ыл слева, сделал выпад и порезы  мне  бок,  и  тут  же  я
присел, схватил его и рывком поднял в вихре крови, снега и  плащей,  держа
его над головой на вытянутых руках, как подношение небу.
     Он был крупным мужчиной,  а  я  всего  лишь  мальчик.  Я  всегда  был
высоким, хорошо развитым и очень крепким, однако не отдавал себе отчета  в
своей силе, как и  они.  Мне  не  составляло  труда  держать  его  высоко,
брыкающегося  и  вопящего,  развернувшись,  я  бросил  его  во  второго  и
наблюдал, как они полетели вниз, туда, где лежал Дистик.
     Я намеревался последовать за ними и, возможно, убить их же ножами, но
белый свет в моей голове погас так же внезапно, как зажегся. Я стоял там в
угрюмом оцепенении, приходя в себя после боя. И когда  я  поднял  глаза  и
посмотрел в сторону склона горы, я убедился, что  на  этот  раз  никто  не
приближается.
     Воины затихли, и поделом им.
     Сил предусмотрительно слился с тенями, но Эттук остался у огня, где я
видел его в последний раз, и  лицо  его  было  зеленовато-белым,  хотя  он
усмехался, когда спрыгнул вниз и направился ко мне.
     - Я прошел  испытание,  мой  вождь?  -  громко,  чтобы  все  слышали,
обратился я к нему.
     Эттук обернулся на ходу к мужчинам, взмахнув руками.
     - Он доказал, что он воин? -  закричал  он.  -  Да,  прошел.  Больший
герой, чем любой из моих бойцов, этот мой сын Тувек.
     Воины затопали ногами и  застучали  копьями  по  скалистой  горе  под
палаткой, чтобы  показать  свое  одобрение  и  согласие,  но  лица  их  не
соответствовали процедуре. Их выражение больше подходило к похоронам или к
Ночи Сиххарна, когда они несли стражу против духов Черного Места.
     Однако Эттук подошел ко мне и похлопал по плечу.
     Я немедленно преклонил перед ним колени. Я вполне мог подыграть ему в
дипломатии.
     - Если я воин, сила моего оружия - на службе тебе одному, мой вождь и
мой отец, - сказал я.
     И он взъерошил мои волосы,  как  тобой  отец,  гордый  своим  любимым
сыном, который делает ему честь. Мне интересно было,  как  он  расценивает
этот свой поступок демонстрируя свою любовь ко мне после того, что  только
что произошло.  И  уже  не  в  первый  раз  мне  захотелось  иметь  друга,
единственного человека, которому я мог бы доверить свою спину.
     Эттук убрал руку с моей склоненной головы, и я встал.
     - Слепая женщина должна перевязать твою рану, - сказал  он,  веселый,
как ухмыляющаяся голова смерти. - Первая кровь от своих соплеменников. Это
кое-что значит. Я допустил, чтобы они напали на тебя  в  таком  количестве
только потому, что знал: ты победишь их всех.
     Я едва удержался при этих словах от смеха.
     - Пророк нанесет тебе знаки воина заново, - сказал он.
     - Нет, - сказал я, - эта падаль слишком часто прикасалась ко  мне.  Я
должен быть Немеченным Воином крарла.
     Ради толпы мы все еще разговаривали  громко.  Сейчас  стали  опасливо
выходить некоторые женщины и какая-то принялась оплакивать Джорка,  как  я
заметил, это была не Сил-На. Я мрачно посмотрел на воинов и сказал:
     - Пусть мои дела говорят за меня. Когда я пойду в сражение, я  нанесу
цвета племени на свою кожу, и если кто-то усомнится во мне,  пусть  скажет
мне. Я отвечу, как я ответил здесь.
     От женского плача у меня поползли мурашки по спине. Я думал  о  своей
жизни, а не о смерти Джорка, когда убил его. Я подошел к женщине, поднял и
ударил по лицу, не очень сильно.
     - Не причитай по нему у меня на глазах, - сказал я, и она заткнулась.
- Я заплачу тебе за него Кровавый Выкуп, - и я вернулся к Эттуку.
     - Да, - сказал он, - я прослежу,  чтобы  Тувек  отдал  тебе  Кровавый
Выкуп за твоего мужчину. Но мой сын должен также пройти в  мою  палатку  и
выбрать для себя драгоценность.
     Он привел меня  в  палатку  и  толчком  открыл  деревянный  ящик,  из
которого взметнулось беспорядочное сияние. Там  лежали  трофеи  нескольких
сотен налетов и сражений; он не столько хотел  вручить  мне  дар,  сколько
продемонстрировать количество людей, лежавших перед ним поверженными  ниц.
Я запустил руку в эту груду, а он подошел и  рассыпал  всю  эту  массу  по
полу, чтобы я лучше мог рассмотреть его закрома. Там были чаши из бронзы с
каймой из сверкающего золота, рукоятки копий из  твердого  серого  железа,
медные круглые щиты, украшенные драгоценными прозрачно-зелеными камнями, и
наручные кольца из желтого и белою металла, пригоршни камней,  похожих  на
огонь или капли крови, и ожерелья из слоновой  кости,  унизанные  голубыми
карбункулами. Я не догадывался, что он так богат, и раздумывал, что взять.
Я хотел взять самое ценное из его коллекции и не мог решить, что это могло
быть. Но затем его и мои пальцы расчистили путь, и я нашел то, что искал.
     Это была маска, сделанная для женщины, поскольку она была  маленькая,
вся из искрящегося серебра: лицо рыси.
     Мне сразу вспомнился мой сон - черный  волк,  спаривающийся  с  белой
рысью. Я протянул руку и дотронулся до маски, и через мою ладонь до самого
плеча пробежал электрический заряд, как будто я схватил молнию.  Но  я  не
дернулся, и ощущение уменьшилось  и  исчезло  совсем.  Я  поднял  маску  и
показал ее Эттуку.
     - Я возьму это, если вождь позволит.
     Он кивнул, насупившись, как ребенок у которого  отбирали  игрушку.  Я
взял у него самое лучшее, как я  и  надеялся.  Маска  была  очень  ценной,
помимо своей странной красоты, и, очевидно, она происходила из  мастерских
разрушенных городов. На задней стороне висели длинные  желтые  шнурки  для
украшения волос, и каждый из них заканчивался маленьким прекрасным цветком
из прозрачного желтого янтаря. Маска доставила мне удовольствие и увенчала
мою битву, ибо я все еще был мальчик. Я склонялся к тому, чтобы отдать  ее
Тафре, чтобы она носила ее вместо шайрина на зависть всем женщинам.
     Когда я пошел в  палатку  моей  матери,  новость  эта  уже  была  там
известна.
     Ее лицо было бледнее, чем лицо Эттука, и она тоже улыбалась,  но  это
была улыбка победы, хотя к ней примешивался старый страх и неясная  вечная
ненависть. Когда я наклонился в проеме входа в палатку, она почти побежала
мне навстречу, потом остановилась, сдерживаясь. Я подошел к ней, обнял,  и
она заплакала.
     - Неужели ты предполагала, что я потерплю поражение? - спросил я  ее.
- Я думал, их коварные иглы в темноте могут  поранить  меня,  но  не  ножи
полудурков. Ты все слышала?
     - Все, - всхлипнула она. Ее дыхание обожгло мне шею, и  она  стиснула
руками победу, символом которой была для нее моя плоть. -  Как  ты  сломал
ребра Дистику и выпустил жизнь из Джорка, и что  Урм  и  Тоони  не  смогут
пойти на охоту до тех пор, пока луна не превратится в серп.
     Мне было радостно слушать, как она выражает  свою  ярость.  Она  была
настолько значительнее других женщин, которые  умели  только  причитать  и
визжать.
     - Кажется, Тафра сама могла бы побить храбрецов крарла.
     Она посмотрела мне в лицо сияющими глазами.
     - Тафра произвела сына, который может.
     Она положила свою руку на мою и тут увидела, что я принес. Раньше она
не заметила, будучи целиком поглощена мной. Сейчас она отдернула  руку,  и
ее сияние померкло.
     - Что это за вещь?
     - Дар твоего мужа, мать, щедрый подарок вождя его  новому  воину.  Он
привел меня в свою палатку, открыл сундук и велел выбирать, что пожелаю.
     - Почему это из всех сокровищ?
     - Почему бы не это?
     Она отвернулась от меня, ушла в  дальнюю  часть  палатки  и  села  на
прежнее место. Она подняла шайрин, который там лежал, и  закрыла  им  свое
лицо. Хотя таков был обычай, мне стало от этого холодно.
     - Ты воин, - сказала она, видя, что я нахмурился. - Я должна  прятать
свое лицо.
     - Я уже был воином, когда вошел,  но  тогда  ты  не  закрывалась.  Ты
прячешься от кого? - Я поднял сувенир, который принес сюда  из  трофейного
сундука Эттука, и протянул его ей.
     Я увидел, что Тафра испугалась.  Она  явно  остерегалась  маски,  как
чего-то знакомого. Я вспомнил про заряд, пробежавший  от  маски,  когда  я
схватил ее: какая-то странная магия, заключенная в серебре, какой-то дух.
     - Я верну ее ему, - сказал я. - Она проклята?
     - Нет, - сказала мать. Я не мог больше читать ее чувства,  спрятанные
за шайрином. - Среди палаток была женщина из Эшкира. Воины  захватили  ее.
Она была моей  рабыней,  но  она  убежала  после  твоего  рождения.  Маска
принадлежала ей.
     Я вспомнил, что Котта говорила об этом накануне Обряда для мальчиков,
и как Тафра вся съежилась тогда.
     - Она причинила тебе вред, эта женщина из Эшкира?
     - Нет, - сказала Тафра, - но женщины из больших городов злые, и  там,
где они проходят, остается след, похожий на ожог.
     - Тогда я возьму этот предмет и избавлюсь от него, - сказал я.
     - Нет, ты именно это выбрал.  Это  предназначалось  тебе.  Колдовство
давно потеряло силу; маска не причинит тебе вреда. - Тафра  вздохнула  под
вуалью, сдерживая дыхание, как будто боялась о чем-то проговориться. - Это
предназначалось тебе, - повторила она. - Оно не принесет тебе вреда.



                                    4

     В тот год, как всегда, зимнее перемирие закончилось на Змеиной Дороге
в месяц Воина, и я участвовал в своих первых мужских баталиях.
     Сражения  были  беспорядочные  и   кровавые.   Победитель   брал   от
побежденных что хотел - металлы, оружие, женщин, напитки. Чаще всего после
этого заключалось соглашение, пищавшие женщины возвращались в свои прежние
палатки, а мужчины произносили клятвы. Тем не менее, за пределами действия
перемирия и соглашения крарлы нападали друг на друг  без  разбора.  Дагкта
иногда враждовали между собой и непрерывно со скойана, моуи, итра и  всеми
остальными. Вы могли вести меновую торговлю и делиться мясом с  кем-нибудь
зимой и летом, а весной вы должны были с ним рубиться.  Таков  был  обычай
племен, и,  возможно,  в  их  туманном  прошлом  такая  схема  имела  свои
основания. Но как и в других обычаях, осталась только кожура, а  сам  плод
давно исчез. Я служил этому обычаю - он подходил моему  нраву,  давая  мне
возможность щедро расточать мою ненависть, - но я никогда  не  считал  его
благородным или мудрым. Только на  черном  болоте  племена  не  сражались.
Говорили, что они почитают Книгу, а не божество, и их  считали  странными.
Но поскольку у них не  было  лошадей  или  богатства,  о  них  говорили  с
пренебрежением и оставляли в покое.
     Естественно,   эти   маленькие   войны   обряжались   с    ритуальной
значительностью. Сначала водружалось копье войны, потом  исполнялся  танец
войны, сопровождаемый призывами демонов, одноглазого змея и многочисленных
тотемов. Я не поклонялся ничему этому, рано поняв примитивность и бессилие
племенных богов. Обычно люди создают богов по своему образу и подобию.
     Кроме того, я уже верил в себя самого, в свое собственное  тело  и  в
то, что оно может сделать, и это не было удивительным после всего, что  со
мной происходило раньше. Я  видел,  как  храбрецы  увешиваются  амулетами,
оставляют подношения духам и все равно получают копье в горло.  Я  же,  не
обожествляя  ничего  и  не  откупаясь  молитвами,  скакал   среди   врагов
невредимым, кося их, как летнюю  пшеницу.  Если  мужская  половина  крарла
гордилась кровавой резней, то я превзошел их всех и заметил, что некоторые
заглядывают мне  в  глаза  и  у  них  начинают  дрожать  колени,  когда  я
приближаюсь к ним.
     Я нашел в убийстве сладкую острую  радость.  Раньше  я  не  осознавал
этого достаточно сильно. Выучив этот урок, я сражался бы круглый  год,  во
все времена года. Во всяком случае, я убил больше тридцати человек к  тому
времени, как мы достигли восточных пастбищ и  летней  стоянки,  и  получил
прозвище среди крарлов, с которыми мы воевали: Темный Воин Красных Дагкта,
Немеченный. Приятно было видеть, как на смену  насмешкам  и  подмигиваниям
пришли смятение и ужас. Мой собственный крарл боялся меня больше всех, но,
как и Эттук, они начали хвастаться мной. Я раскрашивал себя черными, алыми
и белыми красками вместо татуировки и выезжал как утренний дьявол. Я носил
волосы распущенными, они никогда долго  не  удерживались  в  косах;  пусть
кто-нибудь поймает меня за них, если  ему  вздумается,  и  увидит,  как  я
вознагражу его за беспокойство.
     В последней битве перед разбивкой палаток меня ранили в бедро, клинок
обломился, и часть лезвия осталась в  теле.  Когда  пришли  его  вытащить,
оказалось, что он плотно оброс мышечной тканью. Пророк сверкал  зубами  по
крарлу и сказал Эттуку, что его сын умрет от грязной раны, но все  начисто
зажило, к огорчению их обоих.
     Со времени Обряда для мальчиков Сил держался от меня на расстоянии, и
его слова доходили до меня через вторые руки. А после танца войны его дочь
никогда не предлагала мне своего тела, что, конечно, разбило мне сердце.
     Тем летом я взял жену. Теперь, когда был мужчиной и не жил в  палатке
для мальчиков, мне нужна была жена, чтобы следить за моей  одеждой.  Тафре
это не нравилось. Она пыталась угадать, каких девушек крарла я буду ценить
больше, чем ее. Но скоро и она, и девушки поняли, что больших изменений не
произойдет.
     Отец Чулы Финнук вошел в  раскрашенную  палатку  в  брачный  месяц  и
сказал, что у нее будет от меня ребенок, и я  должен  признать  ее.  Эттук
позвал меня, привели девушку.  Она  сильно  изменилась  со  времени  наших
последних сношений, глаза ее были опущены, веки выкрашены в зеленый  цвет,
а шайрин вышит бабочками из голубого шелка. Финнук  увешал  ее  фамильными
драгоценностями, чтобы  показать  мне,  какое  приданое  я  могу  ожидать:
золото, серебро и один большой изумруд, которым они справедливо гордились.
     - Видишь, - сказал он, постучав по  ее  тугому  животу,  -  это  твой
посев, Тувек Нар Эттук.
     - Так ли? - сказал я. - Откуда мне это знать?
     - Чула была нетронутой до того, как легла с тобой в прошлый листопад.
     - Я не отрицаю, что овладел ею, но, может, с  тех  пор  ее  и  другие
посещали.
     При этих словах ее глаза полыхнули, сверкая как изумруд, но не  такие
зеленые. Я никогда не видел ее без вуали, но есть способы  судить  о  лице
женщины даже через материю, и она была довольно красива по меркам племени.
У нее было приятное тело и отличные зубы, о  чем  у  меня  было  основание
помнить.
     - Котта говорит, что это ребенок от единственного  посева,  -  заявил
Финнук. - Она плодородна, очень хорошая почва, моя дочь.
     -  Может  быть,  это  будет  девочка,  -  сказал  я.   -   Если   она
производительница девочек, я ее не хочу. - Но ко мне возвращалось желание.
Вспышка в ее глазах возбудила меня слегка, чего не  скажешь  об  опущенных
веках. - Забирай ее назад в свою палатку, - сказал я. - Если ребенок  мой,
она родит до конца месяца. Если она сделала мне сына, я ее возьму.
     Я чуть не рассмеялся при виде ее глаз. Я  предвидел  бурные  времена,
если мы поженимся.
     - Удивляюсь, что она хочет этого, - заметил я. - Она потеряла  зуб  в
моем плече в прошлый раз.
     Примерно за шестнадцать дней до конца месяца она разродилась,  и  это
был мальчик. И никакого сомнения в отцовстве, потому что хохолок  его  был
черный.
     Нас соединил жрец из другого крарла дагкта. Сил  отказался,  так  как
между нами была вражда. Он хотел тем самым  пристыдить  меня,  но  ему  не
удалось. После окончания сражений летнее перемирие опять сближает племена,
и за холмом был широкий выбор других святых людей. Чтобы  сделать  женщину
собственностью воина, требуется  всего  несколько  слов,  произнесенных  в
центре огненного круга.
     В моей палатке она прибралась, достала  серебряную  чашу,  которую  я
добыл в одном из налетов, и принесла в ней пиво для  меня,  как  послушная
жена. На брачную ночь она оставила ребенка со  своей  матерью.  Мне  тогда
было пятнадцать, а Чула была на два года старше,  но  я  был  выше  ее,  и
мужчины принимали меня за девятнадцатилетнего и даже старше, если не знали
даты  моего  рождения.  Когда  я  отвел  ее  шайрин,  я  увидел,  что  она
хорошенькая и хорошо знакома с зеркалом. Ее отец был  с  ней,  несомненно,
мягок. Она принесла изумруд как часть своего  приданого,  и  к  концам  ее
волос были прикреплены позванивающие золотые колокольчики. Глаза  ее  были
кротко опущены. Она ни разу не взглянула на меня с того памятного  взгляда
в палатке Эттука.
     - Ну, - сказал я. - Что на этот раз?
     - Я твоя первая жена, - сказала она, - и я принесла тебе сына.
     - Возможно, ты будешь не единственной моей женой, которая  родит  мне
сына, - сказал я.
     - Возможно, - сказала она, - но я была твоей первой женщиной, а этого
изменить нельзя.
     Тут она пристально посмотрела на меня твердым  блестящим  взглядом  и
обвилась вокруг меня плотно, как трава. Я был удивлен ее горячностью.
     Потом она не хотела отпускать меня. Это была активная ночь.
     Позднее я слышал,  что  она  хвасталась  мной  по-женски.  Она  также
гордилась ребенком, который был красивым, здоровым, крикливым и энергичным
малышом. Я не очень сильно им  интересовался,  несмотря  на  свои  громкие
воинские речи о нем в  раскрашенной  палатке.  Нелюбовь  Эттука  не  могла
научить меня особой любви к детям. Сын мой рос, как трава.
     Летом, кроме охоты, заниматься было особенно нечем. На деревьях зрели
плоды, и дикие сады и поля, засеянные ветром, снова плодоносили по склонам
гор. Все это не относилось к  мужской  работе.  Это  были  земледельческие
заботы женщин и детей.
     К  северу  от  наших  пастбищ   лежали   руины,   старые   города   с
развалившимися крышами из розовой плитки и широкими  улицами,  задушенными
молодыми деревьями. Каждый год голодный лес отнимал у  городов  все  новые
участки. То тут, то там тонкие башни возносились к  небу,  такие  высокие,
что, казалось, задевали облака. Я задавался вопросом,  кто  мог  построить
их.  Белые  камни  на  голых  зеленых  холмах  воспринимались   мной   как
заборы-гиганты, потому что с каждым годом они все больше врастали в землю,
а я рос вверх.
     Половина племен избегала города. Хинга и дрогоуи утверждали, что тот,
кто пойдет туда ночью, умрет, а темноволосые крарлы, народ Тафры,  никогда
не отваживались Заходить  так  далеко  на  восток.  В  младенчестве  Тафра
рассказывала мне о разрушенных дворцах, где драконы сторожили сокровища, а
духи гремели копьями - сказки, которыми наслаждается любой ребенок.  Но  с
тех пор я часто там охотился в лунные ночи, один  со  своими  собаками,  и
ничего страшного там  не  встретил  за  исключением  одного-двух  кабанов,
которые доставили некоторые  хлопоты,  не  желая  отдавать  свое  мясо.  А
однажды промелькнула большая кошка, белая как  молоко,  и  заставила  меня
вспомнить мой сон во время лихорадки  и  серебряную  маску-рысь.  Я  много
награбил с тех пор, но ничего более прекрасного не встречал. Даже  изумруд
из приданого Чулы я ценил меньше.
     Я все еще ходил в палатку моей матери. Я приносил ей лучшие куски  со
своей охоты и сидел,  наблюдая  ее  за  ткацким  станком.  Но  между  нами
пролегло какое-то молчание, темное, как вуаль, которую она  теперь  всегда
носила в моем присутствии. Я считал, что  виной  всему  моя  женитьба,  но
сердцем я чувствовал, что между нами встала серебряная рысь,  хотя  она  о
ней не заговаривала. Наконец мое терпение иссякло, и после этого нам стало
еще тяжелее, чем раньше.
     В Ночь Сиххарна,  когда  мужчины  красных  крарлов  несут  караульную
службу против духов, а женщины собираются вместе для  своего  собственного
дозора, Чула сидела среди факелов с ребенком на руках,  грустя  по  поводу
того, что я недавно нашел себе другую, которая нравилась  мне  не  меньше:
она-то надеялась привязать меня, как вола.  Все  женщины  сидят  вместе  в
Сиххарн, и Тафра сидела со  своей  пряжей  рядом  с  Коттой.  Вскоре  Чула
поднялась и, не прерывая кормления мальчика, по