- Ешь, парень, - велел Экльс. - Из пекарской гильдии  голодным  никто
не уходит.
   Джек не нуждался в уговорах.  Он  не  ел  с  самого  завтрака  -  ему
казалось, что с тех пор прошло не меньше двух дней,  -  а  еда,  стоящая
перед ним, казалась куда аппетитнее того, что стряпал Тихоня.  Блестящие
запеченные окорока соседствовали с огромными пирогами,  взрезанные  сыры
были начинены фруктами, и связки поджаристых  колбас  лежали  в  мисках,
переложенные жареным луком. Все это перемежалось разными  видами  хлеба:
кислыми и пресными лепешками, содовыми булочками, плюшками, пирожными  и
простыми  хлебами.  Никогда  еще  Джек  не  видел  такого  разнообразия.
Корочки, румяные, покрытые  глазурью  или  посыпанные  тмином,  радовали
глаз; иные булочки имели на себе насечку, чтобы вкуснее жеваться, другие
были искусно перевиты.  И  все  было  свежим,  ароматным  и  превосходно
выпеченным!
   Джек, налегая на еду, неожиданно  почувствовал  вину  перед  Тихоней.
Травник был добр к нему - учил его, кормил, врачевал, не задавал трудных
вопросов, - а Джек вместо  благодарности  взял  да  и  ушел  в  приступе
глупого негодования. Джек решил, что завтра же вернется. За  свои  слова
он не станет извиняться - ведь  он  сказал  то,  что  чувствовал,  -  но
извинится за свою вспыльчивость и за то,  как  ушел.  Он  просто  обязан
сделать это.
   Приняв такое решение, Джек налил себе эля. Все десять недель  травник
хорошо обращался с ним,  и  нельзя  позволять  одной-единственной  ссоре
встать между ними. Джек выпил густого горького деревенского  эля.  Фальк
давно советовал ему принимать людей такими, как они есть,  со  всеми  их
слабостями и недостатками. Ведь Тихоня взял к себе его, Джека, зная, что
его разыскивают как военного преступника и что  он  неученый,  а  потому
особенно опасный колдун. Почему же Джеку, имеющему столько слабостей, не
прощать их другим? Да, Тихоня что-то утаивал от  него  -  но,  возможно,
делал это с самыми благими намерениями.
   Джек, уставясь в одну точку, больше не видел  перед  собой  помещения
гильдии: он видел дом Роваса и Тариссу, сидящую у огня. То, что  сделала
с ним она, никакими благими намерениями оправдать нельзя. А  мать  с  ее
недомолвками и желанием умереть? А отец, бросивший Джека  еще  до  того,
как тот родился? Оба родителя его бросили, и ничем их нельзя оправдать.
   И Джек, сидя среди шумных объедающихся  пекарей,  задумался:  был  ли
какой-то смысл во всем  этом?  В  смерти  матери,  отступничестве  отца,
предательстве Тариссы?
   Пухлая рука заботливо подлила пива ему в чашу.
   - О чем задумался, парень? - спросил Экльс.
   Джека охватило раздражение. Еще немного - и он, как ему казалось, все
бы понял, а Экльс помешал ему.
   - Вот что: пойдем-ка со мной. Бери свое пиво и еду, сколько унесешь.
   Экльс пошел к боковой двери, а Джек последовал за  ним,  взяв  только
чашу. Аппетит у него пропал. Громадный круглолицый пекарь привел  его  в
небольшую горницу, где в очаге ярко пылал огонь.
   - Садись, - сказал Экльс, кивнув на скамейку, придвинутую к огню.
   Джек сел и спросил:
   - Вы вернетесь обратно к ним?
   - Нет, - решительно потряс головой Экльс. - Все  это  я  не  раз  уже
слышал  и  наперед  знаю,  чем  у  них  кончится.  Они  решают   сейчас,
обнародовать наше древнее пророчество или нет.
   Джеку вдруг стало жарко.
   - Какое пророчество?
   Экльс пристально посмотрел на него.
   - Ну что ж, ты пекарь, мы  в  этом  убедились,  и,  раз  ты  нечаянно
раскрыл самый большой наш секрет, я не вижу вреда в том, что ты  узнаешь
еще один. - Он захватил с собой полный мех эля  и  снова  подлил  Джеку.
Джек и не заметил,  что  уже  осушил  свою  чашу.  -  Пекарская  гильдия
существовала в Аннисе еще до того, как он стал называться городом. Еще в
те времена, когда здесь селились  искавшие  уединения  мудрецы,  мы  уже
выпекали для них хлеб. Вопреки общему мнению Аннис вырос на  дрожжах,  а
не на премудрости.
   Джек не сдержал улыбки: известно, какие пекари гордецы.
   - И вот однажды, - продолжал Экльс, - некий  пекарь  испек  хлеб  для
человека, именовавшего себя пророком. Испек, принес  -  и  только  тогда
узнал, что мудрецу нечем заплатить. Пророк голодал и стал умолять пекаря
оставить ему хлеб. Пекарь был добрый человек и  сжалился  над  пророком.
Свежий хлеб он ему, конечно, не оставил, поскольку  в  дураках  себя  не
числил,  зато  отдал  черствые  вчерашние  хлебы.  Мудрец  остался   ему
благодарен, и пекарь с того дня всегда отсылал мудрецу черствый хлеб.
   На следующую зиму мудрец подхватил чахотку - ведь мудрецы сложены  не
так добротно, как мы, пекари, - и, лежа на смертном одре, призвал пекаря
к себе. Тот стал уже мастером гильдии, но тут же явился на  зов,  словно
простой подмастерье. Мудрец взял его за руку и сказал: "Я  позвал  тебя,
чтобы уплатить свой долг. Денег, как тебе известно, у  меня  нет,  но  я
заплачу тебе пророчеством". И с тех самых пор гильдия хранит в тайне то,
что сказал тому пекарю мудрец.  Слова  эти  передаются  из  поколения  в
поколение, от отца к сыну.
   На этой драматической ноте Экльс окончил свой рассказ.
   У Джека, пока он слушал, вспотели  ладони,  и  он  почувствовал  себя
виноватым, хотя и не знал, за что.
   - И о чем же сказано в этом пророчестве? - спросил он.
   - О пекаре, само собой.
   Джек кивнул - его это не удивило.
   - О каком пекаре?
   - О том, кто придет с запада и положит конец войне.
   - Какой войне?
   Экльс посмотрел Джеку в глаза.
   - Войне между Севером и Югом - вот какой. - Он провел рукой по  лицу.
- Я не могу прочесть тебе весь стих, парень, без дозволения гильдии,  но
кончается он так:

   Когда время дважды изменит свой ход,
   Не король, но пекарь людей спасет.

   Джек отвел глаза. Время изменит свой ход... Сто шестьдесят  сгоревших
хлебов вдруг припомнились ему. Зная, что Экльс все еще смотрит на  него,
Джек постарался сохранить на лице  полную  невозмутимость.  И  порывисто
вскочил с места. Пророчества, секреты, ложь - довольно с него  всего  на
сегодня. Ему хотелось услышать правду, а не туманные пророчества.
   - Расскажи мне, как идут дела в Брене,  -  попросил  он.  -  Как  там
поживает герцог со своей молодой женой?
   Лицо Экльса приобрело странное выражение.
   - Где ж ты был последние девять недель, парень?
   Джек сразу насторожился.
   - Я живу в горной хижине. Мы с хозяином напрочь отрезаны от мира.  Он
посылает меня в город,  только  когда  у  нас  кончаются  припасы,  -  в
последний раз я побывал здесь два месяца назад.
   Джек отвернулся к очагу. Как он,  однако,  гладко  лжет  -  с  его-то
презрением ко всяческому обману.
   - Стало быть, ты не  знаешь,  что  герцог  умер.  А  его  новая  жена
скрылась, опасаясь гнева Катерины.
   - Почему Меллиандра боится Катерины?
   Джека уже не заботило, что  подумает  Экльс:  главное  было  добиться
правды.
   - Полгорода считает, что это она впустила убийцу в  спальню  герцога.
Катерина хочет казнить ее.
   - Она все еще в Брене?
   - По всей вероятности, да. Если бы она покинула город,  лорд  Баралис
знал бы об этом.
   Баралис? Джек почувствовал, как бьется кровь в его жилах.
   - Откуда Баралис может об этом знать?
   - Лорд  Баралис  теперь  почитай  что  правит  городом.  -  Ударение,
сделанное Экльсом на слове "лорд", говорило о многом. - Нынче я  слышал,
что госпожа Меллиандра будто бы ждет ребенка, -  говорят,  что  ее  отец
мутит воду в городе, утверждая, что ребенок этот от  герцога.  Не  знаю,
правда это или нет, но уж будь уверен - лорду Баралису это  придется  не
по вкусу.
   У Джека сжалось горло. Мелли в опасности!
   - Она бежала одна?
   - Говорят, с ней отец и герцогский телохранитель. Есть и  такие,  кто
толкует, будто телохранитель этот - ее любовник. - Экльс пожал  плечами.
- Впрочем, вскоре и правда, и ложь утратят всякое значение.
   - Почему?
   - Потому что через несколько недель Брен сровняют с землей.
   Надо идти к Мелли - тотчас же. Надо идти в Брен. Экльс  отхлебнул  из
своего меха.
   - Что-то ты слишком волнуешься, парень, для тихого горного жителя,  -
сказал он, испытующе глянув на Джека.
   Джек заставил себя дышать ровно. Он расслабил мускулы. Нельзя  давать
Экльсу повод для подозрений. Меньше всего Джеку сейчас хотелось  выпить,
но он все-таки выпил, надолго припав  к  чаше,  чтобы  дать  себе  время
опомниться.
   Идти в Брен прямо сейчас, ночью, было бы неразумно: кругом  темно,  а
он слишком легко одет и обут для перехода  через  горы.  И  потом,  надо
непременно повидаться с Тихоней. Джек мог  только  догадываться  о  том,
почему травник утаил от него эти известия, и хотел услышать об  этом  от
самого Тихони. Им есть о чем поговорить - и  в  первую  очередь  о  лжи,
прикрывающейся благими намерениями.
   - Мне бы переночевать где-нибудь, - сказал он Экльсу. - А уйду я  еще
до рассвета.
   - В Аннисе светает поздно, - ответил пекарь, желая этим сказать,  что
Джек может остаться. - Ложись прямо тут, у огня. Остальным незачем знать
об этом - все равно они скоро разойдутся  по  домам.  Только  постарайся
уйти до того, как служанка утром явится менять камыш на полу.

***

   Хват решил вернуться к дому Кравина длинной дорогой. После стычки  со
Скейсом он больше никому и ничему не доверял. Кто бы  ни  встречался  на
пути - пьяница, уличная женщина либо бродячая кошка, - он тут же пятился
назад или сворачивал в сторону, а порой делал и то,  и  другое.  Никакая
предосторожность не бывает лишней, когда возвращаешься  в  свое  логово.
Скорый когда-то за одну ночь обошел Рорн  трижды,  проплыв  от  северной
гавани до южной в лодке ловца крабов, дважды менял лошадей и спутников и
не менее четырех раз переодевался, чтобы сбить погоню со следа.  Хват  с
грустью вздохнул, вспоминая об этих подвигах, ставших легендой  в  среде
карманников.
   Вдохновленный мыслью о Скором, не побоявшемся  ни  соленой  воды,  ни
незнакомых улиц, ни женского платья  -  в  последний  раз  он  нарядился
старой молочницей с  деревянными  ведрами,  коромыслом,  да  к  тому  же
хромой, - Хват решил совершить еще один круг, прежде чем  направиться  к
убежищу.
   Для своего кружного пути  он  выбрал  улицу,  изобилующую  тавернами,
борделями и пирожными лавками. Свет, сочившийся  из  дверей  и  ставень,
даже ободрял его - он как-то потерял вкус к темноте.
   Он поплевал на ладонь  и  пригладил  волосы,  желая  предстать  перед
Таулом в достойном виде. Исследовав  свою  шевелюру,  он  обнаружил  над
левым ухом плешь величиной с пятигрошовую  монету.  Встревоженный  Хват,
слышавший от  Скорого,  что  вырванные  волосы  никогда  уже  больше  не
вырастут,  остановился  и  принялся  рыться  в  своей   котомке.   После
непродолжительных розысков, сопровождаемых тихими проклятиями по  адресу
Скейса, он нашарил деревянную ручку своего зеркальца.
   Удостоверившись, что никто на  него  не  смотрит,  Хват  подкрался  к
ближайшему дому и встал на цыпочки под открытой ставней,  чтобы  поймать
падавший оттуда свет. После множества сложных манипуляций  он  ухитрился
наконец уловить в зеркале отражение своей новоприобретенной плеши.
   Как ни странно, на вид она оказалась совсем не такой большой и голой,
как на ощупь. Из-за такой малости определенно не стоило волноваться.
   Утешенный, хотя и несколько разочарованный Хват  снова  опустился  на
всю ступню. В это время в зеркале что-то блеснуло, и Хват на краткий миг
увидел отражение внутренности дома.
   От увиденного у него перехватило дыхание.
   Спиной к окну сидел  одетый  в  черное  человек  с  мертвенно-бледной
полосой шеи под темными волосами. Хвату и этого  было  довольно.  Четыре
дня назад он шел за  этим  самым  затылком  через  весь  город:  то  был
Баралис.
   Первым побуждением Хвата было пуститься наутек, а вторым  -  убраться
потихоньку. Скейс со своей заостренной палкой  доставил  ему  достаточно
волнений на эту ночь. Третье побуждение, однако, заставляло его остаться
на месте и разузнать, что делает любитель  ползучих  насекомых  в  столь
жалком доме, зажатом  между  кондитерской  и  винной  лавкой,  на  южной
стороне города в ночную пору. Навряд ли ему среди ночи захотелось выпить
винца и закусить куском пирога со свининой.
   Хват  колебался  между  вторым  и  третьим  побуждением.  Ему  ужасно
хотелось домой: ничто в мире  не  казалось  ему  столь  заманчивым,  как
горячий грог, легкий ужин и  хорошо  набитый  тюфяк.  Но  вдруг  Баралис
замышляет что-то опасное, что-то,  о  чем  Таулу  и  госпоже  Меллиандре
следовало бы знать? Возможно если  Хват  узнает  что-то  полезное,  Таул
забудет о происшествии в "Полном ведре"? Последнее предположение  решило
дело. Хват улыбнулся. Быть может, заодно с горячим грогом  он  обеспечит
себе и теплый прием.
   Хват присел под окошком и спрятал зеркальце обратно в мешок. Тут явно
намечается какая-то тайная встреча - зачем еще  Баралису  было  покидать
ночью надежные стены дворца? Значит, он здесь либо вовсе не  один,  либо
прихватил с собой для охраны своего крысолюба. Хват  скользнул  в  тень.
Вооруженной стражи можно было не опасаться.
   Дом стоял в ряду шести других, и по бокам у него не  было  закоулков,
поэтому Хват вынужден был дойти до конца квартала, прежде чем пробраться
на зады. Там была проложена узкая, окруженная стенами дорожка,  и  Хвату
пришлось считать выходящие на нее калитки, чтобы  не  пропустить  нужный
дом, - сзади все строения выглядели одинаково.
   У виноторговца, как видно, шло веселье  -  через  неплотно  прикрытые
ставни доносились смех, кашель и пение.  Хват  порадовался  этому  шуму,
проникнув в искомый двор; железный лом и  трухлявое  дерево,  валявшиеся
там, не давали возможности двигаться тихо.
   Внезапный посторонний звук заставил его застыть на  месте.  У  задней
стены дома шевельнулось что-то темное.  Хват  не  смел  двинуться,  даже
дохнуть не смел. Звук повторился, и за  ним  последовало  тихое  ржание.
Лошадь! Раздраженный тем, что испугался какой-то клячи,  Хват  отважился
подойти поближе. Лошадь была привязана очень коротко к деревянной  скобе
у стены. Рассмотрев ее, Хват не мог не признать,  что  это  великолепное
животное: высокое,  с  мускулистыми  боками  и  шеей  и  подтянутым,  но
лоснящимся животом. Названия клячи эта лошадь  никак  не  заслуживала  -
она, как видно, была чистокровкой с Дальнего Юга.
   Хват понимал, почему ее  привязали  так  коротко:  хозяин,  вероятно,
опасался, как бы она не поранилась о железный лом или доску с  торчащими
гвоздями. Лошадь заржала, почуяв Хвата.  Он  не  собирался  даже  близко
подходить к ней: все лошади, по его мнению, были  опасные  твари,  а  уж
чистокровки особенно.
   Лошадь заржала опять, уже громче.
   - Ш-ш, - еле слышно прошипел Хват.
   Но она не унималась, била передними копытами и дергала повод. Хват  в
панике бросился вперед и сгреб ее за узду. Не зная, как надо успокаивать
лошадь, он стал грозить  ей  самыми  страшными  карами,  произнося  свои
угрозы тишайшим и нежнейшим голосом, - и это вроде  бы  помогло.  Лошадь
отступила ближе к стене, ослабив повод.
   Хват вздохнул с облегчением - и, отпустив ее удила, увидел вдруг, что
ладонь его почернела. Он поднес руку к  лицу  и  потер  пятно,  а  потом
понюхал. Это была сажа.
   Его пробрало холодом, и он быстро осмотрел уздечку. На коже даже  при
тусклом свете, проникающем сквозь ставни, ясно виднелась желтая  полоска
- а миг назад  уздечка  была  совершенно  черная.  Кто-то  не  поленился
тщательно замазать ее. Хват провел по ней рукой, и из-под сажи появилась
еще одна желтая полоска.
   Желтый и черный - цвета Вальдиса.
   Задняя дверь вдруг открылась, и свет хлынул во двор.  Хват  нырнул  в
тень позади лошади. Что-то острое вонзилось ему в  левую  голень,  и  он
стиснул зубы, чтобы не крикнуть.
   На  пороге,   частично   заслонив   свет,   возникла   фигура.   Хват
воспользовался сгустившейся тенью, чтобы забиться в угол между  домом  и
оградой. Скоба, к которой была привязана лошадь, тоже  скрывала  его  из
виду.
   Не смея  потереть  пострадавшую  ногу,  Хват  потрогал  горло.  Рана,
нанесенная ему Скейсом, покрылась  коркой  и  болела,  когда  он  к  ней
прикасался.  Хват  проглотил  слюну.  Надо  было   послушаться   первого
побуждения и бежать во всю прыть домой, к Таулу.
   Фигура вышла во двор, и к ней тут же  присоединился  другой  человек,
повыше.
   - Стража у западных ворот пропустит вас, ни о  чем  не  спрашивая,  -
сказал второй первому.
   Хват царапнул пальцем засохшую кровь на горле. Этот голос принадлежал
Баралису.
   - Вы точно кумушка в брачную ночь, Баралис. Обо всем позаботились.
   Баралис поклонился незнакомцу.
   - Стараюсь по мере своих сил.
   Оба сделали несколько шагов в сторону Хвата. Он чуял теперь,  что  от
незнакомца пахнет чужеземными духами и конским потом. Его темные  волосы
блестели от масла, а белые зубы сверкали в темноте.
   - Вы ведь знаете, что Кайлок стоит лагерем у южных ворот?  -  спросил
он, поправляя выбившуюся  прядь.  Он  носил  кожаный  колет  и  двигался
совершенно бесшумно.
   -  Нет  нужды  докучать  королю  подробностями  нашей  незначительной
встречи, - откликнулся Баралис.
   - Я того же мнения, - сказал незнакомец после нарочито длинной паузы.
   Чтобы хорошо рассчитать эту паузу, он сжал левую руку в кулак и  пять
раз разжал его, прежде чем заговорить.
   Судя по цветам его уздечки, он имел какое-то отношение к Вальдису.  И
Хват, хотя мало что понимал в таких вещах, чувствовал, что этот  человек
не простой рыцарь.
   Незнакомец подошел к своей лошади. Хват вжался в стену.  Лошадь  тихо
заржала, и хозяин привычно поднял руку, чтобы погладить ее,  но  Баралис
заговорил, и он отвлекся.
   - Собственно говоря, - сказал Баралис, подходя к нему, -  чем  меньше
будет знать король о нашем... как бы это выразиться? - о нашем согласии,
тем лучше. Как-никак он скоро женится, получит молодую  жену,  а  с  ней
герцогство - зачем беспокоить его нашими мелкими делами?
   Хват содрогнулся. Было нечто в голосе  Баралиса,  что  пробирало  его
холодом до костей.
   - Да, -  согласился  незнакомец.  -  Не  думаю,  чтобы  короля  могли
заинтересовать религиозные  прения  в  Хелче  и  на  прочих  завоеванных
землях.
   Он говорил с тем же смертоносным холодом, что и Баралис,  только  еще
более гладко и равнодушно.  Все  у  этого  человека  было  гладким:  его
кожаный колет, его намасленные волосы, его движения.
   - Вам следует знать, мой друг, - сказал Баралис, - что король смотрит
на это точно так же, как и я. Коль скоро  рыцари  сражаются  за  нас  на
ратном поле и поддерживают порядок на занятых землях, до остального  нам
дела нет.
   Незнакомец обнажил в улыбке мелкие и безупречно ровные зубы  и  снова
промолчал, на сей раз трижды сжав и разжав пальцы.
   - Я рад слышать, что король относится к религии так же, как и мы. - И
продолжил с легчайшим намеком на насмешку:
   - Север слишком долго находился под  духовным  руководством  Силбура,
Марльса и Рорна. Довольно нам повиноваться капризам южной церкви.
   Он хотел сказать что-то еще, но Баралис прервал его:
   - Поступайте, как сочтете нужным, Тирен.  Главное,  держите  Хелч  на
коленях, пока не падет Высокий Град, - и никто не станет оспаривать ваши
побуждения.
   Тирен! В горле у Хвата вырос такой комок, что не  давал  ему  дышать.
Тирен - глава рыцарства, идол Таула, его  спаситель,  его  наставник.  И
он-то тайно сговаривается с Баралисом - один Борк знает,  какие  гонения
обрушатся теперь на ничего не  подозревающих  жителей  Хелча.  Хвата  не
обманули слова "религиозные прения". Он слишком долго жил рядом с такими
вот говорунами, чтобы не разглядеть правды  за  тщательно  составленными
фразами. Тирен хочет обратить жителей Хелча в свою веру  -  и,  судя  по
тому, что говорилось в этом дворе,  ни  его,  ни  Баралиса  не  волнует,
какими средствами это будет осуществляться.
   Слушая беседу