оня, чьи руки были крепче меди и чей  ум  острее  алмаза,
чье желание рождало сыновей, а гнев - тишину. Ах, Тувек, мой сын, что  там
такое в долине смерти держит тебя? - Он потер  свое  лицо,  цвет  которого
свидетельствовал о здоровье и веселье. - Когда пришли налетчики,  -  ревел
Эттук, - кто как не Тувек отважился преследовать  их?  Пытаться  скрестить
оружие с городами означает смерть, но он все равно пошел. Я  запретил  ему
ради его безопасности,  но  он  не  послушался.  Он  пошел  спасать  своих
братьев, солдат. Он умер за них. Кто не будет  плакать  по  Тувеку,  моему
лучшему из сыновей, господину всех воинов?
     Звериный надгробный плач хлынул снова, копья загрохотали.
     Сил поднял руки, и пунцовое солнце и белая  луна  закачались  на  его
вороньих рукавах.
     - Смерть, - пел Сил, - в твоей темной  палатке  стоят  наши  мужчины.
Пощади, Смерть, пощади. Верни нам наших  мужчин,  верни  нам  сына  нашего
вождя. - Потом, возвысив голос, он стал кидаться  на  все  четыре  стороны
света, север, юг, восток и запад, с любой из  которых  мог  прийти  ответ,
именно поэтому они ждут четыре ночи, по  темноте  на  каждую,  прежде  чем
найти ответ. - Тувек,  -  визжал  Сил,  -  возвращайся  к  своему  народу,
возвращайся из черной палатки, возвращайся из рощи теней к теплому  очагу.
Может, Смерть подарит тебе лошадей и собак, но у тебя есть лошади и собаки
в стране жизни. Смерть может подарить тебе  женщин,  но  они  не  приносят
плодов, а у тебя есть женщины из плоти и крови, которые принесут. Все, что
может предложить Смерть, у тебя уже  есть.  Тувек,  возвращайся  к  своему
народу.
     - Не говори больше ничего, - сказал я, выходя на яркий красный  свет.
- Я здесь.
     Только в легенде мертвый отвечает на зов, и встретить его страшно,  у
него нет обычно головы или  еще  чего-нибудь.  На  живой  земле  никто  не
приходит; мольбы и увещевания -  просто  часть  погребального  песнопения.
Хотя они лают, они не ждут кости.
     Я мог десять раз повторить мои слова, а они  все  молчали.  Их  глаза
ползли по мне, как мухи. Потом какая-то женщина упала  в  обморок  -  хотя
даже женщины много пьют перед бдением по мертвым, и я думаю,  ее  доконало
пиво, а не призрак. Тут Сил изменил свой мотив. Прыгнув вверх,  как  будто
его подштанники наполнились воздухом, он вихрем налетел  на  меня,  колотя
руками и кудахча:
     - Прочь, Немертвый, прочь, прочь! Назад, в Область Теней!
     Я не был уверен, действительно ли он верит сам себе,  столкнувшись  с
фантомом, но это  настолько  противоречило  его  прежним  напевам,  что  я
прислонился к дереву и рассмеялся.
     Силовы  глаза  завращались.  Он  схватил  щепоть  своего  магического
огненного порошка и бросил между нами. Он заклинал  меня  исчезнуть,  а  я
упрямо не исчезал, просто стоял и смеялся над ним, пока у меня не заболели
бока.
     Вскоре он прекратил свои фокусы, потащился туда,  где  был  Эттук,  и
махал оттуда руками в мою сторону.
     Лицо Эттука представляло интересное зрелище, какое можно было  только
вообразить. Здоровый жизнерадостный цвет лица, с которым он скорбел о моей
гибели, сменился испуганной серовато-синей бледностью. Он сразу понял, что
я живой, его бич вернулся к нему. Он открыл распухшие губы,  чтобы  издать
какое-нибудь изысканно идиотское изречение,  но  внезапно  поднялся  такой
крик, что он был избавлен от хлопот.
     Чула, моя первая жена, бросилась на меня.  Она  обхватила  мою  талию
руками и вцепилась так, как будто тонула. Нож какого-то горожанина  порвал
рубашку на моем правом боку, и она впилась в меня в этом  месте  и  сосала
мою кожу, как будто могла насытиться. Я  попытался  оторвать  ее,  но  она
прицепилась, как пиявка.
     - Не ешь меня, женщина, - сказал я. - Я смертный,  не  бойся.  -  Три
маленьких медвежонка не бросились за ней.  Они  сбились  вместе,  все  еще
плача в тревоге при виде их призрака-отца, поднятого из ада.  -  Присмотри
за своим выводком, - сказал я Чуле и, наконец, оттолкнул от себя.
     Ее глаза блестели сквозь прорези шайрина, в них кружились боль, гнев,
триумф и желание.  Потом  они  скользнули  мимо  меня  и  остановились  на
очертаниях женщины и коня позади меня. Я сказал:
     - Я привез тебе подарок из битвы. Рабыню из Эшкира.
     Все забормотали, а Чула застыла, как столб.
     Тем временем Эттук слегка пришел в себя; страсть моей жены  дала  ему
передышку.
     - Итак, мой сын сражался с горожанами.
     - Да, мой вождь. Сражался и убил.
     Знаком моего презрения к нему было то, что я не собирался унижать его
перед подданными. Кроме того, достаточно мужчин знали, как он хвалил  меня
перед тем, как я отправился с весеннего собрания, поскольку такой разговор
разносится на быстрых ногах.
     Эттук глухо сказал какую-то фразу о том, как мне все  рады  и  как  я
достоин сохранения жизни. Он спросил,  где  воины  дагкта,  они  наверняка
вернулись в крарл со мной?  Он  надеялся,  что  я  хвастаюсь,  и  воины  в
конечном итоге пропали. Но ему не повезло, так как даже  те,  кто  умер  в
рабской яме, были не из нашего крарла.
     Меня интересовало, куда делись те пятеро, и я жалел, что  не  удержал
их рядом с собой, но мне не было нужды беспокоиться. Они  просто  ждали  с
театральным интересом, равным моему, как раз такой  суфлерской  подсказки,
какой явился вопрос Эттука. Сдерживаемая  радость  и  гордость  от  своего
возвращения ударили им в голову, так как все пятеро были  так  же  молоды,
как и я. Они галопом ворвались на траурную площадь,  гикая  и  подстегивая
мощный ход украденных лошадей, разметав женщин и костер,  вызвав  истошный
крик младенцев.
     Воины скакали по кругу около  минуты,  островки  разметанного  костра
бросали отсвет на их ухмылки, на руки, полные трофейных ножей,  на  попоны
городских коней.
     Понемногу шум и сумятица улеглись и приняли некое подобие  порядка  в
свете восстановленного костра.
     Я громко, чтобы все меня слышали, сказал:
     - С этими солдатами и  еще  восемнадцатью  я  взял  лагерь  городских
налетчиков. Мы зарезали  их  всех  до  единого  и  сохранили  только  одну
пленницу, эту женщину, которая является частью моей добычи.
     Пятеро всадников гикнули и  приветствовали  меня,  сохраняя  за  мной
положение героя; может, это было к счастью.
     Я повернулся и подошел к Демиздор.  Она  казалась  глухой  и  слепой,
настолько она не обращала внимания на происходящее. Мне хотелось видеть ее
лицо, чтобы узнать ее мысли.
     - Слезай, - сказал я. -  Здесь  ты  будешь  ходить  пешком,  как  все
женщины. Я показал им, что ты принадлежишь мне, так что ты в безопасности.
     Она спешилась без единого слова.  Видя,  что  Чулины  глаза  все  еще
приклеены к ней, как жуки к бревну, я сказал:
     - Я отдаю тебя своим женам, Златовласая. Они, вероятно, отправят тебя
в горшок с кашей и съедят.
     Когда она встала рядом со мной,  ее  голова  достала  мне  только  до
ключиц. Мне хотелось поднять ее и унести с собой, пробежав через  огонь  к
какому-нибудь тайному месту. Но вместо этого я  приказал  ей  идти  позади
меня. Она повиновалась, как любая рабыня, но потребность увидеть  ее  лицо
была невыносимой, как зуд, когда нельзя почесаться.
     Итак, я пошел к палатке моей матери, оставив  остальных  у  костра  и
только приказав Чуле позаботиться о моих лошадях в сосняке и принести  мне
поесть.
     Мне достало разумения не врываться буйно  к  Тафре,  которая  считала
меня трупом; это я сделал правильно. На  самом  деле,  я  склонялся  найти
Котту, чтобы она принесла новости, но ее палатка, когда  я  подошел,  была
наполнена стонами и причитаниями какой-то  больной  женщины,  которой  она
занималась, и она отказалась оставить ее ради меня. Так что мне надо  было
справляться самому.
     Когда мы дошли до палатки моей матери,  я  привязал  коня  и  оставил
Демиздор подле нее, наказав ей не отходить, иначе воины могут посчитать ее
прекрасной добычей. Мне начинала не  нравиться  ее  покорность,  и,  кроме
того, меня тревожила задача, стоявшая передо мной.
     Я вошел в палатку очень тихо.
     У постели горела жаровня, никакого другого света не было.  Сначала  я
не нашел Тафру, потом увидел, где она сидела, в тени  высокого  эшкирского
станка. На станке было полотно, черное с белым, полотно, в которое женщина
племени заворачивает тело покойного, но она не ткала, полотно было  только
начато.
     Она была неподвижна. Черные, как ночь, ее волосы и  платье,  и  лицо,
скрытое под шайрином. Но ее состояние было столь же  очевидным,  насколько
спрятанным было ее лицо.  Глаза  ее  были  закрыты.  Она  не  плакала,  но
казалась убитой и высохшей, как ветка, обгоревшая в огне. Ее громкий  плач
был внутри. Какова бы ни была моя победа, я сделал с ней  это,  и  это  не
принесло мне счастья.
     -  Жена  Эттука,  -  сказал  я  очень  тихо,  обращаясь  к  ней   как
посторонний, стараясь понемногу приблизиться к ней. Она не шевельнулась. -
Жена Эттука, есть лучшая история, чем та, что ты слышала.
     - Благодарю тебя, воин, - сказала она. - Ты оказываешь мне честь.  Но
не рассказывай мне сейчас, потому что я всего  лишь  глупая  женщина  и  в
своем горе не способна ничего понять.
     Я понял, что изменил свой голос очень удачно. Я  отвел  в  сторону  и
закрепил  полог  палатки,  чтобы  впустить  свет  снаружи,  так  как  небо
очистилось, и ярко светила взошедшая луна.
     - Твой сын жив, - сказал я ей. - Это и есть новость.
     При  этих  словах  она  очнулась.  Ее  веки  поднялись,  и  я  слегка
повернулся, чтобы дать луне осветить меня постепенно.
     - Тувек, - сказала она. Ее тон был настолько холодный и безразличный,
что я испугался.
     - Да, мама, - ответил я. - Я плоть, а не призрак. Подойди и  потрогай
меня, чтобы убедиться.
     Она встала с трудом, как старая женщина, и начала медленно, осторожно
подходить ко  мне.  Я  не  осмелился  приблизиться  к  ней,  она  казалась
исполненной неверия и ужаса; сама она выглядела почти страшной.
     Но в четырех шагах от  меня  она,  должно  быть,  почувствовала,  как
чувствуют животные, тепло моего тела, запах  чего-то  живого.  Она  издала
приглушенный звук и остановилась, как будто земля не пускала ее.  А  затем
ее глаза оторвались от моего лица мимо меня, в лунную темноту за палаткой,
почти как глаза Чулы, только глаза моей матери расширились и застыли,  как
будто незрячие, и она упала на землю.
     Я обернулся назад с колотящимся  сердцем,  но  там  ничего  не  было,
только моя лошадь и Демиздор, которую едва можно было  различить  на  фоне
сверкающего неба, только сияние ее серебряной маски и распущенные  волосы,
отбеленные луной до снежной бледности.
     Я поднял Тафру  и  положил  на  постель.  Когда  я  устроил  ее,  она
пошевелилась. Она крепко схватила меня за руку и пробормотала:
     - Мне это приснилось?
     Я наклонился ближе; ей не виден был вход. Я сказал:
     - Да, какой бы кошмар ты ни увидела, это тебе приснилось, потому  что
я ничего не видел. Тебе стало плохо, потому что я вошел слишком быстро.  Я
пойду за Коттой.
     - Нет, - сказала она, - это была женщина Эшкира с ее белыми волосами.
Она, должно быть, умерла в диких долинах двадцать  лет  назад  и  завидует
твоей жизни. Выбрось маску рыси, Тувек, она принесет тебе несчастье.
     Тогда я понял. Что-то во мне дрогнуло, но я засмеялся и рассказал  ей
о Демиздор. Я думал, Тафра успокоится, поплачет, и ей станет лучше, но  ее
глаза были сухими, а рука как лед холодна.
     - Городские женщины - не женщины вовсе, - сказала она. - Они  считают
себя богинями. Они едят душу мужчины, чтобы получить его силу.
     - Посмотрим, - сказал я.
     Именно тогда вошла Котта. Конечно, какая-нибудь женщина рассказала ей
новость, и она сама подумала о Тафре. Целительница  не  обратила  на  меня
особого внимания, как будто  восставшие  из  мертвых  воины  были  обычным
явлением в крарлах; она просто вежливо попросила  меня  выйти,  поэтому  я
ушел и был рад сделать это. С  меня  было  достаточно  женских  страхов  и
заклинаний. Я не такого приветствия ждал.
     Снаружи Демиздор все  еще  стояла  на  фоне  сияющего  ночного  неба,
молчаливая, как луна. На секунду я подумал, что она околдовала  Тафру,  но
обозвал себя дураком и отогнал страх.
     Молча я пошел к своей палатке. Молча она последовала за мной.



                                    5

     На огне уже жарилось для меня мясо.
     Мока и Асуа готовили еду и не побежали ко мне, но казались радостными
оттого, что я вернулся. Вдовья доля  редко  бывает  сладкой,  а  они  были
по-своему хорошими женщинами, как я теперь  осознал,  всегда  готовы  были
угождать мне и радоваться, когда угодили. Некоторые представители  мужской
половины тоже были там, моя родня со стороны жен, Доки и Финнуки и  братья
Моки, даже Урм Кривая Нога. Они снабдили нас мясом,  зерном  для  хлеба  и
пивом, о чем они не преминули мне тут же сообщить.  Я  поблагодарил  их  и
обещал вознаградить из моих трофейных сундуков, куда  они  несомненно  уже
заглянули, считая меня пирогом для ворон.
     Чула тем временем следила за жарящимся мясом, приказывая  сделать  то
или другое, но сама при этом почти ничего не делала.
     Я  выпил  чашу  пива  со  своими  родственниками,  чтобы  сделать  им
приятное, хотя в скором времени они будут в состоянии буйного опьянения, а
я трезв, как стеклышко. Потом я повел Демиздор в  палатку  моих  жен,  так
называемый курятник, где они спали, когда не были со мной, и где содержали
также младенцев, и позвал Чулу, оторвав ее от распекания других.
     - Вот рабыня, о которой я говорил, - сказал я ей.  -  Дай  ей  одежду
племени. У нее есть драгоценности под мехами, они мои, но ты можешь  взять
себе серебряную маску, если хочешь.  Проследи,  чтобы  она  носила  вместо
маски шайрин.
     - Мой муж щедр, - сказала Чула с жадностью и подозрительно. - А потом
что?
     - Что хочешь. Рабыня твоя; приставь ее к работе.
     - Моего мужа она не интересует?
     - Нисколько, - сказал я, специально для Демиздор.
     - Тогда почему бы не отдать ее воину, моему отцу Финнуку, например, в
качестве платы за мясо, которое он приносил мне, пока тебя не было?
     - Я не буду тратить женщину на твоего отца, - сказал я.  -  Его  пора
для этих танцев уже прошла. Не торопись, моя любящая  жена.  Она  окажется
полезной тебе, сняв часть рабочего груза с твоих усталых  плеч.  Если  она
будет лениться, можешь побить ее, но не уродуй и никогда  не  выпускай  ее
залавливать детей в живот. В будущем я, возможно,  смогу  выгодно  сменять
ее, так что будь осторожна.
     - Но я могу бить ее, - сказала она язвительно, - если она ослушается.
     - Как сочтешь нужным.
     Демиздор рта не открыла, но я и не ждал этого. Чула  подошла  к  ней,
как кошка подкрадывается к птичке, потом схватила ее за руку и втолкнула в
курятник. Я старался смотреть на это с юмором, но привкус был кислый.
     Эттук не пришел  на  мой  праздничный  пир,  хотя  несколько  мужчин,
которые не очень-то  сильно  меня  любили,  все  же  сочли  целесообразным
нанести мне визит.
     Позднее  я  одарил  Финнука  и  остальных,  и  они  приняли  подарки,
жеманясь, как девицы при получении букета, но я  видел,  что  им  хотелось
заполучить еще и городского коня. Только Урм заворчал и сказал, что у него
уже есть от меня подарок и показал на свою покалеченную ногу.
     Когда огонь, угасая, стал малиновым, воины покатились по домам.  Гора
собак  лежала  среди  мясных  костей,   а   бессонные   городские   лошади
переминались с ноги на ногу на сторожевой линии.
     Чула была в моей палатке. Когда я завязал на ночь полог, она прыгнула
на  меня,  как  пантера,  обвившись  вокруг  меня  конечностями  и  рыжими
волосами. Она набросилась на меня так, словно хотела заполучить еще  троих
сыновей за одну ночь.
     Но ей удалось всего лишь заморить  моего  червячка.  Мне  нужна  была
другая, не она.
     Где-то незадолго до рассвета Чула разбудила меня. Она стояла в  синем
сумраке палатки, и на ней  было  чешуйчатое  платье  и  изумрудный  корсаж
Демиздор, которое было слишком узко для Чулы в талии и  слишком  широко  в
груди. Она также надела маску оленя, и ее ржавая грива косматилась  сзади.
Эго была такая пародия, что я только молча уставился.
     - Она так выглядела, - сказала Чула, - когда ты взял ее?
     - Она тебе сказала?
     - Нет нужды говорить, - ответила она, моя проницательная  жена,  дочь
Финнука. - Я видела ее обнаженной. Ты ни за что не смог бы оставить  ее  в
покое, мой сладострастный муж.
     Я подумал о Демиздор в женской палатке; я думал о  ней  очень  долго.
Когда Чула подкралась ко мне снова, я не хотел ее.




                        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БЕЛАЯ РЫСЬ


                                    1

     Внезапно  заболеть,  когда  до  этого  никогда  не  болел  -  тяжелое
испытание. Если оно чему-нибудь и учит,  так  это  тому,  что  не  следует
доверяться своим познаниям, лучше строить на сыпучих песках, чем на скале,
которая может раздавить тебя в тот день, когда рухнет.
     Заболеть или полюбить.  Большой  разницы  нет,  когда  ты  не  хочешь
признать этот факт или не научен. Почти  двадцать  лет  ты  буйствуешь  на
земле, слепой на один глаз, глаз сердца. Потом этот глаз раскрывается.
     Я отдал ее моим женам, мою эшкирскую рабыню.  Я  воображал,  что  они
вцепятся в нее своими когтями, и она прибежит ко мне как  к  спасителю.  Я
никогда не встречал гордости  в  женщине,  настоящей  гордости,  или  если
встречал, не понимал.
     Итак, я ловил рыбу  в  весенних  ручьях,  играл  в  азартные  игры  с
воинами, стрелял по мишеням, занимался городскими лошадьми, ходил на охоту
с собаками, спал с Чулой или Асуа, или еще с одной-двумя женщинами крарла,
и вскоре палатки были разобраны, и мы опять были на  старой  дороге  Змеи,
направляясь на восток, и надо было приводить в  порядок  копья,  стрелы  и
оружие для сезона битв. И то тут, то там в  перерывах  между  видами  этой
мужской деятельности племени я замечал женщину в черном  прямом  платье  и
черном шайрине, идущую с кувшинами к пруду, склоненную над стиркой  или  у
кухонного костра (она никогда не была без дела, Чула следила за  этим),  и
ее волосы струились по весеннему ветру, как золотая волна.
     Крарл не забыл моего геройского подвига,  как  я  предполагал.  Когда
первый вызов к войне  пришел  на  Змеиную  Дорогу,  пять  палаток  Эттука,
которые я освободил  из  крепости,  сплотились  вокруг  меня,  как  старые
товарищи, снова рассказывая ту историю и клянясь, что  я  должен  поразить
скойана в печенку, если они бросили нам копье  войны.  Теперь,  когда  мне
предстояло драться, я надеялся,  что  таким  образом  избавлюсь  от  своей
занозы. Рукопашный бой, когда на тебя со всех сторон летят  вражьи  копья,
не способствует размышлениям о женских бедрах. Но следующей  частью  моего
испытания было то, что я понял, я потерял свою одержимость  боем,  потерял
азарт убивать, утратил ненависть, во всяком случае, значительную ее часть.
Я не боялся. Но все это больше не  имело  для  меня  значения,  моя  сила,
молодость и доблесть ничего не стоили, если я не мог сложить свои победы к
ее ногам.
     Я этого не осознавал умом, только чувствовал всем существом и душой.
     Но все равно мы бились со скойана и хинга, шесть битв  за  двенадцать
дней. Последний бой был со скойана, далеко от дороги, при этом был  сожжен
крарл скойана, взято много пленников, женщин и  скота  -  между  дагкта  и
скойана все еще шла вражда из-за нарушенного перемирия. Я отсутствовал три
дня и вернулся предельно уставший и злой. Женщин было множество,  а  я  не
хотел их, мне нужна была только одна, но она была в палатке моих жен,  эта
черная шайрин с ее филигранными волосами.
     Я скакал обратно  вместе  с  солдатами,  полупьяными,  качавшимися  в
седлах, а жалкая вереница  пленников  плелась  сзади.  Эттук  со  с