ное место.
   - Для Кайлока нет ничего святого, Боджер.
   Боджер, собравшись кивнуть, увидел вдруг в толпе знакомую фигуру.
   - Эй, Грифт, гляди-ка - не юный ли Хват  вон  там?  -  И  Боджер,  не
дожидаясь ответа, ринулся вперед с громким криком:
   - Хват, Хват! Постой!
   Хват  оглянулся.  Его  послали  по  важному  делу  и  строго-настрого
наказали не мешкать, но не мешкать Хват  не  мог,  а  звук  собственного
имени был ему слаще музыки. Он сразу узнал крайне несхожих друг с другом
Боджера и Грифта - мокрых,  несчастных,  потрепанных  и,  что  тревожнее
всего, трезвых, как городские стражники. И куда только катится мир?
   Боджер бежал к нему, расплывшись в улыбке.
   - Как ты, дружище? До чего я рад тебя видеть! Мы с Грифтом до  смерти
за тебя беспокоились после той ночи...
   - Той ночи, когда мы расстались,  -  прервал  Грифт,  бросив  Боджеру
предостерегающий взгляд.
   Хват  осторожно  высвободился  из  паучьей  хватки  Боджера,  одернул
камзол, пригладил волосы и молвил с легким поклоном:
   - Всегда счастлив вас видеть, господа.
   - Твоя потеря все еще причиняет тебе страдания?  -  многозначительным
шепотом спросил Боджер.
   - Потеря? Какая потеря?
   - Потеря твоей нежно любимой матушки.  Ты,  бывало,  все  свое  время
проводил в часовне, молясь за упокой ее души.
   Плечи  Хвата  мигом  поникли,  спина  сгорбилась,  рот  растянулся  в
плаксивой гримасе.
   - Я по-прежнему горюю о ней, Боджер, - сказал он,  но  скорбные  лица
Боджера и Грифта заставили его почувствовать стыд. Скорый не похвалил бы
его за то, что он упоминает имя матери всуе. Воры  очень  сентиментально
относятся к своим матерям. Сам Скорый так любил свою  мать,  что  назвал
один  из  самых  знаменитых  своих  приемов  ее  именем:  Диддли.   Этот
бесконечно искусный прием избавлял человека от  ценностей,  которые  тот
носил вблизи от сокровенных органов. Как видно, от матушки Диддли в свое
время тоже ничто не  могло  укрыться.  Хват  еще  не  поднялся  в  своем
мастерстве до головокружительных высот "диддли", да и не слишком к этому
стремился.
   Чувствуя легкую вину за то, что он так долго водил этих стражников за
нос, и нешуточную вину за то, что из-за него  они  оказались  на  улице,
Хват решился сделать им предложение.
   - Если вы нуждаетесь в пристанище, горячей еде и  согласны  послужить
одной знатной даме, могу указать вам такое место. - Произнеся это,  Хват
понимал, что Таул еще задаст ему за такое самоуправство.  Чувствительная
совесть его погубит.
   - Что это за  место?  -  сразу  заинтересовался  Грифт,  не  спросив,
однако, о какой даме идет речь.
   Хват поманил к себе пальцем обоих  стражей  и  едва  слышным  шепотом
назвал им адрес убежища.
   - Постучите трижды в дверь и скажите тому, кто ответит, что  принесли
улиток. Скажите, что Хват вас прислал. - Ну вот, дело сделано.  Придется
Таулу либо принять этих двоих, либо убить  их.  Стремясь  избавиться  от
этой беспокойной мысли, Хват поспешно сказал:
   - А теперь мне пора. Надо доставить письмо во дворец.
   Он хотел уйти, но Грифт схватил его за руку:
   - Не  будь  дураком,  Хват,  не  суйся  во  дворец.  Если  попадешься
Баралису, тебя разве что сам Борк спасет.
   Хват поправил рукав и отвесил поклон.
   - Спасибо за совет, Грифт, я его запомню. Увидимся позже.  -  И  Хват
затерялся в толпе, как это умеют только карманники.

***

   Он не оглядывался назад. Становилось поздно, и Мейбор с беспокойством
ждал ответа.  Хват,  мысленно  пожав  плечами,  решил  свалить  вину  за
промедление на дождь: улицы залиты потоками воды, и  быстро  по  ним  не
проберешься.
   Жаль, что он идет с поручением: промышлять  как  раз  лучше  всего  в
дождь. Люди натыкаются  друг  на  друга,  натягивают  плащи  на  голову,
смотрят под ноги - лучших условий для работы не придумаешь. Быть  может,
он сумеет поохотиться позже, доставив письмо. К тому же с  Таулом  лучше
пока не встречаться. Рыцарь обозлится за то,  что  Хват  послал  к  нему
стражников, а еще пуще взбесится, когда узнает о письме.
   Хват нащупал письмо за пазухой. Вот оно -  сухое  как  архиепископ  в
пустыне и вызывающее новые  угрызения  совести.  Дело  в  том,  что  все
делается без ведома Таула. Хват и Мейбор сами это придумали, и Хват  был
крепко уверен, что рыцарю их план нисколько не понравится. Здесь, как  в
игре, надо рискнуть - потому-то Хват и согласился, ведь он жить  не  мог
без риска, - а весь выигрыш заключается  в  том  мелком  удовлетворении,
которое  получит   Мейбор.   Хват,   однако,   понимал,   что   получить
удовлетворение тоже бывает необходимо - сам Скорый это признавал.  Кроме
того, Хвату хотелось прогуляться. Ему  опостылело  целыми  днями  сидеть
взаперти с Таулом, Мелли и Мейбором. Дела  должны  идти  своим  чередом,
карманы должны разгружаться, наличность должна оборачиваться - и кто  же
займется всем этим, как не Хват?
   Сам того не заметив, он оказался у  трубы.  В  Брене  почти  не  было
сточных  канав,  но  была  сеть  подземных  водостоков,  не  позволявших
бесконечным дождям, круглый год приходящим с гор, затопить город. Брен -
очень неудачно, по мнению Хвата, - был расположен между горами и озером,
и вся вода с гор, как это свойственно воде, стремилась влиться в большой
водоем, а город стоял как раз  у  нее  на  дороге.  Поэтому  и  пришлось
построить подземные каналы, направляющие воду в обход или вниз.
   Дворец герцога, вернее сказать, дворец герцогини,  стоящий  прямо  на
берегу Большого озера, не испытывал,  естественно,  недостатка  в  таких
каналах. В один из них и проник теперь Хват. Но он не  принял  в  расчет
дождя. Сейчас там, внизу, так сыро,  что  можно  подхватить  смертельную
простуду. Одно утешение, что все пауки потонули.  Хват  терпеть  не  мог
пауков.
   Глянув вправо-влево и никого вблизи не увидев, Хват снял  решетку,  а
затем с быстротой и ловкостью, от которых Скорый бы прослезился,  юркнул
под землю. Ноги его тут же погрузились в поток холодной, вонючей, быстро
прибывающей воды. Хват, держась за стену, поставил решетку  на  место  и
прыгнул вниз. Вода была ему по колено. Пора было двигаться, пока она  не
дошла до шеи.
   Дышать было нечем. Дождь смыл с улиц сухой лошадиный навоз и отбросы,
но принес кровь со скотобойни, сало из свечных барабанов - всю городскую
мерзость, похоже, сносило сюда, под  дворец.  Хват  с  тоской  посмотрел
вокруг - тут плавало много такого, что не мешало  бы  исследовать,  -  и
углубился в кромешный мрак туннеля.
   Тьма была ему не в новинку. Никто не любит ее  так,  как  карманники.
Ноги сами нащупывали дорогу,  а  глаза  улавливали  во  мраке  проблески
света. Он поднимался все выше и выше. Обросшие слизью  лестницы  радушно
встречали его, провисшие,  покрытые  мхом  потолки  отзывались  эхом  на
каждый его шаг, вода неслась вперед, стремясь к озеру, а тени  вместе  с
дохлыми пауками оставались позади.
   Наконец он пришел к двери, выходившей в покои  вельмож.  Приложившись
глазом к щели, он выглянул в широкий тихий  коридор,  уставленный  вдоль
стен старыми доспехами. Хват хорошо знал этот коридор. Ранним утром  тут
сновали слуги, разжигающие огонь в комнатах и греющие воду для ванн,  но
среди дня было пусто, как в  церкви.  Стража  проходила  здесь  не  чаще
одного раза в час, и почти все обитатели в это время отсутствовали. Хват
набрал в грудь воздуха, призвал на помощь Скорого и его удачу и  вступил
в запретные пределы дворца.
   Испытывая возбуждение с примесью страха, юный карманник направился  к
покоям Баралиса. Ему надо было доставить письмо, дождаться ответа  и  во
что бы то ни стало спасти свою шкуру.

***

   - Сосредоточься, Джек. Сосредоточься!
   Голос Тихони доносился из немыслимой дали, но такова была его власть,
что Джек невольно подчинялся ему. И старался  сосредоточиться.  Сознание
ушло куда-то вглубь, а мысли стягивались вокруг стакана.
   - Согрей его, Джек, однако не разбивай.
   Все мускулы напружинились, каждый волосок  на  теле  поднялся  дыбом,
немигающие, уставленные в одну  точку  глаза  пересохли.  Джек  старался
исполнить наказ Тихони. Он послал себя - иначе не скажешь, он послал то,
что составляло его суть, что служило стержнем  его  разума  и  связывало
воедино его мысли, -  к  этому  стакану.  Это  было  жутко.  Жутко  было
оказаться вне тела и испытать горьковато-сладкую легкость  души.  И  как
только другие проделывают это? Как Баралис, Тихоня - и  Борк  знает  кто
еще - сумели привыкнуть к этому ужасу?
   - Внимательнее, Джек. Ты колеблешься.
   Ну и пусть, хотелось крикнуть Джеку. Он не собирался уходить из  тела
целиком. Но он промолчал  и  сосредоточился  еще  сильнее.  Он  двигался
сквозь редкие, суетливые частицы воздуха к твердой, гладкой  поверхности
стакана. Но нет, она не была твердой. Она была скользкой и в то же время
мягкой, податливой, как свинец,  тягучей,  как  густой  мед  или  свежий
летний сыр. Чувствуя, как стекло уступает напору, Джек понял всю  фальшь
и  искусственность  состояния,  в  котором  оно   пребывало.   Созданное
человеком вопреки природе, оно подспудно противилось насилию над  собой.
Должны были пройти века, даже целые эпохи, прежде чем оно  вернулось  бы
назад, - но в конце концов добилось бы своего. Ничто не  обладает  столь
долгой памятью, как стекло.
   Джек знал это, просто знал, вот и все. Знал он также, больше  чутьем,
нежели  разумом,  что  стекло  охотно  примет   нагрев   и   не   станет
сопротивляться. Нагрев отвечает тайному стремлению стекла.
   Это сознание, как ни странно, придало Джеку  сил.  Из  кнутобойца  он
превратился в человека, владеющего ключом. Осторожно, ласково, будто  на
цыпочках, проник он в стекло. Где-то совсем близко промелькнул страх, но
Джек не поддался ему. Сейчас существовало только одно: слияние. Если  бы
Тихоня заговорил, Джек не услышал бы его.
   Он  уже  чувствовал  колебания  стекла  -  сильные,   мерные,   почти
завораживающие. Он приспосабливался к их ритму. Как верно, как хорошо...
   - Джек! Осторожнее! Ты потеряешь себя!
   Слова Тихони были заряжены колдовством.  Джек  ощутил  его  власть  и
возмутился.  Стекло  принадлежит  ему,  и   он   не   потерпит   ничьего
вмешательства. Но что-то уже протискивалось между ним и стеклом - мысль,
превращавшаяся в свет. Она разделила их  словно  рычагом.  Джек  яростно
сопротивлялся. Колебания стекла убаюкивали его, а теперь он  превратился
в разбуженного великана. Стакан  из  теплого  сделался  горячим.  Вокруг
обода возникла оранжевая черта.
   - Джек, я приказываю тебе уйти!
   Джек ощутил, как его с силой тянет прочь, увидел яркую вспышку  света
и вылетел из стекла. Пока он мчался обратно к своему телу, стакан лопнул
и брызги расплавленного стекла полетели во все стороны.  Они  ударили  в
тело, как только Джек в него вошел, - шипя и щелкая, словно удары кнута,
они жалили грудь и руки. Джек, еще не  пришедший  в  себя,  сорвался  со
стула. Камзол на нем дымился, и  кожу  жгло.  Слишком  недавно  обретший
тело, чтобы чувствовать боль, Джек чувствовал  только  ужас.  Надо  было
скорее избавиться от этой напасти. Он сорвал с  себя  камзол,  и  плевки
застывающего стекла со звоном посыпались на пол.
   Как только боль заявила о себе,  сзади  на  Джека  обрушилось  что-то
холодное. Джек обернулся - это Тихоня окатил его водой. С пустым  ведром
в руке травник шагнул к Джеку.
   - Оставь меня, Тихоня! - вскричал тот, вскинув руку. Усталый и сбитый
с толку Джек трясся с головы до пят. - Не надо было тебе вмешиваться.  Я
уже овладел им.
   - Дурак, - с не меньшим гневом ответил Тихоня. - Ничем ты не овладел.
Это стекло овладело тобой. Ты чуть не растворился в нем.
   Боль жгла Джека иголками, ввергая его в ярость.
   - Говорю тебе, стекло было моим! - крикнул он, хватив себя кулаком по
бедру.
   Тихоня медленно покачал головой, бросил ведро и заговорил,  взвешивая
каждое слово:
   - Если ты еще раз  совершишь  подобную  ошибку,  Джек,  клянусь,  она
станет для тебя последней. Дважды спасать  тебя  не  стану.  Я  тебе  не
нянька. - Он пошел к двери и бросил с порога:
   - Возьми мазь в заткнутой тряпицей склянке над  очагом.  Полечи  свои
ожоги.
   Джек без сил повалился на стул.  Гнев,  только  что  пылавший  в  его
крови, мгновенно угас. Джеку стало пусто... и стыдно. Понурив голову, он
потер обеими руками лицо. Как мог он быть так глуп? Тихоня прав -  он  и
вправду потерял  власть  над  собой,  отдавшись  волнению  стекла.  Джек
прошипел сквозь зубы несколько отборных пекарских ругательств.  И  когда
он только научится обуздывать свою колдовскую силу?
   Вот уже десять недель, как пожилой  травник  нашел  его  в  кустах  у
Аннисской западной дороги и привез к себе домой. Десять  недель  учения,
стараний и неудач. Каждая попытка Джека  колдовать  кончалась  плачевно.
Поначалу Тихоня не торопил Джека, ободрял его и давал советы, но  теперь
и он начинал терять терпение.
   Джек потер виски. Немногого же он добился. Порой ему казалось, что он
способен колдовать только перед лицом  истинной  опасности,  когда  сама
жизнь разжигала в нем гнев. А здесь,  в  тихом  доме  Тихони,  в  сонной
деревушке за  десять  лиг  от  Анниса,  где  на  горизонте  видны  горы,
ограждающие  с  запада  Брен,  никаких  опасностей   будто   бы   и   не
существовало. Здесь ничто не угрожало Джеку, его никто не преследовал  и
не загонял в угол. Тем немногим,  кто  был  ему  дорог,  тоже  ничто  не
грозило, да и война на севере, по словам Тихони, как будто утихомирилась
на время. Бороться было не с чем и не с кем, и Джеку трудно было разжечь
в себе гнев, чтобы направить его на стакан или  иные  предметы,  которые
ставил перед ним Тихоня. Эти упражнения оставляли его равнодушным  -  не
стоило будоражить себя ради одной лишь  науки.  Первый  месяц  он  вовсе
ничего не мог извлечь из себя, пока  не  сосредоточивал  свои  мысли  на
Тариссе.
   Тарисса. Его руки и грудь разболелись невыносимо при одном ее  имени.
Он встал, отшвырнув ногой стул. Не станет он думать о ней. Она  осталась
в прошлом, далеком прошлом, - все равно что умерла. Он не даст ей  ожить
в своих мыслях. Она  лгала  ему,  предала  его,  и  никакими  слезами  и
мольбами этого не исправить. Магра, Ровас, Тарисса - все они стоят  друг
друга. И он заслужил свое - потому что был так глуп и легковерен.
   Джек подошел к очагу и взял с полки заткнутую  тряпицей  склянку.  За
последние месяцы он усвоил, что должен быть суров и к Тариссе, и к себе,
- только так он мог побороть муки раскаяния. Он был  дураком,  а  она  -
негодяйкой, вот и все. Ничего более.
   Джек понюхал содержимое склянки. Что бы ни было  там,  внутри,  пахло
оно скверно. Джек осторожно  сунул  в  склянку  палец.  Холодная  жирная
жидкость имела цвет засохшей крови. Борк знает, что  это  такое!  Тихоня
всякий раз перед тем, как пользоваться своими снадобьями, ронял каплю на
язык - проверял, не  утратило  ли  лекарство  силу.  Но  Джек  не  хотел
пробовать это вещество. Пусть оно лучше доконает его медленно, проникнув
в раны, чем убьет на месте.
   Джек начал смазывать ожоги -  сперва  руки,  потом  грудь.  Дело  это
затянулось надолго - мало того что руки тряслись, Джек еще делал  все  с
великим отвращением. Ну, жжет немножко, говорил он себе - с тех пор  как
он ушел из замка Харвелл, ему приходилось выносить гораздо худшие  вещи,
чем ожоги от жидкого стекла, - но  ему  было  неприятно  причинять  боль
самому себе. До лечения боль от ожогов была  вполне  терпимой  -  а  вот
когда он помазал их, началась настоящая пытка. Мазь щипала  раны,  будто
щелочь. Она проникала под кожу тысячами крохотных колючек, а потом снова
выгрызала путь наружу. Может, Тихоня мстит ему таким образом?
   - Джек, погоди... - вскричал тот, ворвавшись в дом. Увидев  Джека  со
склянкой в руке, он умолк и пожал плечами с довольно глупым видом. -  Ну
да ладно, она тебя не убьет.
   - Что же она со мной сделает в таком разе?
   - Преподаст тебе урок, как и было задумано. Но я тоже получил хороший
урок, - еле слышно пробормотал травник. -  Теперь  я  знаю,  что,  когда
действуешь со злости, никакого удовлетворения в этом нет.  -  Он  поднял
потупленный взор. - Ты не  бойся.  Поболит  несколько  дней,  но  больше
никакого вреда тебе не будет.
   Джек от удивления лишился дара речи. Он смотрел на Тихоню  с  укором,
но в глубине души знал, что заслужил это. Он подвергал опасности и себя,
и Тихоню, да еще и артачился, когда травник пытался помочь ему.
   Джек швырнул склянку в огонь.
   - Будем считать, что мы квиты.
   Тихоня улыбнулся, и морщинки  побежали  от  его  глаз.  Джек  впервые
заметил, как травник стар и какой усталый у него вид.
   - Присядь-ка, - сказал Джек, пододвинув стул к огню. - Я согрею  тебе
сбитня.
   Тихоня только рукой махнул.
   - Если б я нуждался в ком-нибудь, кто ухаживал бы за мной в старости,
я бы подыскал кого-нибудь посговорчивее тебя.
   Джек принял упрек без возражений.
   - Ты прости меня, Тихоня. Не знаю, что  на  меня  нашло.  Видно,  мне
просто опостылели вечные неудачи.
   Тихоня подвинул к огню  второй  стул,  для  Джека,  принес  одеяло  и
накинул Джеку на голые плечи. Потом уселся сам и только тогда заговорил:
   - Не стану врать тебе, Джек. Из твоего  учения  пока  что  ничего  не
выходит. Думаю, дело отчасти в том, что ты попросту слишком  стар.  Надо
было начинать раньше, когда твой ум был еще открыт  и  мышление  еще  не
так... - он подыскивал подходящее слово, - окостенело.
   - Но я ощутил свою силу всего год назад.
   Всего год назад - неужели? Жизнь его с тех пор была такой бурной, что
Джеку с трудом верилось в  ее  прежний  мирный  ход,  да  и  что  значит
"мирный"?
   - Ты мог узнать о ней всего год назад, но она сопутствовала тебе  всю
твою жизнь. - Тихоня подался вперед. - Магия никого не осеняет внезапно.
Она идет из глубины, из нутра, и неразлучна с тобой, как биение  сердца.
Ты родился с этим, Джек, и кому-то  следовало  бы  позаботиться  о  том,
чтобы выявить это раньше. Если бы такое произошло, ты не был бы беглецом
в чужом краю, разрушающим все на своем пути.
   Слова были суровыми, но верными.
   - Значит, уже поздно? И ничего нельзя изменить?
   Тихоня тяжело вздохнул:
   - Надо постараться - выбора у тебя нет. Твоя сила будет расти, и если
ты не научишься направлять и отводить ее, она тебя погубит.
   - Но учение тоже небезопасно. Этот стакан...
   - В жизни все опасно, Джек, что ни возьми. - Голос  травника  утратил
свою деревенскую напевность. - Когда  ты  идешь  на  рынок,  тебя  могут
ограбить, задавить или пырнуть ножом. Девушка, которую ты берешь в жены,
может умереть в родах. Даже вера в Бога может подвести  -  вдруг  по  ту
сторону не окажется ничего, кроме тьмы.
   - А если ты кому-то доверишься, тебя могут предать, - тихо, почти про
себя произнес Джек.
   - Джек, твоя сила очень велика. Так велика, что  пугает  меня.  В  те
несколько раз, что тебе удалось сосредоточиться, я лишался  языка.  Тебе
послан огромный дар, и большая беда будет, если ты так и не научишься им
владеть.
   Джек отодвинулся от огня - жар опалял его пострадавшие руки.
   - Быть может, если бы я  имел  дело  с  живыми  существами,  а  не  с
неодушевленными предметами...
   - Это еще опаснее. Животные  способны  оказывать  сопротивление  -  и
окажут. С ними нужно действовать быстро. Тебе  надо  научиться  входить,
прежде чем мы двинемся дальше. - Травник испытующе посмотрел на Джека  и
встал. - Ну а теперь тебе не мешало бы  отдохнуть.  Ты  пережил  сильную
встряску, и твои ожоги выглядят не лучшим образом. Немного лакуса пойдет
тебе на пользу.
   Джек порадовался перемене разговора.  Хватит  с  него  колдовства  на
сегодня - а быть может, и На всю жизнь.  Джек  уже  и  не  мечтал  стать
таким, как все, - эти мечты остались в далеком прошлом.

II

   Баралис рассеянно потирал  пальцы.  Настало  лето,  но  они  все  еще
причиняли ему боль. Виной этому всепроникающая сы