему. Я не чувствовал ни голода, ни жажды, ни темноты,
ни  слабости.  Действительно,  я  ощущал  себя   нормальным,   сильным   и
энергичным. Мой ум был  ясен,  а  тело  готово  для  дальнейших  действий,
которых я потребую от него. Вот это-то и была явная нелепость, и  я  знал,
что это - явная нелепость: мечтательное  состояние  прошло,  я  снова  был
простым человеком и рассуждал, как человек. Однако  попытаться  стоило.  Я
встал, потянулся, и мои полнокровные артерии с пением отозвались  во  мне.
Мне было холодно, но я чувствовал, как каждая частичка моего тела мучилась
от неподвижного лежания больным здесь, на обледенелой земле. Минуту спустя
я выбежал из пещеры и бегом пересек долину туда и обратно.
     Я никогда не был в более хорошей форме. По-моему, я  прыгал  в  снегу
как клоун. Я вспомнил Сгинувшую Расу.
     Сгинувшая Раса не ела. Я очень легко  вспомнил  невероятные  рассказы
Демиздор, вспомнил о Сарвре Лфорн с  фруктами  из  драгоценных  камней,  о
несуществующих отхожих  местах...  Да,  они  не  ели,  не  избавлялись  от
побочных продуктов переваривания пищи  -  двух  жестокостей  природы,  без
которых не может обойтись человек. Вспомнил свой стыд, потому что  не  был
свободен от таких неотъемлемых свойств организма. А теперь? Теперь  я  был
одним из них. Заговорила кровь. Кровь моей  матери,  ибо  она,  как  белый
призрак, была явным потомком того Потерянного народа с белыми  волосами  и
белыми металлическими глазами.
     Я медленно вернулся к  пещере,  опустился  на  пол  и  развязал  свою
котомку. Достав серебряную маску, которую подонки Ланко в  ужасе  швырнули
мне, я долго пристально смотрел в ее пустые глазницы.
     Возможно, все началось  с  нее,  вся  моя  Сила,  с  ее  расы,  с  их
наследственности во мне. Может, во мне вообще  ничего  не  было  от  отца,
кроме физического сходства, нескольких воспоминаний о  нем,  оставшихся  в
клетках моего мозга, - короткие вспышки его честолюбия,  которое  как  раз
предшествовало  моему  появлению.  Не  считая  этого,   мои   способности,
по-видимому, перешли ко мне от нее. Даже в тот раз, на  скале  крепости  у
Эшкорека, когда я думал, что это его тень и его желание ведут меня,  когда
я вдруг заговорил на чужом языке, как если бы  он  был  мне  родным,  даже
тогда,  вероятно,  это  было  просто  проявлением  Силы,  перешедшим   как
наследство  от  нее,  Силы,  взорвавшейся  во  мне,  потому  что  это  был
благоприятный момент и потому что я нуждался в ней.
     Казалось, что память о моем отце Вазкоре покинула меня.


     Три дня спустя, глубоко вдыхая холодный воздух и не  нуждаясь  больше
ни в какой другой субстанции, чтобы питать себя,  я  отправился  на  север
через хребты курящихся гор. Через  пять  дней,  спускаясь  с  перевала,  я
заметил, что климат смягчился.
     Я подошел к  замерзшей  реке,  на  середине  которой  зияла  полынья,
достаточно узкая, чтобы сильный человек мог ее перепрыгнуть.
     Пройдя от этой реки еще семь дней,  я  подошел  к  сосняку,  а  затем
встретил рощу черных дубов, обвитых зеленым плющом. С  высокой  террасы  я
увидел, как внизу  на  северо-западе  море  вдавалось  петлей  в  сушу.  Я
направился туда и  незадолго  до  вечера  обнаружил  на  берегу  небольшую
деревеньку.
     Синие тюлени резвились  в  полумиле  от  берега  в  лучах  заходящего
солнца. Люди - на расстоянии они выглядели обыкновенными  людьми  -  около
большого костра чинили сети. Я уловил запах жареной рыбы,  который  больше
не волновал меня. В окнах домов светились желтые лампы.
     Мне незачем было идти туда, и я, оставив  в  стороне  это  поселение,
продолжил свой путь к месту,  где,  по  моему  мнению,  находилось  жилище
Уастис. Я хотел получить ответы на свои вопросы и еще, возможно, желал  ее
смерти. Однако, любовь к живому - это любопытная вещь,  и  в  определенные
моменты она, как винные пары, ударяет в сердце и голову.
     Вглядываясь в деревеньку  на  берегу,  резвящихся  тюленей,  западное
догорание низкого солнца, я понял, что для того, чтобы быть благодарным за
свое рождение, мне нужно только одно - существовать.




                        ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЕЛАЯ ГОРА


                                    1

     Я двигался на север параллельно морю, оставляя его  справа  от  себя.
Зима стала мягче,  и  местность  изменилась.  Вдалеке  я  увидел  город  с
крепостными стенами и башнями. Над моей головой пролетали птицы.  Я  видел
пастбища и виноградники. Сейчас все дремало под снегом в  ожидании  весны,
которая раскрасит землю в  другие  цвета.  Раза  два  я  обнаруживал,  что
нахожусь на дороге: мимо проходили люди. Лохматые лошадки влекли кибитки с
крышами из натянутых крашеных шкур. Какой-то парень в  открытой  колеснице
бешено пронесся, будто спасаясь от некоей фурии, обругав меня за то, что я
якобы оказался у него на пути.  Колесница  с  большими  колесами  казалась
довольно неуклюжей, она была обита бронзовыми бляшками. Возница -  молодой
мужчина с подрезанной  на  затылке  светло-рыжей  шевелюрой,  -  по-моему,
выглядел как представитель племени моуи, но одетый как горожанин Эшкорека,
хотя фасон платья в чем-то и  отличался:  обширный  плащ  из  алой  шерсти
закреплялся на шее и спускался складками. На правом плече плащ завернулся,
и был виден серый мех подкладки. Примерно через день  после  этой  встречи
мимо меня проехала в паланкине, задрапированном  шкурами  белого  медведя,
какая-то женщина. Сама она была закутана в другие белые  меха.  Ее  волосы
также были светлые, но все-таки темнее, чем у моийца. Она приказала  своим
носильщикам и трем конникам,  сопровождавшим  ее,  остановиться.  Один  из
всадников догнал меня, чтобы вернуть назад, к ней. Она хотела  знать,  кто
я, куда следую и можно ли мне оказать  какую-нибудь  услугу.  По-видимому,
куда бы я ни шел, мне придется встречать женщин, подобных этой.
     Я сказал, что я чужестранец. Она ответила, что заметила это. Язык, на
котором мы говорили, каким-то странным  образом  напоминал  мне  городской
диалект Эшкорека, хотя довольно существенно отличался. Она рассказала мне,
что она  -  дочь  знатного  господина,  хозяина  земель,  начинающихся  за
следующим холмом. Примерно в миле отсюда дорога сворачивала к его дворцу с
розовыми  башенками.  Она  пригласила  меня,  прервав   мое   путешествие,
погостить у них. Когда я вежливо отказал ей, она рассмеялась. Так как я не
назвал свое имя, она стала игриво звать меня Зерван,  что  на  этом  языке
означало что-то типа "темноволосый незнакомец". Из этого я  сделал  вывод,
что темные волосы здесь были необычным явлением.
     В конце концов она коснулась пальчиками в белой перчатке моей руки  и
сказала:
     - Позволь мне самой отгадать. Ты идешь из-за реки в  Каиниум  увидеть
богиню. А! - с триумфом добавила она. - Он бледнеет! Значит, я права.
     Не знаю, побледнел  я  или  нет,  вероятно,  побледнел.  Я,  кажется,
внезапно нашел то, что так долго искал, и это потрясло меня.
     - Каиниум, - произнес я. - А какая там богиня?
     Она улыбнулась, напуская на  себя  какой-то  странный,  доверительный
вид.
     - Я точно не знаю, мой дорогой Зерван. Ее зовут Карраказ.
     Мое сердце сильно забилось в груди. Я сказал:
     - Возможно, это та, что я ищу.
     - Тогда иди, стремись к своей богине. Тебе надо преодолеть еще  около
двухсот миль, а затем - перебраться через  реку.  Но  лучше  оставайся  со
мной.
     Я сказал ей, что всегда буду помнить ее доброту и то, как любезно она
указала мне путь. Она поцеловала меня, и мы распрощались.
     Двести миль, река, название Каиниум.  Я  предвидел  несколько  дальше
этого: морской простор, и из этого  моря  поднимается  белая  алебастровая
гора, как раз напротив города - россыпи домов на берегу.
     Той ночью мне снился сон. Я спал в руинах сторожевой башни,  а  рядом
сине-стальное море плескалось  о  берег  среди  плавающих  льдин.  Мертвую
Малмиранет несли к ее гробнице, и ветер ворвался вовнутрь, чтобы разбудить
меня во мне. Демиздор раскачивалась  на  шелковой  веревке:  ее  шея  была
сломана, как шея птицы. Тафра с уже невидящими глазами умирала у  меня  на
руках... Все это вернулось ко мне.
     Затем, перед рассветом: полдень на холодном  склоне,  внизу  -  белый
снег, вверху - белое небо, сзади - городская стена  с  пятнами  копоти  на
ней. Между по-зимнему стройными деревьями,  похожими  на  карандаши,  едут
верхом женщина и двое мужчин. Их черные одежды и стрелы  на  металлических
масках яркими пятнами выделяются на окружающей  их  белизне.  На  мужчинах
серебряные маски, изображающие птицу Феникс, но отличающиеся от тех, что я
видел в Эшкореке. Лицо женщины закрыто изображением  кошки,  сделанным  из
теплого желтого золота с  зелеными  драгоценными  камнями  около  глаз.  В
заостренных ушах маски покачиваются изумрудные серьги. В белокурые  волосы
женщины вплетены золотые нити.
     Всадники въезжают в деревеньку из жалких  лачуг.  Это  жилища  Темных
людей,  многочисленного  порабощенного  народа  Длинного  Глаза.  Я  видел
серо-оливковые грубые лица, сальные иссиня-черные волосы. Подошла какая-то
старуха. Женщина слезла с лошади и вошла со старухой в лачугу.
     Это было то, что я мог разглядеть  во  сне  издалека.  Теперь  что-то
потащило  меня  ближе,  в  двери.  Как  сквозь  дымку  я  увидел   женские
"прелести": кровь, боль, отвращение.  Старуха,  похожая  на  черную  жабу,
склонилась над своей работой. От того, что она делала, меня  выворачивало,
но я не мог отвести взгляд.
     Богиня Уастис застонала только однажды. Она храбро  терпела,  пытаясь
освободиться от меня в хижине знахарки.
     День сменился ночью, ночь - предрассветными сумерками.
     Белокурая женщина шевельнулась. Она прошептала: "Все?" Ее  голос  был
очень молодым (трудно  представить  -  тогда  она  была  девушкой),  очень
молодым, но усталым, изможденным болью.
     Черная жаба раболепно согнулась и произнесла:
     - Нет.
     Уастис спросила:
     - И что теперь?
     Она уговаривала себя потерпеть, как это  делает  мужчина,  когда  ему
сообщают, что зонд должен пройти еще глубже, чтобы  освободить  наконечник
копья из его тела.
     Старуха-жаба сказала:
     - Ничего теперь. Будет ребеночек. Его нельзя отделить от тебя.
     Уастис вздохнула, и только.
     Однако ее отчаянное неприятие, исходящее из ее мозга,  раздирало  мое
сердце, сжигало его. Это отрицание сушило меня. Она вырезала бы свою матку
ножом, если бы таким образом могла избавиться от меня.
     Я проснулся в поту. На моих щеках чувствовалось что то соленое, но не
пот и не брызги моря. Это были  слезы.  Однажды  научившись,  люди  быстро
привыкают плакать. Я подумал: "Ну, я давно все это знал, -  что  она  меня
ненавидит. Хотя я и не знал, что она решилась выковырять  меня  с  помощью
костяных инструментов, я мог бы доказать это. Но я живу, я живу, а  она  -
рядом и будет отвечать".
     Я впал в состояние  подавленности,  как  будто  меня  окутали  черным
плащом.
     Я поднялся и отправился на двухсотмильную прогулку к реке и Каиниуму.


     В этих местах погода была ближе к весенней: все еще  зима,  но  более
мягкая.
     Я  прошел  через  несколько  городков,   в   них   было   что-то   от
северо-восточного стиля, который запечатлелся в  обрывках  воспоминаний  о
моей боевой юности. Белые сводчатые галереи,  высокие  башни,  которые  не
казались теперь мне  такими  уж  высокими,  яркие  крыши  из  разноцветной
черепицы. В западных землях и внутренних областях континента  существовала
некая форма правительства - какой-то принц или кто-нибудь еще в этом роде,
сидящий весь день на заднице  и  приказывающий  то  и  это.  Здесь,  вдоль
побережья, была провинция, раскинувшаяся  далеко  и  довольно  дикая.  Эти
перлы информации я подбирал из сплетен, когда проходил через поселения. Но
меня интересовали новости другого рада.
     Я много слышал о ней - о богине Карраказ.  Чем  ближе  я  подходил  к
устью реки,  тем  больше  слухов  долетало  до  меня.  Каиниум  -  грязная
беспорядочная земля. Законы там соблюдаются меньше, чем на  провинциальном
побережье. Он стоит там, где все и  вся  околдованы.  Если  кто  нибудь  и
возвращается оттуда, то с козлиными ушами или превращенным в  тепловодного
тюленя. Причиной всему обиталище богини -  белая  гора,  поднимавшаяся  из
океана. Временами по воде пролегала дорога, по которой можно было дойти до
горы с берега, а временами море покрывало эту дорогу и смывало  несчастных
путников в пучину. Если человек был болен, он мог рискнуть  отправиться  в
это путешествие. Считалось, что люди с тяжелыми заболеваниями на последней
стадии возвращались совершенно здоровыми, вероятно, если до этого у них не
вырастали козлиные уши или они не превращались в тюленей.
     В округе на десять миль от устья реки города  уступали  свои  позиции
деревням. Здесь говорили на другом  диалекте,  и  Каиниум  тоже  назывался
по-другому - это слово значило "Потерянные дети". Люди не вникали в  смысл
этого названия. Старые рыбаки так объяснили мне его  происхождение:  чтобы
умиротворить богиню, обитающую на море, в жертву были принесены  младенцы.
А я подумал про себя: "Только один, и он здесь".
     Выше к устью земля шла на подъем. Древняя дорога,  когда-то  мощеная,
разбитая и заросшая травой, а теперь вся заваленная снегом, привела меня к
месту, где река впадала  в  море.  Заснеженные  леса  спускались  к  реке,
которая красновато блестела в лучах заходящего солнца. В ширину устье было
около трех миль. Только одна единственная маленькая деревушка примостилась
внизу, под защитой леса.
     Я не собирался идти в эту деревню. Мне незачем  было  идти  туда:  ни
пища, ни какое-то особое убежище на ночь  были  не  нужны  мне,  я  привык
обходиться без этого, к чему меня как раз и приучили в дни  моей  жизни  в
племени. Но проходивший мимо человек, гнавший шесть  курчавых  пегих  коз,
посчитал, что я направляюсь в деревню, и речисто пригласил меня пойти туда
вместе  с   ним.   Выяснилось,   что   в   деревне   было   что-то   вроде
импровизированного постоялого двора и его владелец был братом пастуха коз.



                                    2

     Этот постоялый двор был бедным заведением, рассчитанным на  любителей
выпить и редкие случайные корабли, направлявшиеся к городам вверх по реке.
Стены были раскрашены в красно-коричневую клетку. С балок свисали  бобы  и
лук-салат, над очагом коптилась рыба, а под ногами путались собаки.
     У меня не было денег, и в конце концов мы  сошлись  на  обмене  моего
шрийского плаща, грязного, но все еще годного для носки, на хлеб  и  пиво,
которое мне не понадобилось, а следовательно, я и не притронулся к ним,  и
шаткую кровать наверху.
     В таком местечке незнакомое лицо всегда является источником шума. Для
этого народа с соломенными шевелюрами особый интерес представлял цвет моих
волос. Темноволосые люди приходили из внутренних областей континента.  Мне
сказали, что у их принца волосы были, как мои, цвета воронова крыла. Им  я
сказал, что родом из некоего города, где  прослышал  о  дальнем  юге.  Они
ничего не знали о дальнем юге. Мое новое имя,  приспособленное  к  местным
условиям, даже в этом диалекте осталось неизменным. Это было имя,  которое
подарила мне дама в паланкине. Зерван -  Темноволосый  незнакомец.  Мысль,
что я вступаю во владение колдуньи, облаченным в имя моего отца,  начинала
нервировать меня. У меня не было права красть это имя  после  всего  того,
что она украла у отца, а может быть, у меня вообще не  было  права  ни  на
что, принадлежавшее ему. Я пойду к ней как незнакомец.
     Жители деревни были люди приветливые, не тупые, какими часто  кажутся
чужестранцы, но сообразительные и любопытные. Они поняли, что я  собираюсь
за реку,  но  ничего  не  сказали  насчет  этого,  за  исключением  одного
человека, предложившего отвезти меня в своей рыбачьей лодке до мелководья,
но не дальше. Смогу ли я перейти остаток реки вброд? Я  поблагодарил  его,
сказал, что смогу, и поинтересовался, чего он так боялся.
     - Что ты не боишься, ясно, - сказал он, - иначе не пошел бы туда.
     - Дикая земля, - сказал я. - Город потерянных детей. Остров на море с
волшебной дорогой туда. Колдунья - богиня.
     - Потерянные дети, - сказал он. - Да.
     Тишина  нависла  над  нами.  Девушка-служанка,  которая  весь   вечер
пододвигала ко мне мою нетронутую еду, а затем я отодвигал ее, произнесла:
     - Один ребенок был отсюда. Мне было три года. У  сестры  моей  матери
родился мальчик. Он был белокурый. Сестра моей  матери  сказала:  "Госпожа
отметила его". Она положила младенца в плетеную  колыбельку,  пошла  через
реку, пришла в Каиниум и оставила его там. У тети  было  десять  детей,  и
восемь из них были мальчиками, так что не велика потеря.
     - Ты хочешь сказать,  -  произнес  я,  -  что  богиня  претендует  на
белокурых детей как на своих собственных?
     - Эта девушка не знает, что болтает, - сказал человек с лодкой.
     - Это никому не вредит, - сказала девушка. - Кто будет слушать меня?
     Входная дверь позади нее открылась,  впуская  порыв  злющего  ночного
ветра. Тот, кто пришел из ночи, заставил меня похолодеть.
     Он был примерно моего роста, тоже сложенный как  воин,  хотя  слишком
изысканный, как любая серебряная статуя в Бар-Айбитни. Он вышел на  место,
освещенное масляными лампами.
     Его юное лицо, надменное, но  привлекательное,  было  чисто  выбрито,
белоснежная кожа, белокурые волосы до плеч.  Его  сверкающие  одежды  были
сшиты из редкостного белого шелка. Но больше всего привлекали внимание его
глаза, которые сверкали на лице, как два отполированных алмаза.
     Служанка закричала, напуганная таким внезапным появлением,  совпавшим
с ее словами.
     Повернувшись как пантера, он тихо сказал ей:
     - Не бойся. Я не причиню никому из вас вреда.
     Затем он посмотрел прямо на меня.
     Что-то задвигалось в глубине его сверхъестественных  глаз.  Это  было
подобно тому, как смотреть на белый огонь.  От  его  взгляда  нельзя  было
спрятаться. Колдовские глаза.
     Он в совершенстве, как местный, говорил  на  диалекте  этой  деревни,
чего я не ожидал от него. Теперь он резко обратился ко мне на диалекте  не
менее совершенном:
     - Sla, et di.
     Это был язык городов, на кото