и  мой  рот,  наверняка,  был  широко  раскрыт,
соблазняя ночных насекомых.
     Потом я заметил, как ее рука, наполовину  скрытая  в  складках  юбки,
сжалась на маленькой блестящей  звезде,  и  я  бросился  в  сторону  в  ту
секунду, когда она метнула свой кинжал. Он  сверкнул  над  моим  плечом  и
врезался в драпировку палатки.
     Увидев свой промах, она вскрикнула. Это был голос смертного существа,
молодой, хриплый от горя, ярости и страха. Это вернуло  мне  зрение,  и  я
взглянул снова. Теперь я увидел всего лишь девушку,  дрожащую  от  страха,
девушку в маске с обнаженной грудью, от вида которой у меня  пересохло  во
рту.
     - Ну, - сказал я, отбрасывая меч,  -  сегодня  удача  изменила  тебе,
оленеголовая девица.
     Я знал, что она могла понять мой язык не больше, чем я ее. Недостаток
словесной коммуникации оставлял нам для общения один вечный  символический
путь. Я был рад, что он был такой земной, рад,  что  у  меня  был  предлог
забыть, как мне сначала показалось, что она выкована из серебра.
     Я перешагнул через мертвых, и, когда подходил к ней, она  повернулась
и попыталась убежать. Ее сверкающие топазом волосы всей массой хлынули  по
спине, как водопад. Я с легкостью поймал ее за волосы,  повернул  лицом  к
себе и сорвал маску.
     Она была красива. Я никогда не видел подобной  красоты.  Кожа  у  нее
была белая, волосы серебристо-белые по всей длине  до  самых  корней,  рот
нежный, красиво очерченный и красный,  как  летние  ягоды,  а  глаза  были
зеленые, как камни ее корсажа. Все это я  увидел  разом,  как  во  вспышке
ослепительного огня.
     Она больше не боролась. Ее бой закончился. Она досталась мне легко.
     Ее  груди  заполонили  мои  ладони,  и  от  нее   пахло   юностью   и
женственностью. Я не причинил ей боли, в этом не было  необходимости,  она
не сопротивлялась мне; и она не была девственницей. Я и не  ожидал  иного,
раз она вышла из той мужской палатки. Она была их шлюхой, или чьей-то еще,
теперь она будет моей. Врата между ее бедрами  были  золотыми,  как  и  ее
волосы, а дорога за этими вратами была вымощена для  королей.  Ее  зеленые
глаза-изумруды отражали свет лампы, свисавшей с крыши. Она не  закрыла  их
ни разу, и она не смотрела на меня. Вопреки ее сердцу и уму, тело ее  было
щедрым со мной.
     Лампа наверху горела не так ярко, и она лежала подо мной с  открытыми
глазами и открытым телом. Я все еще был доволен своей победой, победой над
ней.
     Я сказал просто так, она все равно не понимала язык племени:
     - Прекрасное  сокровище  -  взять  тебя  на  глазах  твоего  мертвого
хозяина.
     И она шепотом ответила:
     - Будь счастлив, в таком случае, ты, грязь, ты,  мертвый  и  червивый
хлам. Будь счастлив и умри от этого.
     Я вздрогнул, похолодев от ее сюрпризов.
     - Где ты научилась языку крарла?
     - У моуи, у кого же еще, раз мы меняемся с ними товарами? Или  ты  не
только тошнотворный, но и глупый, проклятая вонь?
     Я  был  совершенно  сбит  с  толку.  Я  насиловал  женщин  во   время
бесчисленных налетов и племенных войн. Они кусались, кричали, плакали  или
пищали от удовольствия. Они не бросали мне холодных оскорблений. И  у  них
не было таких глаз.
     - Раз ты понимаешь, что я говорю, -  сказал  я,  -  расскажи,  почему
мужчины сами отняли свои жизни.
     Она улыбнулась на это.
     - Три принца Эшкорека убили  себя,  узнав,  что  Вазкор  поднялся  из
могилы.
     - Вазкор, - сказал я. У меня свело живот. - Кто или что такое Вазкор?
     - Ты, - сказала она. - Темный дикарь, собака, падаль. Спроси мертвых.
     - Ты скажешь мне завтра, если ничего не скажешь сейчас.
     - Значит, завтра я буду с тобой, хозяин? - Она дрожала но столько  от
страха, сколько от нежелания пугаться.
     - Я не обижу тебя, - сказал я. - Я сын вождя и буду защищать  тебя  в
крарле.
     - О, радуйся, Демиздор, -  сказала  она.  -  Дикарь  защитит  тебя  в
вонючем логове его идиотского племени.
     - Веди себя прилично, или дикарь передумает. То слово, что ты сказала
- твое имя?
     Она содрогнулась всем телом и сказала:
     - Демиздор - мое имя.
     Я не смог его как следует выговорить. Мне не  терпелось  забыть  язык
города, которым я пользовался.
     - Деммис-тахр, - сказал я. Она засмеялась, как поперхнулась. Я не мог
в ней разобраться, хотя собирался оставить ее себе.
     - Даже мое имя будет осквернено, - сказала она. - Но я буду  называть
тебя Вазкор.
     - Назови меня так, сука, и я убью тебя.


     На рассвете я и двадцать три красных воина выехали  из  крепости.  Мы
сожгли своих мертвых с их  украшениями  и  оружием;  горожан  мы  оставили
птицам-стервятникам горных долин. Мы забрали все их богатства  и  всех  их
лошадей. Мы не очень нравились этим лошадям после их  прежних  хозяев,  но
они полюбят нас, так как другого им не остается. Я почти мечтал  увезти  с
собой одну из труб-пушек на телеге, но мои герои ни за что не  соглашались
даже прикоснуться к ней. Это был только каприз - я не  имел  представления
об их действии и почти никакой надежды научиться управлять ими -  так  что
пусть остаются.
     Я посматривал, не появятся ли черные рабы, но ни одного не увидел,  и
мы не искали их. У нас была только одна пленница, и она была моя.
     Я укутал ее в меха, чтобы воины не  увидели  ее  изумрудов  и  других
сокровищ из драгоценностей и живой плоти и не  стали  завидовать.  Днем  я
заставил ее завязать волосы куском бархата, только маска-олень была видна.
Она была спокойнее днем.
     Я сказал ей:
     - Слушайся меня, и ты  в  безопасности.  Ты  нашла  меня  грубым,  но
попытайся что-нибудь выкинуть, и окажешься во  власти  других,  еще  менее
любезных, чем я.
     - Это в самом деле приятная мышь, -  сказала  она.  Потом,  когда  мы
выходили, она насмешливо позвала меня: - Вазкор, Вазкор.
     Я не смог заставить себя ударить ее. Я был  опьянен  ее  телом  и  не
хотел повредить его, и она знала это, уже чувствуя свою власть,  она,  моя
рабыня. Я взял ее за плечи и поднял над землей.
     - Я тут думал, сука. Может, ты права. Может быть, твой король  Вазкор
- ведь он был король, золотая маска - может быть, он во мне, как  говорили
старики, когда упали на колени. Так вот. Зови меня этим  именем.  Я  побью
тебя, если ты будешь звать меня  иначе.  Я  Вазкор.  Как-нибудь  я  украду
золотую маску и буду надевать ее, когда буду закупоривать тебя.
     После этого она примолкла, так как была не менее  противоречива,  чем
другие женщины.
     Однако эта мысль укоренилась во мне. Если  я  напоминал  их  мертвого
принца,  именно  его  дух  и  направлял,  должно  быть,  мою  одержимость.
Происшествия на скале не отступили в памяти, как сон, который  положил  им
начало, но я говорил себе, что не стану раздумывать над  ними.  И  у  меня
были другие проблемы, требовавшие раздумий.
     Мужчины крарла встретили меня на  рассвете  приветственными  криками,
как они приветствовали бы вождя  после  воинственного  налета.  Когда  они
заметили, что я заполучил себе девку из городских палаток,  они  закричали
еще громче. Я мог бы взять, что пожелаю,  они  не  стали  бы  ворчать,  по
крайней мере в тот час, потому что я был героем,  освободившим  их.  Позже
они будут ненавидеть меня еще больше за то, что обязаны мне.
     Я посадил Демиздор на лошадь.  Хотя  в  крарлах  мало  женщин  ездили
верхом, моя женщина должна ехать верхом. Пусть она и рабыня, ее  ценили  в
крепости.
     Я не трогал ее с того первого раза. Она считала меня  дикарем,  псом,
которого притягивал к ней сексуальный инстинкт, и я  чувствовал,  что  она
воображала, что благодаря этому она сможет  вертеть  мной.  Поэтому  я  не
прикасался к ней, хотя низ живота у меня сводило от желания.  До  этого  я
никогда не занимался дипломатией в отношениях с женщинами. Как  мальчишка,
потерявший голову от какой-то девчонки, которая не дается, я упражнялся  в
произнесении ее имени про себя,  старясь  добиться  правильного  звучания.
Когда я предлагал ей еду и питье, она отворачивалась, как будто  это  было
насилие, и она предпочитала, чтобы  ею  насильно  овладели,  чем  насильно
кормили. Я вспомнил мифы о сверхъестественных силах в городах и оставил ее
в покое.
     Ту ночь мы провели в горах. Нам не попалось свежей добычи, и мы пили,
чубы заглушить голод. Я отнес ей чашу городского вина - в их палатках  оно
хранилось в бочках - но она ни за  что  не  пила  в  моем  присутствии.  Я
оставил ей чашу и, когда вернулся, обнаружил, что она осушена.
     Я лежал рядом с ней для  ее  же  безопасности,  а  также  ради  своей
гордости. Воины раздули бы целую историю, если бы  я  взял  девушку  и  не
обслужил ее. Я спал плохо, споря с самим собой, то ли не трогать ее, то ли
овладеть ею и кончить с этим.
     Незадолго до рассвета я услышал, как она пошевелилась, и сказал себе,
что поступил мудро, не давая себе заснуть. Я вспомнил кинжал, который  она
метнула в меня. Вскоре я различил ее силуэт на светлеющем небе. Она стояла
на краю обрыва. На секунду я вообразил, что она  собирается  броситься  со
скалы так же, как городские мужи бросились на свои мечи.
     Я напрягся, готовый прыгнуть и оттащить ее, и она сказала:
     - Лежи спокойно, воин. Я недостаточно смела для этого. Не сегодня, по
крайней мере.
     - Ты должна называть меня Вазкор, - сказал я. - Разве  я  не  говорил
тебе?
     Ее волосы были подобны легкому дыму в свете зари, и сквозь серебряное
платье я видел все изгибы ее тела, которое сводило меня с ума.
     Она сказала:
     - Недалеко от  Эшкорека  есть  бутовая  башня.  Это  могила  Вазкора.
Двадцать лет назад он взял города в  свои  руки,  подчинил  своей  воле  и
разгромил их. Он женился на богине-ведьме; ее звали Уастис.  Есть  детская
легенда о том, что она была убита, но восстала из  смерти,  приняла  образ
белой рыси и скрылась прежде, чем солдаты пришли за ней. Говорят, она  еще
живет в другой стране, Уастис Карнатис. Но Вазкор мертв.
     Ее слова отдались во мне эхом. Мороз пробежал по спине, и я  попросил
ее замолчать. Я все еще видел, как они преклонили  передо  мной  колени  в
крепости, старшие воины, которые могли помнить его, может  быть,  смотрели
ему в лицо и снова увидели его в моем.
     Поздним  утром  мы  добрались  до  долины  весенних   собраний.   Там
поднимался дым; он обманул нас. Мы направили прекрасных городских  лошадей
шагом через верхний перевал и посмотрели вниз на остатки большого  лагеря,
черного от старых кострищ и совершенно опустевшего.  Ни  одной  собаки  не
выбежало нам навстречу. Только несколько хлопающих пестрых куч из  крыльев
и клювов там, где большие птицы  обедали  мертвыми  собаками,  лошадьми  и
останками людей. Крарлы собирались сжечь своих мертвых так же,  как  и  мы
сделали в крепости, но убитых  было  так  много,  что  у  них  не  хватило
терпения проследить за кострами. Они вскоре  погасли  и  оставили  лакомое
жареное мясо любителям падали. Зрелище было не из  приятных  и  вызвало  у
меня приступ тошноты. Я видел множество трупов, но не возвращался на  поле
битвы, когда вороны устраивали там банкет.
     Она была рядом со мной. Я не  мог  видеть  выражения  ее  лица  из-за
серебряной маски, но она смотрела прямо на долину, и ее  руки  спокойно  и
небрежно лежали на поводьях.
     - Пожиратели мертвечины должны благословлять ваших принцев  за  такие
обеды.
     - Разве племена никогда не убивают? - молниеносно ответила она.
     - Мы убиваем в рукопашном бою, а не железными фаллосами,  стреляющими
из-за холма.
     - Нашими пушками мы разрушили собственные города, - сказала она. - Не
думай, что я пожалею о вашей маленькой потере.
     - Для рабыни ты мяукаешь очень резко.
     - Я не рабыня тебе, - сказала она, - хотя  ты  можешь  играть  в  эту
игру. Закуй меня в цепи, бей меня, убей меня. Я все равно не твоя рабыня.
     - В этом нет необходимости. Я сделаю тебе ребенка.  Тогда  посмотрим,
насколько ты моя рабыня.
     На это она не нашла, что ответить.
     Мужчины сзади нас тоже сидели очень  тихо,  мрачные  и  кислые,  видя
покинутый лагерь. Вопреки всему  они  надеялись  на  лучшее.  Но  вожди  и
соплеменники посчитали их потерянными и списали со счета, и  когда  прошла
ночь собрания, они  отправились  по  домам  к  местам  стоянок  дагкта.  Я
размышлял над тем, скольким умирающим жрецы помогли, добив  их  ножами  на
пороге. Мне было также интересно, как  Эттук  отпраздновал  для  себя  мою
смерть, ибо он уверен в моей  смерти,  зная,  куда  я  отправился.  Будучи
живым, я не мог представить свою смерть. Вместо этого я  представил  себе,
как его бастарды ссорятся из-за своей доли, как вдовы причитают по мужьям,
взятым в плен, и тут я вспомнил свою мать. Она тоже будет  думать,  что  я
убит или в рабстве. Я забыл об этом.
     - Итак, - сказал я воинам, - они не  захотели  подождать.  Отправимся
дальше и удивим их. Они будут писать кровью при виде нас. Но до этого  еще
полдня пути.
     Мужчины хмуро согласились и повернули коней на дорогу.
     Я задал им жаркую скорость  на  своем  новом  коне,  пришпоривая  его
звездными шпорами и таща под уздцы свою серебряноликую рабыню.



                                    4

     Солнце уже давно зашло, опустилась безлунная черная  ночь,  когда  мы
пробрались через узкий проход между скалистыми соснобородыми вершинами,  и
внизу появились ложкообразные долины стоянок, уходящие к  горам,  усеянные
тысячами разбросанных желтых угольков костров.
     Воины уже разбивались на группы, направляясь к  собственным  крарлам.
Узы, которые связывали двадцать три человека в единое целое, уже  лопнули,
и от их приветственного крика в мою сторону осталось  лишь  облачко  пара,
таявшее на морозном воздухе. Я понял тогда, что мне следовало бы привязать
их к себе прочнее, что я мог бы выиграть от этого. Они уже были  готовы  к
братской битве на крови; возможно, после этого они бы последовали за мной,
были бы силой за  моей  спиной.  Но  теперь  слишком  поздно,  время  было
упущено, ускакало вместе с  ними  за  холмы.  Даже  пять  человек  Эттука,
которые еще были со мной, стремились домой, их опасное приключение - всего
лишь история, которую не терпелось рассказать. Я упустил свой шанс.
     И  заставила  меня  упустить  его  не  столько  небрежность,  сколько
гордыня,  овладевшая  мной,  когда  я  вошел  в  крепость,  и  никогда  не
затихавшая в моих жилах. И еще усугубила ее моя богиня-рабыня. Ее  острое,
как бритва, презрение только обострило мое собственное. Я видел их всех ее
глазами, стадо, которым не стоит управлять.
     Пока я медлил там, другой мрачный фарс толчком ударил меня. Не  часто
мертвые сидят среди поминальщиков на своих собственных  похоронах.  Воинам
Эттука я сказал:
     -  Когда  мы  перейдем  через  хребет,  может   быть,   нам   следует
продвигаться тихо. Приятно увидеть, как о нас скучают и кто.
     И они оскалили зубы, пробуя эту шутку на вкус, хотя они уже  утратили
верность мне.
     И так мы вошли в крарл Эттука осторожно, как мыши.
     Подъехав поближе, я мог ясно расслышать, чем они занимались.
     Стояло непрерывное жужжание и завывание, а иногда раздавались  резкие
крики, как будто зверь попал в  капкан.  Их  потери  были  больше,  чем  в
остальных крарлах: семь погибших под пушечным обстрелом,  семь  украденных
или мертвых, и один из них - наследник вождя.  Им  ничего  не  оставалось,
кроме ночного бдения по мертвым, по обычаю, на четвертую ночь.
     Я предоставил солдат Эттука самим себе и привязал  городских  лошадей
на окраине лагеря. Что бы ни было, я не предполагал, чтобы воины вернулись
и украли лошадей, однако Демиздор я держал при себе, все еще верхом.
     Как я мог видеть из сосняка, они очистили внизу  большую  площадь.  Я
пошел туда, скрываясь в тени деревьев, чтобы посмотреть представление.
     По углам площади горели факелы, а в  центре  полыхал  костер.  В  нем
горела пара молодых деревьев. Они стояли вокруг костра - моя убитая  горем
родня.
     С западной стороны были женщины. Чула стояла впереди, во  всех  своих
украшениях. На ней было все, что я дарил ей когда-либо, сверкая  и  мерцая
всеми цветами, куча награбленного добра. Волосы ее были разметаны,  платье
изорвано, а руки и округлые выпуклости грудей расцарапаны ее  ногтями.  Ее
шайрин прилип к лицу от слез, но кулаки были сжаты. Сквозь ее плач ощутимо
проглядывала ярость. Она утратила свое королевское  положение  из-за  моей
смерти и могла убить меня за то, что я умер.
     За спиной моей первой жены две других всхлипывали  менее  сильно,  их
дети окружали их. Четыре  маленьких  сына  Моки  жались  к  ее  коленям  и
тяжелому животу и тоже плакали, не понимая, как обычно плачут дети,  когда
взрослые разыгрывают панихиду. Асу держала на руках свою  маленькую  дочь,
которая удивила меня тем, что все еще жила, но ее мать поливала ее слезами
так, как будто собиралась утопить сейчас. Три  мальчика  Чулы  выстроились
подле своей матери, демонстрируя свою печаль, как она, хотя старшему  было
всего четыре с  небольшим.  Они  были  похожи  на  трех  крошечных  черных
медвежат в своих зимних меховых одежках. Несомненно, позднее она начала бы
кричать, что они лишились наследства, которое  ушло  в  могилу  вместе  со
мной.
     Там было множество  других  женщин,  заламывающих  руки  и  время  от
времени поднимающих головы, воя как волчицы. Они оплакивали тотемы клана -
сына вождя и солдата, а не человека по имени Тувек или  своих  собственных
мужей.
     Я стал искать Тафру, и сердце мое тяжело  и  громко  стучало,  но  ее
нигде не было. Я вспомнил, в каком она была положении,  когда  я  ушел,  и
подумал, что она могла заболеть,  узнав  плохую  весть.  Эта  мысль  убила
всякое удовольствие от  спектакля,  и  я  уже  собирался  идти  искать  ее
немедленно, когда забили в барабаны мужчины на восточной стороне костра.
     Из гущи воинов вышел Сил, его смоляное лицо было сейчас  разрисовано,
как череп, белыми полосами на черном фоне, и на нем  была  его  колдовская
одежда, вышитая символами, платье танца войны. Он сцепил  руки  на  резном
изображении одноглазого змея на своей груди, а позади него двигался Эттук,
согбенный, как будто гора несчастья лежала на его  плечах.  Это  приковало
меня к месту. Они собирались петь смертный гимн  в  мою  честь.  Они,  мои
лучшие враги, собирались превозносить мои добродетели перед своими  богами
и петь о радости, которую я доставлял им при жизни. Они собирались умолять
Богов Черного Места освободить меня и вернуть им.
     Люди слегка расступились, чтобы дать место  Силу  у  огня.  Он  начал
топать и махать руками, как одна из тех птиц, которых я видел  днем,  тех,
что кормились на трупах. Пока он так топтался, он бросал щепотки какого-то
зелья в огонь, и они разбрызгивались и шипели.
     Он скрипел имена мужчин, которых потерял крарл; при  каждом  из  имен
пронзительно вскрикивали одна-две женщины. При моем имени поднялся  мощный
стон, и воины застучали копьями.
     - Наш хозяин - Смерть. Смерть - бог,  -  верещал  Сил.  -  Двенадцать
наших сыновей взял он, но худшая потеря, чем все наши сыновья, сын  вождя.
Надежду крарла, восходящую звезду среди палаток взял он.
     Чула завопила, изумительно попав в тон. Три крошечных  медвежонка  от
страха нырнули в ее юбки. Мне стало жаль их.
     Эттук громоздился в ярком свете огня. Он показывал наконечники копий,
золотые браслеты и бронзовые ножи, которые  я  добыл  в  последние  месяцы
войны. По ритуальному порядку, он хвалил мою доблесть и ум.
     - Тувек, цветок моих чресел, лучший из моих сыновей. Щедрый  ко  мне,
как дождь к пастбищу, храбрый, как леопард, в  сражениях.  Кто  не  помнит
мужества Тувека, когда враг бежал перед ним, как кролик? Кто  был  молодым
богом, скачущим среди воинов? Это был мой сын Тувек. Он, который заставлял
женщин вздыхать, как  пшеничное  поле  на  ветру,  который  топтал  мужчин
копытами своего к