- О нет, вы будете жить. Это мне нужен покой.

II

   Брен, город-крепость,  скала  Севера,  воздвигнутый  между  горами  и
Большим озером, был отлично защищен. С запада и юга его окружали горы, с
севера - озеро. Лишь с восточной равнины можно было подойти к городу, но
свет еще не видывал сооружения, подобного бренской восточной стене.  Она
и строилась так, чтобы вселять страх в каждого, кто к  ней  приближался.
Ее гранитные башни уходили главами в  облака,  бросая  молчаливый  вызов
Богу в небесах, а горы позади словно поддерживали этот вызов.
   Снаружи стена была гладкой, словно клинок, - отдельные камни почти не
различались в ней. Стена просто излучала высокомерие, словно говоря всем
подходящим: "Взберись на меня, если сможешь". В  ее  искусно  выложенных
нишах лежала утренняя тень. Острый глаз мог их разглядеть, но даже самый
острый ум мог лишь догадываться об их назначении.
   Из них, наверно, льют кипящее масло и смолу, решил Хват, а может, там
сидят лучники. Он даже присвистнул от восхищения: в Рорне он таких чудес
не видал.
   Хват шел в череде путников, входящих в город. Свой плащ  он  вывернул
алой подкладкой внутрь. Ему требовалось поправить денежные дела,  а  при
этом лучше не бросаться в глаза.
   Он наскоро  оглядел  людей,  ожидающих  допуска  в  город,  -  у  них
поживиться было явно нечем - крестьяне и нищие, если не хуже. Ни единого
дородного благополучного торговца. Ему,  как  всегда,  не  везет  -  он,
видно, выбрал не те ворота.
   - Эй ты, орясина, - окликнул он долговязого стража на  своей  стороне
ворот.
   - Как ты смеешь обращаться так к герцогскому стражнику?
   - Прости, друг, я не хотел тебя обидеть. В наших  краях  "орясина"  -
самое лестное слово.  -  Хват,  широко  улыбаясь  часовому,  стал  ждать
неизбежного вопроса.
   - Это в каких же таких краях?
   - В Рорне, красивейшем  городе  востока.  Там  такие  вот  длинные  и
худощавые мужчины пользуются самым большим успехом у женщин.
   Лицо часового отразило интерес и недоверие в равной  мере.  Он  тяжко
вздохнул.
   - Ну и чего тебе надо?
   - Я хотел бы узнать кое-что, любезный друг.
   - Ты не шпион ли, часом?
   - Еще какой! Меня послал сам архиепископ Рорнский.
   - Ладно, хватит вздор нести, не то я не пущу тебя в город.
   Хват улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.
   - А в каком месте входят в город купцы?
   - Тебе-то что за дело?
   - Я потерял своего патрона, - мигом нашелся Хват. - Он меховщик.  Вот
я и смекаю, где мне его искать.
   - Купцы входят через северо-восточные ворота. Через два двора  к  югу
за ними находится рынок - там его и ищи.
   - Я твой должник, друг. Но не уделишь ли  ты  мне  еще  толику  своих
обширных познаний о городе?
   - Спрашивай, - молвил польщенный страж.
   - Занимая столь важный пост, ты, должно быть, видишь множество людей,
входящих в город?
   - Ясное дело.
   - Так вот - не видал ли ты моего  знакомого,  который,  сдается  мне,
прошел как раз в эти ворота?
   Лицо стража окаменело.
   - Я таких сведений чужеземцам  не  даю.  Кто  прошел  в  эти  ворота,
касается только Брена, но никак не тебя.
   - Ну а если этот человек обчистил моего  патрона?  Ты  не  хуже  меня
знаешь, что нет купцов богаче и щедрее, чем меховщики. - Хват  на  время
умолк, предоставив стражу сделать собственные выводы, и тот не  замедлил
их сделать.
   - Что, награда будет?
   - Ш-ш, мой друг, ты же не хочешь, чтоб нас услышало полгорода.
   - А велика ли награда-то?
   - Я не хочу называть  никаких  цифр  -  ты  ведь  понимаешь.  -  Хват
дождался кивка часового и продолжил:
   - Скажу одно: тебе будет с чем уйти на покой. Ты даже в Рорн  мог  бы
отправиться. Зачем такому красавцу пропадать здесь понапрасну?
   - Откуда мне знать, правду ты говоришь или нет?
   - Я что, по-твоему, такой умный, что способен тебя одурачить?
   Часовому ничего не оставалось, как ответить:
   - Нет.
   - То-то и оно. Человек, которого  я  ищу,  повыше  тебя,  но  не  так
строен. Он широк в плечах и мускулист. У него  светлые  волосы,  голубые
глаза - многие считают его красивым. А плащ на нем такой же, как на мне.
   - Почему такой же? - подозрительно спросил часовой.
   - Да потому что он украл плащ у моего хозяина. Натроп всегда  одевает
меня, как себя самого, - говорит, что  это  полезно  для  дела.  -  Хват
мысленно вознес благодарность вымышленному меховщику, оказавшемуся столь
полезным.
   Часовой отступил на  шаг,  поскреб  подбородок,  взглянул  на  Хвата,
посмотрел себе под ноги, устремил взор к востоку и наконец изрек:
   - Был тут один человек, похожий на этого. Он въехал  в  город  верхом
дней пять назад. Высокий, белокурый и вида самого негодяйского. Теперь я
вспоминаю, что и плащ на  нем  был  точно  как  твой  -  с  ярко-красной
подкладкой.
   Хват должен был призвать на помощь все свое недюжинное самообладание,
чтобы воздержаться от глубокого вздоха облегчения. В ушах его  прозвучал
голос Скорого: "Держись как ни в чем не бывало, мальчик, и ни к чему  не
проявляй интереса. Пусть тебя лучше  считают  дураком,  чем  пройдохой".
Хват пожал плечами:
   - Может, это и наш. Ты не видел, случайно, в какую  часть  города  он
направился?
   Стража слегка разочаровало безразличие Хвата.
   - Откуда же мне знать? В таком  большом  городе,  как  Брен,  человек
может скрываться хоть всю жизнь.
   - Пять дней назад, говоришь? Куда бы все-таки мог податься  в  городе
человек сильный и искусно владеющий оружием?
   - По моему опыту, такой,  как  он,  может  оказаться  только  в  двух
местах: либо в борделе, либо в бойцовой яме.
   - И где же можно найти эти заведения?
   - На любом углу в западной части города.
   Хват ощутил зуд в пятках.
   - Теперь назови мне свое имя, мой друг,  чтобы  я  мог  рекомендовать
тебя своему патрону.
   - Длинножаб.
   - О-о! Я вижу, имя у тебя не менее красивое, чем ты сам. Будь уверен,
Длинножаб, я уж замолвлю за тебя словечко.
   Хват наспех откланялся и хотел удрать, но страж больно ухватил его за
плечо:
   - Не так скоро, дьяволенок. Скажи мне, как звать твоего меховщика, да
и тебя тоже.
   - Осторожнее с плащом, Длинножаб, он  стоит  целое  состояние.  Моего
хозяина зовут Боброхвост, а меня - Лохматка.  Спроси  любого  меховщика:
Боброхвост славится своим товаром во всех Обитаемых Землях.
   - Боброхвост, - повторил  страж,  отпустив  мальчугана.  -  Сроду  не
слыхивал такого имени. Попомни мои слова, парень: если окажется, что  ты
обвел меня вокруг пальца, я тебя из-под земли достану. А теперь катись.
   Хват махнул часовому рукой и  юркнул  в  толпу.  Пройдя  в  восточные
ворота, он вступил в город Брен и первым делом понюхал  воздух.  Ничего.
Где же запах этого города? В Рорне пахло отбросами и морем - а  в  Брене
чем же? Хват снова втянул в себя воздух с видом знатока. Нет,  ничем  не
пахнет. Тоже, город называется! Хват бывал в Тулее, Нессе, Дождевом -  и
все они имели свой особый запах. Запах - это отметина  города:  он  дает
понятие о месте и о людях, которые тут живут.
   Навстречу Хвату шел человек, бормоча себе под нос проклятия.  Человек
был высок и темен, а его камзол туго обтягивал мускулистую  грудь.  Хват
не устоял. Его рука скользнула под камзол незнакомца и появилась  оттуда
с кошельком. Хват нырнул в толпу. Назад он не оглядывался. Скорый не раз
внушал ему,  как  опасно  оглядываться.  Хват  даже  шагу  не  прибавил,
руководствуясь советом Скорого: "Будь  мастером  своего  дела  во  всем.
Бросившись бежать, ты все равно что признаешь себя виновным".
   Хват  прошел  с  толпой  сколько  счел  нужным,  а  потом  свернул  в
подвернувшийся переулок. Пусть у Брена  нет  запаха,  зато  тут  имеются
темные и зловещие закоулки. Хвату сразу полегчало, когда он углубился  в
один из них: здесь все казалось ему знакомым.
   Он ступал по следам куда  более  отчаянных,  чем  он  сам,  парней  и
укрывался в тени, дававшей  укрытие  тем,  кто  был  не  чета  какому-то
карманному воришке из Рорна. Хват почувствовал себя дома.  Встречным  он
кивал, если у них был  дружелюбный  вид,  и  отводил  взгляд,  если  они
казались опасными.
   Найдя укромную  нишу,  он  присел  и  достал  из  котомки  украденный
кошелек. Нет лучше этого первого мига, когда еще не знаешь, что окажется
внутри. Опытной рукой Хват развязал тесемки - и встретил холодный  блеск
серебра. Это разочаровало его - он предпочел бы теплое свечение  золота.
Ну что ж, деньги - это деньги. Он ошибся целью - а ведь, судя  по  виду,
тот человек должен был иметь при себе золото. Он,  наверно,  привязывает
его  к  ляжке,  поближе  к  сокровенным  местам  -  немногие  карманники
отваживаются лезть туда.
   Хват с сожалением вздохнул и стал рыться  в  кошельке.  Можно  многое
сказать о человеке, посмотрев, что он носит при  себе.  Этот,  например,
собирался пообедать куском холодного - и, как убедился Хват,  невкусного
- пирога с дичиной. Однако в нем  чувствовалась  и  привычка  к  хорошим
вещам, ибо его кошель был подбит шелком. Ограбленный также  надеялся  на
благосклонность  некой  дамы,  ибо  под  пирогом  лежал  овечий  пузырь,
промасленный и готовый к употреблению. Владелец кошелька либо крайне  не
желал стать отцом, либо опасался дурной болезни.
   Хват задумчиво помял пузырь, решая, можно ли извлечь из него  пользу.
Перепродать его вряд ли удалось бы -  но  Хват  терпеть  не  мог  что-то
выбрасывать и потому сунул пузырь себе в котомку. Можно будет отдать эту
штуку Таулу, когда тот  найдется.  За  таким  красавцем  женщины  всегда
хвостом бегают. К несчастью, самые охочие из них и есть самые опасные  -
с такими чехол будет в самый раз.
   Хват уже хотел выкинуть кошелек, когда там  на  дне  блеснуло  что-то
голубое. Хват углядел засунутую в самый  угол  миниатюру,  поднес  ее  к
свету и восхищенно  свистнул.  Это  был  портрет  прекрасной  девушки  -
золотоволосой, голубоглазой и с губами нежными,  точно  свежеподвешенный
рубец. У того чернявого крепыша хороший вкус -  если  не  в  еде,  то  в
любви. На обратной стороне портрета имелась какая-то надпись.  Хват,  не
будучи грамотным, не мог ее прочесть, но не хуже кого  другого  понимал,
что крестики на  конце  обозначают  поцелуи.  Пожав  плечами,  он  сунул
портрет в карман и занялся пирогом.
   Прикончив его, Хват стал думать, что делать дальше.  Ему  нужно  было
еще денег, ибо его неприкосновенный запас  прискорбно  сократился  после
пребывания в Дождевом. Пагубная страсть к игре в кости, а также привычка
заказывать изысканные блюда в еще более изысканных  гостиницах  оставили
Хвата без гроша. Ему даже пришлось продать пони. Это, положим,  было  не
столь уж большой жертвой - никто еще не расставался при  таком  обоюдном
согласии, как Хват со своим скакуном.
   Итак, Хват нуждался в деньгах - несколько истертых  серебряных  монет
никак не могли удовлетворить мальчика со столь  изысканными  вкусами.  А
кроме того, ему нужно было найти рыцаря.
   Хват был почти уверен, что Таул где-то в городе. Страж у ворот только
подтвердил эти подозрения. Вот уже три недели Хват шел по следу рыцаря -
через все селения, в которые тот заезжал, по всем пройденным им дорогам.
Хват спрашивал о Тауле  многих  и  многих  -  и  все,  кто  видел  того,
вспоминали человека с золотыми волосами и устрашающе пустым взором.
   Хват знал, что нужен Таулу. Он не привык задавать  лишние  вопросы  и
потому не вдавался в причины - он просто знал, что рыцарь в беде  и  его
надо спасать. А кому же это под силу, как не Хвату?
   Хват знал, что Таул странствует с какой-то героической целью, как это
заведено у рыцарей, и боялся, как бы его  друг  не  отказался  от  своей
цели. Хват почитал своим долгом вернуть рыцаря на путь истинный. Он  сам
- иное дело, Хват не желал быть никем  иным,  кроме  как  карманником  -
предпочтительно  богатым.  Но  Таул  -  человек  благородный,  и  нельзя
позволять ему сбиться с пути. Кто знает, быть может, помогая другу, Хват
поможет и себе. В дороге, как известно,  деньги  идут  в  руки  особенно
легко.
   Хват взглянул на темные дома над головой. Дело к вечеру - пора  брать
ноги в руки. Он знал по опыту, что как раз в этот час у  купцов  карманы
всего полнее - всю первую половину дня они торговали,  а  спустить  свою
выручку в тавернах еще  не  успели.  Хват  двинулся  к  северо-восточным
воротам, где, если он верно запомнил,  помещался  рынок.  Не  в  обычаях
мальчишки было пренебрегать представляющимся случаем.

***

   - Я только на минуту - поразмять ноги. - Джек знал, что  Мелли  будет
спорить.
   - Да ведь  вьюга  еще  бушует  вовсю.  Тебя  заметет.  Неужто  нельзя
подождать, когда хоть немного прояснится?
   Она беспокоилась за него  -  Джек  видел  это  по  ее  мягким  губам,
сомкнувшимся в твердую линию. Ну что  ж,  пусть  побеспокоится  немного.
Четыре дня в тесном курятнике доконали его. Ему просто необходимо  выйти
на простор из четырех стен, побыть хоть немного одному. Но он  не  хотел
обижать Мелли, а потому сказал:
   - Зов природы, ничего не поделаешь.
   Мелли зарделась, но даже при упоминании о столь  деликатном  предмете
не могла не предостеречь:
   - Смотри не отходи далеко.
   Джек не сдержал улыбки - ну как не любить такую женщину?
   - Не волнуйся, я ненадолго. - Их глаза  встретились,  и  Джек,  точно
отозвавшись на что-то во взгляде Мелли, протянул ей руку. Ее рука,  чуть
помедлив, протянулась навстречу. Ее  пальцы  были  холодными  и  пожатие
легким - но Джеку, мало что понимавшему в  таких  вещах,  и  этого  было
довольно. Ему хотелось стиснуть и  прижать  к  себе  ее  руку  -  но  он
опасался быть отвергнутым и потому поспешно  и  с  заметной  ему  самому
неловкостью разжал пальцы.
   Они много месяцев пробыли вместе - но, хотя общая опасность  сблизила
их, какое-то расстояние между ними все-таки оставалось. Она  благородная
дама, а он ученик пекаря - они могли бы всю жизнь пройти рука об руку  и
все же остаться далекими, как небо и земля.
   Много ночей они проспали рядом, разделенные лишь тонким одеялом. Джек
знал, как от нее пахнет по утрам, знал, как она смеется и как  сердится,
только плачущей он не видел ее ни разу. Он знал о ней достаточно,  чтобы
понимать, что никогда она не будет принадлежать ему. У них нет будущего:
любовь между ними возможна, но  и  ему,  и  ей  этого  мало.  Ему  нужна
подруга, чтобы обниматься, целоваться и драться с  нею,  -  смелая,  как
Мелли, но такая, рядом с которой он  не  чувствовал  бы  себя  неуклюжим
деревенщиной.
   Джек налег на дверь, стараясь открыть ее вопреки ветру.  Клубы  снега
ворвались в курятник. Джек  оглянулся  на  Мелли,  прежде  чем  выйти  в
метель. Она стояла без улыбки, с развеваемыми ветром темными волосами  -
слишком прекрасная для него.
   Вихрь захлопнул дверь сразу, как только  Джек  выпустил  ее  из  рук.
Джека обжег холод и ослепил крутящийся снег.
   Сделав несколько шагов, он споткнулся обо что-то  твердое,  присел  и
ощупал этот предмет. Это был труп человека, убитого  Джеком  четыре  дня
назад, и его следовало убрать - ради Мелли. Нельзя допустить, чтобы она,
выйдя после бури наружу, наткнулась на мертвеца.
   Посиневшими от холода руками Джек нашарил ворот убитого халька.  Труп
завалило  снегом,  и  Джеку  пришлось  приложить  все  силы,  чтобы  его
освободить. С мрачной решимостью Джек поволок  мертвеца  по  двухфутовой
глубины сугробу, бороздя им снег, словно плугом.
   Еще один труп. Скольким же еще суждено пасть от его руки?  Этот  хотя
бы погиб честной смертью, без какой-либо  примеси  колдовства.  Его  дни
оборвала благородная  сталь.  А  может,  это  самообман?  Какая  разница
хальку, от чего он умер? От колдовства ли, от ножа - все равно он мертв,
и виной тому Джек.
   У Джека разболелись руки, а  спина,  казалось,  вот-вот  переломится.
Пальцы совсем занемели - этак и обморозиться  недолго.  Волоча  труп  по
снегу, Джек искупал свою вину. Мастер Фраллит не раз говорил ему, что за
ошибки надо расплачиваться. Если Джек клал в тесто слишком много масла и
у него получался скорее кекс,  чем  булка,  мастер  неделю  только  этим
кексом его и кормил.  Раньше  суровость  Фраллита  возмущала  Джека,  но
теперь раскаяние заставило его ухватиться за мысль об искуплении.
   Он ученик пекаря, а не убийца. Как его теперешняя жизнь отличается от
той, к которой он привык! Он словно бы уже не властен над  событиями.  С
того самого утра, как он сжег хлебы,  он  совершает  несвойственные  ему
поступки. Он убил человека, чтобы добыть себе пристанище. Какое право он
имел ставить свои нужды выше нужд другого? Не следует, конечно, забывать
о Мелли: он убил бы хоть сотню человек, чтобы дать ей  приют.  Но,  если
быть честным, дело не только в Мелли. Четыре дня назад, когда он взломал
дверь курятника и увидел внутри  двух  мужчин  с  ножами,  в  нем  вдруг
возникло нечто твердое и безжалостное: воля к жизни.
   Это она вела его через студеные равнины Халькуса. Она же поведет  его
и дальше, что бы ни происходило с ним.  Быть  может,  случай  с  хлебами
вовсе и не изменил его, а просто выявил в нем то, что  уже  и  без  того
существовало. Его мать была сильной женщиной. Даже перед  концом,  когда
она ослабла телом, дух  ее  остался  несгибаемым.  Она  отказывалась  от
помощи лекарей и  не  принимала  никаких  лекарств  от  боли,  чтобы  не
лишиться остроты ума.
   Правда, тогда ее воля была направлена не к тому, чтобы выжить.
   Сквозь воспоминания восьми  последних  лет  пробилось  одно,  зыбкое,
словно дуновение вьюги: обрывок разговора, не предназначенного  для  его
ушей.
   "Кремень баба, ничего не скажешь". - "Но если она не согласится  лечь
под нож, ей конец". - "Где уж там! Она даже на припарки не  соглашается,
чтобы замедлить рост опухоли, - о том, чтобы  ее  вырезать,  и  говорить
нечего".
   В то время Джек ничего не понял, а годы изгладили  этот  разговор  из
его памяти - но сегодня, волоча чужой труп к месту вечного упокоения, он
вдруг догадался, что это означало: его мать хотела умереть. И  воля  ее,
куда более сильная, чем у Джека,  была  направлена  к  смерти,  а  не  к
выживанию.
   Ветер не знал пощады, и спина разламывалась от тяжести мертвого тела.
Джек так устал, и столько еще оставалось для него  непонятным!  Вопросы,
которые он себе задавал, только надрывали ему сердце. Почему она  хотела
умереть? Неужто ей так плохо жилось в замке? Или  она  разочаровалась  в
нем, своем сыне? Он так тосковал  по  ней.  Она  была  его  единственным
родным существом - а выходит, и она бросила его, как отец.
   Как легко было бы отказаться от всего, лечь в снег рядом с  мертвецом
и составить ему компанию в загробном мире!
   Джек помедлил, глядя в холодное око горизонта и  стараясь  проглотить
стоящий в горле ком. Нет, не сделает он этого - он  будет  жить  дальше.
Судьба идет за ним по пятам и направляет его шаги.
   И Джек двинулся дальше, таща за собой мертвеца.
   Ветер выл, отталкивая его  все  дальше  от  курятника.  Музыка  ветра
сопровождала происходящее, а фоном служили снега. Джек оглянулся. Он еще
недостаточно далеко отошел от деревянной хибарки. Нельзя оставлять  тело
на виду - он обязан мертвецу хотя бы пристанищем.
   Наконец он добрался до купы деревьев, скрывающих  неглубокую  лощину.
Едва переводя дух, он сделал еще  несколько  шагов  и  увидел  посредине
лощины замерзший пруд. Он решил, что туда и сбросит свою ношу.
   Джек съехал вниз вместе с мертвецом. Лед был крепок, как камень. Джек
дотащил мертвеца до середины пруда, сложил ему руки на груди  и  постоял
над ним, глядя, как снег сызнова заметает окоченевшее тело. Труп начинал
походить на каменное изваяние.  Серебристые  блестки  снега  украшали  и
облагораживали его. Удовлетворившись этой  видимостью  погребения,  Джек
вскарабкался обратно по склону.
   Только там он позволил себе спрятать руки  под  плащ.  Выбравшись  из
кустов, он увидел вдали курятник, а на западе темное  движущееся  пятно.
Поначалу Джек  принял