му,  что  она  не  боялась.
Наконец - ровный коридор  и  в  конце  его  большая  железная  дверь.  Она
вставила пальцы в бороздки, двинула ими, и дверь  со  скрипом  и  неохотно
открылась.
     То, что находилось за ней, наполнило меня лютой яростью.
     Какой-нибудь холмик земли в пустыне и то меньше разгневал бы меня.
     Черный бархат затягивал пять стен этой подземной камеры,  от  которой
так и несло пылью и заброшенностью. Несмотря на драпировку, пол так  и  не
подмели дочиста. Повсюду валялись грязные обрывки ткани да осколки стекла.
Влажность скоро во всем прогрызет дыры. В центре помещения -  затянутый  в
черное помост - то ли деревянный, то ли  каменный,  не  мне  знать.  И  на
нем-то  и  покоился  гроб  Верховного  владыки  -  обшитый  золотом  кедр,
украшенный  фениксами  и  змеями,  инкрустированный  голубыми  камнями   и
нефритами,  заколоченный  гвоздями  с  алмазными  шляпками.  Вокруг  гроба
увядали  разбросанные  цветы,  добавляя  свое  разложение  к   остальному,
драгоценные благовония пролились и растеклись, липкие, прогорклые и  дурно
пахнущие, по трещинам пола.
     Стража ждала в коридоре; девушка, широко раскрыв  глаза,  шмыгнула  в
угол, когда я все ходила и ходила вокруг гроба, пока мой гнев, как и боль,
немного не спал. Девушка снова заплакала, на этот  раз,  думаю,  по  нему.
Саднящее  чувство  потери,  которое  испытывала  я,  было,  должно   быть,
невыносимым для нее; в конце концов, она ведь знала его и была с ним.
     - Если ты желаешь на какое-то время задержаться,  я  подожду  тебя  в
коридоре, - предложила я, но она мигом задушила в себе рыдания и  выбежала
следом за мной.
     Так она и повела нас обратно долгим мрачным путем.  Мы  добрались  до
моих покоев, и я жестом пригласила ее зайти ко мне.  Там  я  поблагодарила
ее, но она, похоже, не поняла, за что.
     - Позже, - пообещала я, - я, если смогу, перехороню его, открыто и  с
почетом, в традициях Ээланна.
     Но она не уразумела, да и в любом случае, каким пустым  казалось  все
это, каким бессмысленным, ибо он теперь не мог  ни  насладиться  этим,  ни
страдать от этого. Однако я  не  могла  выбросить  из  головы  ту  грязную
камеру.
     Затем я отпустила ее. Она настолько боялась, что я  не  могла  больше
удерживать  ее  ни  минуты.  Мне  хотелось   попросить   у   нее   что-то,
принадлежавшее ему, какую-нибудь подаренную ей мелочь,  значившую  меньше,
чем другие, но я знала, что раз она  настолько  испугана,  то  отдаст  мне
самую лучшую и самую дорогую вещь; кроме того, такая просьба в тот  момент
казалась неуместной и бессмысленной. Поэтому я ничего ей  не  сказала,  но
позже сожалела об этом.
     Той ночью мне привиделось много  снов,  бесформенных,  но  ужасающих.
Проснувшись,  я  вспомнила  лишь  каменную  чашу  и  пламя,  которое  было
Карракаэом, и слова проклятия, и то, как я кричала, что я сильнее, намного
сильнее, чем он - та тварь в чаше.
     На следующий день начались приготовления к отъезду, и на  закате  мне
пришлось отправиться в храм и в последний раз благословить  Эзланн,  хотя,
что правда, то правда, _о_н_и_ ожидали, что я вернусь. Когда я стояла там,
закованная в золотые украшения, мои глаза ни разу не отрывались  от  чаши,
где горело  пламя.  Однако  пламя  оставалось  совершенно  неподвижным,  и
никакой голос не тревожил меня словами: "Я Карраказ Бездушный, порожденный
злом твоей расы... спасения нет... Ты  проклята  и  понесешь  проклятие  с
собой... и не будет никакого счастья. Ваши  дворцы  в  руинах.  На  павших
дворах... греются на солнце ящерицы... позволь мне  показать  тебе,  какая
ты".




                ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ТЕАТР ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ


                                    1

     Когда я покидала деревню под вулканом, собравшиеся толпы смотрели  на
мой отъезд мрачно и со страхом; женщины плакали и хватали меня за  рукава.
И позже, из амфитеатра гор, я оглянулась назад и увидела алый светильник -
деревню, горевшую при вторичном  извержении  вулкана.  Теперь  я  ехала  с
Вазкором, хотя и не бок о бок, даже без той отдаленной  близости,  которая
связывала меня с Дараком.  Нас  разделяли  сотни  неодушевленных  и  живых
объектов: великолепно разодетые  солдаты;  невероятно  убранные  лошади  в
шелковых попонах с вплетенными в гривы и в  хвосты  пурпурными  лентами  и
золотыми нашлепками на сбруе; фургоны с провиантом, запряженные мулами,  и
даже рекруты с хуторов, облаченные, как и солдаты, в кожу, но без масок, с
такими же мертвыми глазами и лицами, какие  я  видела  у  них  при  первой
встрече.
     В Эзланне звонили колокола, глухо и бесконечно, и  толпы  бурлили  по
обеим сторонам улиц и  балконам.  Я  ехала  в  своей  открытой  колеснице,
которую за воротами покину и сменю на карету. Народ кричал и приветствовал
нас.  Это  было  больше,  чем  процессией  богини  и  короля,  -  это  был
великолепный отъезд начальника на войну. За Белой пустыней  тянулся  Театр
военных действий, место турниров, где каждая коалиция сражалась с другими,
однако Вазкор знал, да  и  другие,  наверное,  тоже,  что  нынешний  Театр
военных действий начнется у черных ворот Эзланна.  Каждый  Город  был  для
него призом, завоеванием  и  властью,  чем-то,  способным  хоть  на  время
затянуть кровоточащую рану его гордости. Да более того: не  только  Города
юга, но и все за пределами его тела  и  даже  само  тело  ему  требовалось
покорять и держать  в  тисках,  чтобы  удовлетворить  снедавшее  его  душу
страстное желание.
     Крики и колокола все звенели и  звенели.  Как  непохоже  на  деревню,
совсем непохоже. Но впрочем, ведь богиня-то на самом деле не покидала  их;
ее Сила была повсюду, в огромных неподвижных статуях и в лице ее  главного
жреца Опарра.
     Я чуть не рассмеялась.
     За мной ехало восемьдесят воинов в масках фениксов, носящих все,  как
один, на правой груди знак золотой кошки; каждой из десяти  групп  в  семь
воинов командовал восьмой воин, носивший на талии зеленый кушак. Идея  эта
принадлежала не мне, а, надо полагать, Мазлеку. Однако теперь никто не мог
с кем-то спутать почетный караул богини. Уж не знаю, как они  договорились
с кузнецами и торговцами краской - ведь  никакого  собственного  дохода  у
меня не было.


     Добираться до За нам пришлось четырнадцать дней,  вдвое  дольше,  чем
потребовалось  бы  одинокому  коннику,  но  так  обстоит  дело  с   любыми
караванами. Мало что вызывало у меня личный интерес; ибо я была заточена в
своей карете - душном позолоченном ящике. После каждой ночи я  просыпалась
негнущейся и с  болями  во  всем  теле.  Карету  с  трудом  тащили  четыре
норовистых  тихих  мула.  Несколько  раз  в   день   она,   содрогнувшись,
останавливалась, и я слышала, как возницы уговаривают и увещевают мулов, в
то время как те стояли, глядя на них с вежливым интересом, пока кучера  не
пускали в ход кнуты.
     Я взяла с собой всего двух женщин - самых хорошеньких, ибо мне  вдруг
пришло в голову, что мне волей-неволей придется часто смотреть на  них,  -
но они оказались вздорными, беспокойными и боялись находиться долго в моем
обществе; а их разговоры, возникавшие непродолжительными  вспышками,  были
пустой болтовней дур.
     Каждую  ночь  сооружали  лагерь,  предприятие  как  военное,  так   и
архитектурное,  что  увеличивало  продолжительность  нашего   путешествия.
Сперва, приблизительно  ранним  вечером,  пехотинцы  проворно  маршировали
вперед,  достигали  намеченного  места  стоянки  и   начинали   воздвигать
переносные металлические стены, привезенные ими на вьючных лошадях. К тому
времени, когда  прибывали  конники  и  повозки,  лагерь  надежно  окружали
железные  секции  стен  пятифутовой  высоты  с  затейливыми  воротцами,  и
вырастали  шатры  и  палатки.  Выставляли  часовых,  размещали  и  кормили
лошадей, аккуратно разводили костры и готовили еду. К ночи мы  становились
городом, и притом шумным городом. Несмотря на  крепкие  железные  стены  и
часовых, по проходам между палатками всю ночь шатались  пьяные,  ревностно
преследуемые разъяренными  начальниками;  лошади  срывались  с  привязи  и
носились галопом по лагерю, храпя, испражняясь и врезаясь во  что  попало.
Горстка проституток еженощно устраивала оргии в своих аляповатых жилищах в
нижнем  конце  лагеря,  и  там   вспыхивали   драки,   вызванные   нелепым
соперничеством  между  теми  или  иными  группами   солдат.   Существовала
неистовая и индивидуальная преданность своим: всякий капитан, под  началом
которого служил какой-то солдат, был лучше любого другого капитана. Каждый
рассвет озарял мертвые и умирающие останки жертв этих стычек до  тех  пор,
пока Вазкор не положил им конец,  пригрозив  казнить  холодным  и  трезвым
утром всякого, кто обнажит меч против своего же брата  -  солдата.  Однако
прежде чем новый порядок дошел до их мозгов, пришлось устроить  три  такие
казни.
     Шатер Вазкора служил центром лагеря. Мой же стоял, отделенный от него
одним-двумя  рядами  палаток,  под  защитой  моей  собственной  стражи.  Я
заметила, что среди людей Мазлека не случалось никаких  драк  и  никто  из
регулярных войск тоже не решался бросить им вызов.
     Ледянисто-красными зимними рассветами лагерь свертывался и  готовился
к отбытию. Эзланны,  у  которых  все  естественные  функции  были  скованы
жесточайшими  табу,  всячески  исхитрялись  в  утаивании  того,  что  было
необходимым.  Рекрутированные  хуторяне,  словно  в  порядке   умышленного
оскорбления, совершенно открыто ели, пили и отправляли все прочие телесные
надобности. На них смотрели как на животных, вот  они  и  вели  себя,  как
животные, и - любопытная вещь - поступая так,  добились  в  какой-то  мере
животного достоинства. Во мне больше не было ни отвращения, ни  жалости  к
людям, привязанным к таким  необходимостям;  я  теперь  жалела  не  их,  а
утаивающих и отрицающих естество эзланнов.
     Большая часть путешествия была, как я сказала, смертоносной для меня.
Я прихватила с собой книги  из  библиотеки  Асрена,  но  тряска  кареты  и
тусклый свет делали чтение при движении совершенно невозможным. Лишь ночью
я могла обратиться к ним, да и тогда не читала, так как каждая страница, к
которой я прикасалась, заключала в себе  его  призрак  и  напевала  особую
меланхолию.  Зимние  виды  из  маленького   окошка   кареты   -   сплошная
беспросветная белизна, совершенно плоская, со снежным маревом  на  близком
горизонте, закрывающим небо или, возможно, горы,  -  вызывали  у  меня  по
ночам мертвенные бледные сны.  В  пустыне,  похоже,  не  водилось  никакой
живности, даже снежных волков и медведей, как в горах Кольца. Сам  караван
производил большой шум, но помимо него не было ничего, вообще ничего.
     На рассвете десятого дня пути я позвала к себе в шатер Мазлека.
     - Мазлек, найди мне верховую лошадь  и  какую-нибудь  подходящую  для
меня мужскую одежду, чтобы я могла ехать верхом.
     Он выглядел пораженным.
     - Но, богиня... - он заколебался. А затем сказал:  -  тогда  придется
доставать одежду мальчика... И понимает ли богиня, какой стоит холод?
     Несмотря на колебания, одежду принесли: простая, черная и чистая,  но
поношенная. Я натянула легины, тунику до колен  с  разрезами  по  бокам  и
сапоги. Когда я затягивала пояс и мне пришлось проколоть новую дырочку для
пряжки, мне вдруг с неожиданной болью вспомнилось, как я надела  в  ущелье
одежду мальчишки-разбойника при Дараке. Мазлек принес и плащ, тоже черный,
но с подкладкой из чистого  серого  меха  какого-то  животного  -  вернее,
шкурок нескольких животных, так как я различала по меткам  и  сочленениям,
где они соединялись.  Я  подсчитала  шкурки,  чтобы  знать,  когда  поеду,
сколько смертей, двенадцать или четырнадцать, согревают меня.  На  руки  я
натянула собственные перчатки, расшитые  золотом.  Они  и  золотая  маска,
несомненно, выглядели совершенно не соответствующими моему новому наряду.
     Снаружи  ждала  вороная  кобыла.  Мне  выбрали  очень   послушную   и
благонравную. Откуда ж им знать, что  в  лесу  с  Маггуром  я  скакала  на
бешеных бурых лошадях.
     Я  легко  перемахнула  в  седло,  вызвав  огромное  удивление.   Меня
взволновала возможность снова почувствовать между бедер живое существо, то
явление, которое, кажется, всегда пробуждает сексуальное воображение, а на
самом деле означает, по крайней  мере  для  меня,  своего  рода  стихийную
свободу. Я знала молодцов Дарака, которые были "едины" со своими лошадьми,
и я  отлично  понимаю,  что  они  имели  в  виду,  хотя  у  меня  не  было
коня-напарника. Я нагнулась к шее кобылы, погладила ее и,  подняв  голову,
увидела через разделявшие нас полуразобранные  ряды  палаток  Вазкора.  Он
сразу же повернулся и что-то сказал воину, который немедля побежал ко мне.
     - Богиня, - обратился ко мне гонец, -  Вазкор  Джавховор  спрашивает,
нельзя ли ему поговорить с тобой.
     Меня сильно позабавило почтение,  которое  он  проявлял  на  людях  -
потому что иначе не мог.
     - Конечно, - согласилась я и, повернув лошадь, неторопливо  подъехала
к нему. Со всех сторон, разинув рты, глазели на меня  пораженные  солдаты.
Даже некоторые из хуторян обратили в мою сторону свои бессмысленные лица и
смотрели, продолжая сидеть и жевать хлеб.
     - Ну, Вазкор, - осведомилась я, глядя на него на сей раз сверху  вниз
- мелочь, но довольно приятная.
     - Не соблаговолит ли богиня зайти ко мне в шатер? - спросил он.
     - Соблаговолит, - снизошла я.
     Он подставил руку, чтобы помочь мне спешиться, но я легко спрыгнула и
первой вошла в шатер. Я не бывала в нем раньше, но  оказалось,  что  шатер
внутри был таким же черным и аскетическим, как и  снаружи,  с  несколькими
горящими светильниками, жаровней и столом  из  черного  дерева,  аккуратно
заставленным картами и различными военными атрибутами. Полог  закрылся,  и
стало очень темно, хотя светильники горели.
     - Богиня,  -  сказал  он.  -  Я  бы  настоятельно  рекомендовал  тебе
продолжать путь так же, как и раньше, - в карете.
     - Вазкор, - отпарировала я. - Я бы настоятельно рекомендовала тебе не
рекомендовать мне.
     - Ты должна понять, - резко сказал он, - что быть богиней -  означает
быть связанной определенными правилами соблюдения достоинства.  Появившись
верхом в этой неприглядной одежде, ты уничтожишь собственный образ.
     - Я ездила верхом много  раз.  Падение  мне  не  грозит.  А  если  ты
возражаешь против моей одежды, то найди кого нибудь, кто сможет изготовить
мне одежду для верховой  езды,  которая  не  вызовет  у  тебя  возражений,
конечно, при условии, что в наряд этот не будет входить юбка.
     Он был в маске. Стоя неподвижно как камень, он сказал:
     - Это очень глупо с твоей стороны.  Твоя  глупость  может  перевесить
твою полезность для меня.
     Его голос казался лишенным эмоций и очень спокойным. По телу  у  меня
невольно пробежал холодок, и я поняла, что все еще боюсь его.  Однако  что
он мог мне сделать такого, что не исправится и не исцелится? Наверное,  во
мне больше говорило желание страшиться  его,  чем  настоящий  страх.  И  я
освободилась от страха.
     - Брат, - сказала я, откликаясь на то родство, которое он использовал
в обращении ко мне. - Мы не должны ссориться из-за таких пустяков. Я  буду
действовать, как мне нравится, а ты будешь действовать, как нравится тебе,
и пока нам обоим выгодно помогать друг другу, мы так и будем делать. Ты не
можешь приехать в За без Уастис.
     Возникло короткое молчание. Затем он сказал:
     - Вечером я пришлю к тебе портного. На том и порешим.
     Это было поражением для него, но все же оно слегка меня тревожило.
     Я вышла, снова вскочила в седло и поехала во  главе  своей  стражи  в
сопровождении  Мазлека,  оставив  карету  своим  женщинам  с  их  дурацкой
болтовней.


     С лошади мертвый белый мир выглядел не столь уж  чужим.  Один  раз  с
криками пролетела стая птиц, направляясь на восток.
     Вечером пришел портной с испуганной женщиной - подогнать мне  одежду.
Я теперь носила тонкую черную шерсть, бархатную черную тунику с  разрезами
и золотыми полосами. На сапогах  сверкали  золотые  пряжки;  на  подкладку
плаща пошел мех белого медведя, почти неотличимый от моих волос.
     К концу  двенадцатого  дня  мы  проехали  через  деревню  темнокожих,
сгрудившуюся вокруг  замерзшего  водопада  среди  каких-то  скал.  Мужчины
кололи лед на воду, но, как я помнила, женщин,  животных  и  детей  где-то
спрятали. Солдаты Вазкора прошли деревню насквозь и  присвоили  кувшины  с
маслом, запас дров, а также тайком - кожаные  бурдюки  с  пивом.  Наступил
вечер, и наш лагерь расположили примерно  в  ста  ярдах  от  поселения.  В
темноте воины украдкой выбрались из лагеря и устроили на хуторян  набег  в
поисках пищи. Позже я услышала визг, вышла из шатра и  увидела  горящий  в
нескольких  рядах  от  меня  большой  костер.  При  его  свете  солдаты  с
энтузиазмом насиловали одну из деревенских девушек. Я не знала, ни как они
ее раздобыли, ни  почему  она  так  боялась,  поскольку  помнила  девушек,
танцевавших с ящером у Воды.
     Посмотрев на шатер Вазкора, я увидела, что он стоит  там,  окруженный
своей стражей, видимо, заинтересовавшись, как и я, чем вызван шум. Он  был
в маске,  но  в  его  облике  появилось  что-то  странное.  Но  только  на
мгновение. Заскучав, он почти сразу же вернулся в шатер. Не знаю, почему я
повернулась и тут же пошла к шатру, - наверное, в гневе на  него,  или  же
потому, что они терзали  женщину.  Никаких  чувств  к  ней  как  к  живому
существу я определенно не испытывала.
     - Прекратить, - приказала я, когда подошла достаточно близко.
     Воины повернулись и  виновато  уставились  на  меня.  Один,  все  еще
лежавший на ней, то ли не услышал, то ли зашел слишком далеко,  чтобы  его
волновало что-то иное. Вопли девушки затихли. Я нагнулась над насильником,
взяла его за плечо и стащила с нее. Когда он поднялся, беспомощный в  моей
хватке, семя уже извергалось из него. Я несколько раз ударила его по  лицу
без маски. Он приходил  в  себя,  пошатываясь,  с  остекленелыми  глазами,
ошеломленный и разъяренный. В лице его не было ничего  особенного,  только
невежество, скотство и  гнев.  Не  думаю,  что  он  понял,  кто  я  такая.
Наверное, никто не сообщил,  что  богиня  теперь  разъезжает  верхом,  как
мужчина. Тяжело  дыша,  нелепый,  с  летаргически  болтающимся  перед  ним
признаком его пола, он выхватил длинный нож и нацелил его на  меня.  Воины
криками  пытались  привести  его  в  чувство  и   шипели   мое   имя   как
предупреждение. Извергая пьяную цепь проклятий,  он  бросился  на  меня  с
ножом, но он был дурак. Я шагнула в сторону  и  подставила  ему  ногу.  Он
тяжело упал. Я даже не подумала убивать его Силой; по-видимому, в этом  не
было нужды, а он, хрипя, лежал  на  земле  и  вскоре  перестал  двигаться.
Наконец, я сообразила, что он  напоролся  брюхом  на  собственный  клинок.
Солдаты сжались от страха. Я посмотрела на девушку, но та была  мертва.  Я
велела им похоронить ее и вернулась к себе в шатер. Это было  единственное
происшествие за время пути.
     На четырнадцатый день мы достигли ворот За. Название его -  искажение
древнего  слова,  означающего  "голубь".  Голубь  -  символ  Города,  и  я
несколько раз слышала, как солдаты  в  разговорах  называли  За  голубкой.
Подобно Эзланну, его назвали так  за  цвет  -  жемчужно-серый  камень,  из
которого  складывались  здешние  скалистые  земли  и  из  которого  его  и
построили. Он тоже стоял высоко, но не на скале, а на сделанной  человеком
каменистой платформе,  возвышавшейся  на  двадцать  футов  над  окружающей
местностью. Прекрасный город, полный игрушек и птиц, которые  нашли  здесь
убежище от пустыни и свили гнезда на крышах, шпилях и башнях.
     Мы въехали в ворота вечером и ехали час с лишним по  широким  улицам,
вдоль которых выстроились кричащие толпы. Городские птицы перекрывали этот